Если бы она еще что-нибудь сказала, я бы точно стала биться в истерике от боли в желудке, голода, жалости к себе и несправедливости. Но как раз вовремя к нам подошли две молодые заключенные-работницы, которых я не знала, споря о чем-то. Бани прикрикнула на своих разошедшихся подчиненных, и те отступили на несколько шагов, пожирая меня глазами.
– Бани, кто сегодня сервирует столы офицеров? Вот эта говорит, что она, но сегодня моя очередь!
Как я позже узнала, вопрос о том, кто будет сервировать столы для офицеров, относился к жизненно важным: «официантка» офицерского стола получала возможность попить свежий кофе с настоящими сливками из офицерской кофемашины.
– Прежде всего я хочу увидеть хорошо приготовленную еду для офицеров и хорошо оформленный салат-бар, – сказала Бани.
– Разумеется, мэм! – просияла одна из них, которую, как я потом узнала, звали Эспиранза. – Я сделала еще картофельный салат и очень вкусные домашние буррито с красным перцем.
– О’кей. Веди нас, Эспиранза. Посмотрим, что ты можешь нам предложить. Руса, ты иди с Родригес, она покажет тебе твое рабочее место.
И снова она смотрела на меня испытывающим взглядом, и в этом взгляде было что-то странное и теплое. Мне показалось, что в глубине души она мне верила и, может, даже жалела. Не только я была в замешательстве от этого знакомства; было похоже, что она сама боролась со своими противоречивыми чувствами и не знала, как себя со мной держать. Думая об этом, я и сама удивилась теплому чувству, внезапно нахлынувшему из глубины души.
– Бани, Бани! Пусть она работает со мной! – из морозилки выбежала Лейва. – Она ничего не знает. Разреши ей работать со мной!
Бани брезгливо, но одобрительно кивнула головой и поплыла дегустировать блюда, которые приготовила Эспиранза.
Мы имели право перемещаться по кухне свободно. Одной из обязанностей Лейвы была разгрузка замороженных продуктов, поэтому за ней никто не следил, когда она заходила и выходила из холодильной комнаты. Лейва подтолкнула меня к морозильной комнате. Прямо около дверей морозилки стояли огромные коробки с чем-то, я не смотрела, что было в коробках, но снаружи было написано «НЕПРИГОДНО ДЛЯ УПОТРЕБЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКОМ».
– Лейва, что это? – с ужасом спросила я.
– Ты это больше есть не будешь! – торжественно заявила Лейва.
– Как это? – все еще смотря на надписи, прошептала я.
– На, поешь вот этого! – скомандовала она и вручила сверток, который источал запах жареного мяса, завернутого в свежеиспеченные тортильяс [31].
– Лейва, я не буду. Тебя же закинут в карцер, – жалобно пропищала я, все же стараясь открыть сверток дрожащими от холода и голода руками.
– Много не говори, иди сюда. Ты ешь быстро, а я сейчас.
Лейва усадила меня за коробками, подальше от камер видеонаблюдения, а сама вынырнула из-за холодильника. Я удивилась сама себе, насколько быстро я уничтожила содержимое пакета и села на мешок с картошкой в ожидании Лейвы. Я думала о тех надписях на коробках. Неужели людей кормят чем-то непригодным для употребления? Может, поэтому так много женщин-заключенных страдают ожирением или у них выпадают зубы и волосы?
Позднее я заметила, что время от времени замороженные продукты стояли в коробках на полу возле морозильной камеры в течение нескольких дней, прежде чем кто-нибудь клал их в морозильную камеру. Вот почему наша еда так сильно отдавала протухшим запахом и вкусом.
Приоткрылась дверь, и показалась фигура Лейвы; она, тяжело пыхтя, втаскивала огромные коробки. В холодильнике было темно, только камера видеонаблюдения мигала, но я была вне видимости – Лейва прикрыла камеру коробкой с замороженной рыбой. Убедившись, что коробки не упадут, она вытащила из карманов фартука бесчисленное количество сверточков.
– Откуда ты раздобыла все это богатство, Лейва?
– Украла с офицерской кухни. Они не заметят.
– Украла? Это же самое худшее, что можно сделать в тюрьме! – от страха я не могла пошевелиться.
Если бы кто-нибудь обнаружил нас в холодильнике, поглощающих офицерскую еду, нам грозил бы карцер на шесть месяцев, а мне – еще и нелестные отзывы в местной газете.
– Я не у своих же! У этих зажравшихся псов! Давай спрячемся и покончим с этим!
Наверное, я выглядела растерянной и испуганной; без предупреждения Лейва толкнула меня в большую коробку в человеческий рост и начала запихивать мне в рот огромный кусок печеной рыбы. Она выглядела так странно и решительно, что я не осмелилась сопротивляться. Мы проглотили все, что было, за десять минут и, спрятав все кульки и отряхнув униформу, приготовились выходить из своего убежища.
– Лейва, нас увидят. У нас будут проблемы, – прошептала я ей на ухо.
Она поправила мне волосы, а затем сказала, что сейчас позовут загружать контейнеры для еды заключенным и нам пора возвращаться на кухню. Лейва отодвинула коробку, и я вынырнула из холодильника, оглядываясь по сторонам. Ничего не происходило. Все было спокойно. Никто не понял, что нас нет в общем зале, и мы встали около ленты контейнера.
