Самое удивительное, что тюрьма не делала заключенных-женщин озлобленными – наоборот, я не уставала удивляться постоянно звучащему смеху. В этом кошмаре они пели песни, делали друг другу прически, рисовали и мастерили незамысловатые поделки своим детям. Смотря на этих женщин, я все время думала: «Вот доказательство слов Марии, что если есть внешние ограничения, то внутреннего полета нам никто не запретит, и первая ступень к внутренней свободе – это приятие».
Однажды, когда я в очередной раз убирала свою скромную собственность – две пары шорт и две майки – под матрас и готовилась взобраться на свои нары, которые стали единственным убежищем от галдящей толпы, вошла Лейва:
– Знаешь, я что подумала? Тебе нужно отвлечься…
– Ну я и пытаюсь. Вот! Целыми днями пишу письма, философские трактаты, – я показала на груду исписанной бумаги под моим пластиковым матрасом и рассмеялась.
– Меня и Люсию взяли работать на кухню. Пойдешь с нами? Я поговорю с миссис Бани, главной надзирательницей кухни.
Я недоуменно посмотрела не Лейву.
– На кухню? Да ты что! Меня не подпустят к кухне. Я же особо опасный преступник!
Она обняла меня и ущипнула за щеку.
– Ты самая необыкновенная женщина и очень родная! – Лейва посмотрела на меня как на очень родного человека, обращаясь с бережной заботой, которую я никогда в жизни не испытывала. Мне стало не по себе; я сделала вид, что ничего странного не произошло, хотя дрожала от непонятных эмоций. Отношение Лейвы ко мне всколыхнуло во мне глубокую боль утраченных лет без любви и радости! Но и у нее в душе, похоже, жила тяжелая тайна, которую она не рассказывала. Позже я узнала, что она потеряла в автокатастрофе всю свою семью, осталась только племянница, да и она жила в другом штате. Видимо, я ей напоминала погибшую сестру, которую она безумно любила и сама воспитывала. И я чувствовала, что моя подруга переносила на меня все свои утраченные чувства защиты и заботы.
– Нас переводят в другой блок. Я не хочу оставлять тебя здесь без опеки и защиты. Думаю, Люсия тоже не рада этому, – командным тоном заявила Лейва и залезла на свои нары.
Свет притушили, и с моих нар была видна только гора, укрытая серым тюремным одеялом; тяжело было догадаться, что это Лейва. Она захрапела, повернувшись ко мне спиной. Я все время удивлялась, как эти люди так быстро переключаются и засыпают. Я долго не могла заснуть, глядя на нее и обдумывая вопрос, который меня до этого никак не волновал: почему именно в тюрьме женщины становятся так близки? Действительно, одиночество.
Глава 8Секреты кухни
Через три дня надзирательница выкрикнула мое имя в микрофон и мне торжественно объявили, что я удостоена высокой чести работать на кухне. Все окружающие женщины зааплодировали. Я взяла свои пожитки, и меня перевели в блок, где были размещены привилегированные заключенные женщины, которым давалось право работать. Я теперь носила не ветхий голубой комбинезон, а белый, новенький, который мы меняли каждый день после работы. Еще одной немаловажной привилегией было то, что доверенные кухни, как мы назывались, допускались к еде тюремных офицеров. Мы имели право съедать все, что оставалось после того, как офицеры пообедают. Никто не играл в «гордых», чтобы отказываться от остатков офицерского стола. Такой роскоши у безденежных не было, да и те, кто покупал в тюремном магазине несчетное количество чипсов, лапши и колы, бредили обыкновенной горячей едой.
Наша группа из женщин, одетых в белую униформу, в три часа утра уже стояла у дверей, готовая спускаться на первый этаж работать. Мы ждали надзирательницу, которая должна была отвести нас на кухню. Голод скрючивал желудок, и боли усилились от того, что как только мы спустились на первый этаж, запах свежей мексиканской еды просочился в лифт, вызывая слезы. Это был запах свободы!
Капитаном кухонной команды офицеров был тощий афроамериканец, бывший агент ФБР, теперь работающий на кухне, – мистер Джонс.
– Все на кухню! Русская – в мой офис, – скомандовал старый федерал.
– Здравствуйте, сэр, – застенчиво поздоровалась я.
– Я много наслышан про тебя. Хочу предупредить, что здесь ты на испытательном сроке. Малейшее непослушание или неправильный поступок, и ты летишь в карцер. Это ясно?
– Да, сэр, ясно! – ответила я, думая, смогу ли хотя бы попробовать горячую еду.
– Не слышу! Смелее! Ясно?
– Да, сэр! Ясно! – проорала я.
– Все, иди на место.
– Да, сэр, – все еще думая о еде и кофе, отрапортовала я.
Мистер Джонс поднял бровь и проводил меня взглядом до выхода из его офиса.
– Варитта! Варитта! – по всей кухне искала меня Люсия. – Варитта, Бани хочет видеть тебя! – прокричала она, выкатывая из морозильной комнаты на тележке огромные коробки с чем-то замороженным.
Люсия показала на дверь за углом. Я остановилась, чтобы перевести дыхание.
– Низами, пройди в офис Бани Санчес, – прогремело в микрофон по всей кухне.
