Время как будто остановилось – оно просто упрямо не двигалось. Ничего не менялось. Однообразие и каждодневная рутина высушивали до изнеможения. Я знала, что произойдет, не только по дням, но и по часам. Те же коридоры. Тот же лифт. Те же запахи пота заключенных вперемешку с запахом мексиканской еды и ненавистные запахи мыла Spring и шампуня Suave вызывали тошноту. Когда человек утоляет свои базовые жизненные потребности вроде сытно поесть, – вот тогда он начинает думать обо всем остальном, даже если это остальное имеет для человека критически важное значение. И я не была исключением – только наевшись до отвала с офицерского стола, я стала думать о своей жизни. Работа на кухне тоже превратилась в рутину, но дикое недосыпание и усталость от непосильного труда не давали места депрессии. Дружеские беседы с Бани и мистером Джонсом про жизнь и наши переживания хотя и разбавили немного мою до отупения однообразную жизнь, но вызывали больше щемящую тоску и горькую боль одиночества. Похоже, я так и не научилась жить тюремной жизнью. Только манящая надежда, что со мной произойдет чудо и меня выпустят, придавала силы вставать утром с ненавистной постели. Все еще пораженная тем, как далеко я забрела в разрушении своей жизни, я чувствовала, что у меня была только одна цель – осмыслить то, что я сделала или с чем покорно согласилась, как я оказалась в этом безвыходном омуте. Этот внутренний обвинительный диалог с самой собой никогда не утихал. Иногда мне попадались изорванные кусочки книг – казалось, что кто-то до меня старался найти свой путь и читал их. Мне было очень важно разобраться в том ужасе, который, как я тогда думала, я сотворила сама.
Шел уже пятый месяц моего заключения, время представлялось как непрерывная кинолента повторяющихся событий. Утром я вставала с ожиданием своего адвоката и новостей по моему делу, а ночью засыпала с мыслью, что завтра точно что-то произойдет.
Шестое января – день моего рождения. Никакого воодушевления по этому поводу у меня не было, потому что я никогда его не праздновала. Я не знала, что это за чувство такое – отмечать день рождения. Я помню только, что папа, в глубоком детстве, дарил мне цветы в этот день и больше я никогда ни от кого цветы не получала. Да, иногда на мой день рождения собирались мамины родственницы, устав от однообразия семейной рутины, посплетничать о жизни.
Я встала среди ночи из-за приступа паники, который неожиданно накрыл меня. Я размышляла о том адвокате, который ни разу не явился ко мне, несмотря на мои бесчисленные звонки. Меня не покидал один простой вопрос: почему адвокаты, назначенные судом, видят заключенных как нелюдей? Они относились к нам как к непристойным отбросам общества, считали нас существами, не достойными их драгоценного времени. Вероятно, это что-то вроде врачей, которые дают клятву Гиппократа, а потом так привыкают к боли, болезни и смерти своих пациентов, что их сердца становятся черствыми и они забывают о своей клятве. Живые люди и их судьбы становятся просто материалом, над которым нужно работать, источником их заработка. Им все равно, что ты ходишь кругами по камере, чтобы скоротать время, потому что ждешь и надеешься, что они придут, но они никогда не приходят. Ты готовишь много вопросов по своему делу, но они никогда не отвечают на них. Они смотрят на встречи с заключенными как на неприятную процедуру, которую им нужно пройти в рабочем порядке. У них такое лицо, словно они выполняют грязную работу, которую должны закончить.
На первый взгляд кажется, что доверять нужно системе в лице правоохранителей и адвокатов, а опасаться злых заключенных. Но все переворачивается с ног на голову, когда соприкасаешься с этим непосредственно. Американская тюрьма в первую очередь страшна отсутствием гуманизма, бездушными охранниками, лживыми адвокатами. Американская тюремная система направлена на то, чтобы сломать личность, сделать покорной, превратить в униженное существо без прав и человеческого достоинства.
Похоже, у меня не зря ночью были панические атаки, и я так и не смогла заснуть. Изможденная своими мыслями и недосыпанием, я натягивала на себя рабочую форму, когда все мои подруги разом стали взволнованно кричать мое имя. Появилась надзиратель и с улыбкой сказала, чтобы я готовилась к встрече с адвокатом. Может, из-за моей примерной работы на кухне, а может, из-за того, что уже все ко мне привыкли и знали всю мою историю, работники тюрьмы стали относиться ко мне с неподдельным интересом и вниманием. Я вслушивалась в свое бешено бьющееся сердце и старалась побороть наваждение. Я боялась надеяться на хорошие новости, не хотела витать в облаках надежды, чтобы не рухнуть в пропасть разочарования. Трясущимися руками поправив свой, теперь уже белый, комбинезон, я побежала к двери. Мне уже не надевали наручники, и это была одна из приятных привилегий хорошего поведения.
– Привет-привет, королева беспорядков! – наигранно-весело встретил меня Баттон. Но глаза его сверкали нескрываемым гневом. Он отвернулся к окну, и казалось, его лысина пульсировала.
– Ты вообще представляешь, что ты натворила и сколько хлопот принесла американскому государству? Твой прокурор в бешенстве! Собралась идти на суд? А? Посмотрим, чем это закончится!