Пришла Бани – руководить загрузкой. Вид, конечно, у меня был потерянный. Мне показалось, что Бани прочитала на моем лице, что я только что совершила преступление. Я все еще осмысливала то, что произошло каких-то пять минут назад. Я просто не знала, как мне вести себя теперь. Все это мне ужасно не нравилось, особенно то, что со мной снова сделали то, чего я не хотела. Хотя Лейва всего лишь хотела меня накормить, ее напористость вызвала у меня очень неприятные воспоминания о моей жизни с Эльнаром. Я пообещала себе, что при первой возможности откровенно поговорю с ней и объясню свою позицию. Но у меня ничего не получилось объяснить ей. Через три дня ночью Лейву забрали на chain, и я больше никогда ее не видела и не слышала о ней.
– Что там у тебя происходит с твоим делом? – как-то не особо доброжелательно спросила Бани. Мы выстраивались около конвейера – для загрузки контейнеров подносами с едой для заключенных.
– Не знаю. Приходил адвокат, уже давно, и сказал, что у меня нет другого выхода, кроме как подписать сделку с прокуратурой США о признании вины. В противном случае у меня заберут дочь и отдадут на удочерение, и я ее никогда не увижу.
– Ты в своем уме? – Бани стукнула подносом по ленте конвейера так, что этот поднос поплыл в контейнер.
– Бани, мне так сказал адвокат.
– Твой адвокат – идиот! Ты что-нибудь подписывала?
– Нет. Он сказал, что скоро принесет бумаги для подписания.
– Ты действительно хочешь признать свою вину?
– Конечно, нет. Но у меня нет выхода. Как ты не понимаешь – у меня заберут дочь!
– Значит, на тебя давят… – у Бани был такой вид, словно она обдумывает какой-то важный план.
– Бани, включать конвейер? Мы готовы, – к нам подбежала Эспиранза, которая заведовала своевременной подачей еды на ленту.
– Да, давайте… Низами, оставь свое место Лейве, отправляйся на свой этаж, там надзиратель… Кто у вас там сегодня? Перез? Она даст тебе форму для суда, заполни ее. Пиши отказ от признания вины на имя своего адвоката. Суд ему передаст.
– Бани, а если…
– Не если! Давай делай, что я говорю!
Бани по рации сообщила надзирателям нашего этажа, чтобы меня забрали. Потом она что-то говорила по-испански, и меня забрали в наш блок.
На заполнение формы ушло минут пять; я передала все главному надзирателю для печати. И все так быстро решилось. Решилось то, о чем я переживала все это время, – я отказалась принять на себя вину и требовала суда присяжных.
А тюремная жизнь шла своим чередом, и ей было все равно, какие у меня переживания. Каждый день мы таскали огромные коробки с замороженной едой. Каждый день приезжал огромный трак с овощами и фруктами, их тоже нужно было разгружать. В целях безопасности на кухне работали только женщины, и те, которые отбывали долгий срок, справлялись с разгрузкой не хуже мужиков-тяжеловесов. У меня не получалось поднять такой вес, поэтому я в основном работала на посуде – мыла и складывала все подносы заключенных, которые доставлялись из камер.
Каждый день готовилась фасоль в гигантских электрических кастрюлях, и чтобы мешать содержимое кастрюль, нужно было вставать на табуретки, потому что мы не доставали до края. Каждый день к двенадцати начиналось заполнение контейнеров с едой для заключенных, включая мужские блоки, и мы располагались у конвейера. По ленте плыли один за другим подносы; кто-то клал на поднос курицу, кто-то фасоль, а кто-то рис. Заполненные подносы отправлялись по ленте в огромные металлические короба-термосы на колесах, потом их выкатывали из кухни и распределяли по этажам. После сервировки контейнеров мы убирали кухню, кастрюли должны были сверкать, кафельный пол – быть гладким, без единого жирного пятна, все должно было пахнуть хлоркой и моющими средствами. Ленивые оставались без кухонной еды.
Для офицеров была отдельная кухня, еду для надзирателей готовила сама Бани с несколькими помощницами. По звонку тюремщики спускались в обеденный зал, похожий на советскую столовую, и для них был сервирован огромный стол, получалось что-то вроде «шведского стола». Продукты для офицерского стола доставлялись каждый день и отдельно от общей кухни для заключенных. Офицерский зал функционировал круглосуточно, здесь всегда был свежий горячий кофе и разная выпечка, которая тоже готовилось на нашей кухне. Завтракали, обедали и ужинали не только надзиратели, но и начальство тюрьмы. Так что все продукты и сервировка стола тюремного контингента проверялась, инспектировалась и проходила одобрение у Бани и мистера Джонса.
После загрузки контейнеров у нас был час свободного времени, и обычно меня вызывал к себе в офис мистер Джонс. Ему было очень интересно расспрашивать меня о русских, узбеках и вообще про бывший Союз. Иногда к нам присоединялась Бани; мы много говорили об обычаях мексиканцев и узбеков. Бани любила расспрашивать меня о моей семье, и, конечно же, мистер Джонс и Бани хотели знать, как я оказалась в Америке и вообще в тюрьме. Я рассказывала все в самых подробных деталях. Они только понимающе кивали головой и сочувствующе цокали. Так мои отношения с этими добрыми людьми стали очень открытыми и доверительными.