Я поспешила в комнату со стеклянными замызганными дверьми. За ними ничего не было видно. Такое впечатление, что я входила в комнату к ведьме. Приглушенный свет и красные лампочки камер наблюдения делали всю картину еще более зловещей. Я миллион раз пожалела, что согласилась на эти испытания. Возникла щемящая тоска по человеческому, обжигающее одиночество и неистовое желание доказать всем, что я не преступница! Мне было так горько и больно, что слезы остановились в горле, грозясь превратиться в неконтролируемое рыдание, наверное, больше от жалости к себе, что я должна проходить через все это. Много месяцев мое окружение составляли такие же узницы, как и я, поэтому я привыкла как к своему виду в ужасной униформе, так и к своему образу жизни. Здесь же, хотя это тоже была тюрьма, мы сталкивались с людьми из внешнего мира. Контраст был разительным и болезненным, словно соль на рану!
Я осторожно приоткрыла дверь. В углу полутемной комнаты стоял стол, похожий на письменный, только в два раза больше. За ним сидела женщина лет шестидесяти, вернее, она не сидела, она всей тушей навалилась на стол и почти лежала на нем. Ее маленькие глаза, заплывшие от жира, были еле различимы на мясистом лице. Щеки и нижние веки висели, как у бульдога, и она все время облизывала тонкие бледные губы. Ее толстенькие пальчики шустро хватали кукурузные чипсы, окунали их в расплавленный сыр с горьким перцем и отправляли в рот, который она ритмично открывала. Пахло мексиканской едой чилакилес; у меня свело желудок от голода, так хотелось есть. Увидев меня, кухонная офицерша застыла секунды на три и затряслась от зловещего смеха.
– Well, well, well[30]. Добро пожаловать в мои владения, русская знаменитость, рабовладелица! Неужели можешь работать? Извините… Неужели хочешь работать? Здесь рабынь-то нет!
Она смачно облизала пальцы и медленно скомандовала:
– Подойди ближе и отвечай.
– Да, мэм, очень.
– Не слышу!
– Да, мэм! Хочу работать! А еще хочу показать вам и всей вашей… команде, что все суждения обо мне не имеют никакого основания.
Я чуть было не назвала команду надзирателей, работающих на кухне, шайкой. После встречи с мистером Джонсом я поняла, какое «добро пожаловать» ждет меня на кухне, но я решила для себя, что мне нужно выжить в этом заведении. Из фильмов я предполагала, что хорошие характеристики на этой работе помогут мне на суде, но я была в сотый раз наивна. В федеральной тюрьме твое поведение не играет ровно никакой роли. Если переступить или игнорировать тюремный закон, то ты полетишь в карцер, но если ты примерная заключенная, то всем наплевать на твою примерность. Я этого тогда не знала и изо всех сил пыталась показать, что не вхожу в категорию преступниц. Но моя наглость, расцененная как смелость, понравилась королеве кухни; ее выражение лица чуть смягчилось.
– Меня зовут Бани, – произнесла она по-английски с мексиканским акцентом. – Как тебя зовут?
– Меня зовут Надира, – спокойно сказала я, чувствуя, что она приготовила непростой разговор, – в ее тоне все еще чувствовались нотки издевательства.
– Я здесь начальница, и все на кухне подчиненно мне. Я знаю все, что происходит в каждом углу этого маленького государства. Я точно знаю, кто что говорит и кто чем дышит. Я могу сказать, что я знаю даже больше, чем все. А вот чего я не знаю, так это почему все вокруг говорят, что ты невиновна? Ничего просто так в этом мире не бывает. У всего есть причины. Поэтому хочу тебе сказать, что со мной твой фокус не пройдет. Не строй из себя пушистую и невиновную овечку.
Она затряслась от смеха, который совсем не был похож на смех, скорее это было изрыгание вулканом лавы, пульсирующими выбросами желчи.
– Мэм, я здесь, но на меня нет ни одной твердой улики, которая бы говорила о моей причастности к преступлению. Есть только мое так называемое признание вины, сваренное и начиненное ФБР. Меня поместили сюда, отобрали дом, моих детей и, наконец, жизнь!
Я начинала не на шутку воспламеняться – как бомба замедленного действия. Бани долго молчала и сверлила меня взглядом. Но боль в желудке от голода потушила мой готовившийся взрыв гнева и шевелившуюся, как червяк, обиду. Червяк голода был куда сильнее.
– А может, ты этого и заслуживаешь, – вдруг нервно и возбужденно начала она. – Да. Именно этого ты и заслуживаешь. Потому что ты сделала то, о чем пишут газеты. И ты себя не обманешь на этот счет. Я тебе не позволю себя обманывать. Давай лучше начистоту, милая: ты ничего не сделала, чтобы остановить своего мужа. Ты закрывала на это глаза, значит, ты соглашалась со всем этим дерьмом. Так что, может, ты и заслуживаешь все то, что с тобой приключилось. Может быть… Ничего не делать – тоже преступление, милочка, может, и похлеще, чем что-то делать!
– Господи, что за чушь? Ничего не делать так же преступно, как если бы делать… Я ничего не делала! Я работала так же, как они! – выкрикнула я и потом замолчала от осознания того, что она говорит острую и прозрачную правду.