Я изо всех сил пыталась сохранить самообладание; мне казалось, что получалось плохо, но Баттон был другого мнения.
– Ты хорошо владеешь собой, вот что я скажу, – с отвращением и в то же время с улыбкой сказал адвокат. – Трудно поверить, что ты прокололась на первом допросе. – Он издевался.
– Ваша система научила, – парировала я.
Чувствовалось, что он ненавидит меня, а значит, и не верит. Видимо, он ощущал себя в ловушке тяжелого для него обязательства. Он должен был представлять меня на суде и защищать, как и любой другой уважающий свою репутацию адвокат, но его отвращение ко мне делало его работу невыносимой. Как же он мог предоставить защиту в мою пользу, когда он сам не верил тому, кого защищал? Мне стало страшно.
– Я еще раз предлагаю согласиться на условия прокуратуры и подписать признание вины. Еще раз повторяю: незначительное обвинение, 250 тысяч долларов и восемь месяцев тюрьмы, которые ты уже почти отбыла. Это значит, что как только ты подпишешь сделку с ФБР, то ты идешь домой к дочке.
Он удовлетворенно хлопнул меня по плечу.
Внутри меня что-то оборвалось. Нет, я совершенно не была под влиянием слов Бани, письма или мистера Джонса и не утратила способность взвешивать все «за» и «против». Но я не хотела быть заклейменной до конца своих дней, не хотела, чтобы это клеймо несла и моя дочь всю свою жизнь. Мне нужна была моя жизнь. Не больше, но и не меньше. Соглашаться признать вину – все равно что отдать себя добровольно на растерзание этих монстров.
Адвокат упорно пытался убедить меня подписать соглашение с ФБР. Я отказалась. Еще раз отказалась. Я знала, как работает эта система, по крайней мере, в общих чертах. Большинство дел так и не доходили до суда, потому что обвинители запугивают обвиняемых и вынуждают их признать вину, а адвокаты поддерживают их в этом, не желая вести заведомо проигрышные дела. Суть подписания сделки признания вины в том, что заключенный признает себя виновным в менее тяжком преступлении, а прокуратура взамен соглашается снять с него более тяжелые обвинения, по которым ему грозит значительно больший срок. Но я была уверена, что мой случай был другим. У них не было ни одного доказательства моей вины, кроме лживого заявления на первом допросе. Каждый, кто был бы рядом со мной и знал мою историю, понял бы, что произошло и почему, только никого со мной не было, и никто этого не знал. Вот это должен был доказать Баттон, достаточно было потребовать аудиозаписи или подписанный мной отчет. Ни того ни другого не было.
– Мы уже решили этот вопрос, мистер Баттон, – с трудом сохраняя спокойствие, отчеканила я. Зубы стучали от страха и холода.
– Тогда подписывай, – он кинул в мою сторону форму отказа от признания вины и ручку и быстро отошел от меня, как будто боялся заразиться чумой или тифом. Я заполнила форму и подписала отказ.
– Мистер Баттон, давайте лучше поговорим о предстоящем суде, – я собрала все свои силы и умение говорить четко и ясно, вспомнив свои выступления в институте.
– Что прекрасная леди хочет мне сказать? Вы, оказывается, разбираетесь в Уголовном кодексе США?
Я старалась не обращать внимания на его саркастические комментарии.
– Все бумаги, которые прислала твоя мать, о продаже ваших двух домов, о продаже машины и еще чего-то там, не помогут тебе на суде. Это никак не опровергает тот факт, что визы были фальшивые и вы привезли девочек контрабандой.
– Но это доказывает, что у нас была большая часть денег до приезда этих женщин; это означает, что мы не заставляли их работать на нас и не отнимали у них денег.
Баттон заметно занервничал. Я встала из-за стола, а он попятился назад; на всякий случай он положил руку на кнопку вызова охраны.
– Визы, по которым эти женщины въехали в США, были законные, а не поддельные, и я никак не могла знать, что они были получены обманным путем. Я не ходила с ними в посольство, я не слушала их интервью с послом. Они сами, своими ногами пошли туда, имея на руках законное приглашение от университета в Техасе.
– Допустим, ты не знала этого вначале, однако ты с ними жила, ты с ними, как ты говоришь, работала. Ты что, и тогда не знала, что они не ходят в университет?
– У нас с мужем были очень плохие отношения, я даже не хотела думать об этом. Я уехала от Эльнара в Пущино с детьми и жила там почти год.
– Ну вот! Ты же смогла уехать от своего мужа! Каждое твое слово – противоречие!
– Да, но послушайте…
– Нечего слушать! Это не снимает вины с тебя!
Да, у меня получилось улететь домой. Однако историю моей жизни про то время в Эль-Пасо так никто и не узнал. Каким образом мне удалось вернуться домой, почему я не осталась с родителями и детьми в Ташкенте? По какой причине я тайно вылетела в Россию, в Пущино, и почему вообще вернулась в Америку? У меня не было возможности рассказать об этом даже своему адвокату, который, по закону, должен был защищать меня и расследовать каждый момент моей жизни и причины, почему я оказалась за решеткой.