Я заболела и слегла на два месяца. Эльнар не выпускал нас из своего поля зрения, угрожая затащить меня и моих детей в болото безысходности. Страх! Сковывающий страх! Я знала, что ничего не кончилось, что это передышка перед взрывом.
Так и случилось. Я была в школе с детьми, когда к нам прибежала, запыхавшись, моя сестра. Она тогда была беременна.
– Надира! Надира! Эльнар в Москве! Мама, испугавшись его, дала наш адрес. Он едет в Пущино!
Вот и все. Нам одобрили документы в США для детей, и 21 мая 2001 года мы вылетели в Эль-Пасо…
– Тебе никто не поверит, – сказал Баттон, выслушав мою историю.
– Тогда давайте я буду выступать на суде. Мне нужно дать показания и рассказать, что произошло на самом деле.
– Ты уже один раз рассказала. Что из этого получилось? Слушай, пересмотри свое решение и подписывай лучше сделку о признании вины и не заставляй американское государство тратиться на судебные расходы. Все будут тебе благодарны. Ты еще молодая, найдешь себе богатенького, и дело с концом. Это очень хорошая сделка. Восемь месяцев в тюрьме, 250 тысяч на руки, и катись в свою страну!
Я яростно замотала головой, сжав губы так, что мне стало больно.
– Это безумие, миссис Низами. Ты откажешься от своего права на пятую поправку к суду, и прокуратура может использовать все, что ты сказала, против тебя.
– Нет! Мы идем в суд. И я буду говорить на суде. Если не согласны, то я вас увольняю. Слава богу, у меня есть такое право.
– Что ты от меня хочешь? Ты не понимаешь, с кем играешь в смертельную игру, глупая!
– Хочу, чтобы вы наняли следователя. Хочу, чтобы он допросил женщин, хочу, чтобы он допросил людей с мест, где я работала, и также спросил, сколько я зарабатывала. Если сложить все деньги с продаж нашего имущества и мои заработки почти за десять лет, то получится кругленькая сумма, да еще нужно учесть жадность Эльнара, который почти ничего не тратил, а только собирал деньги на счетах, – я перевела дыхание. Твердая уверенность, что я должна идти в суд и давать показания, не оставляла меня и стала моей целью добиться этого. – Мистер Баттон, я могу доказать свою невиновность, если вы просто позволите мне дать показания в суде. Я должна говорить на суде. Я должна свидетельствовать на суде. Мистер Баттон, вы же сами это понимаете.
– Все? Только и всего? Да они тебя закопают, а мое имя будет опорочено! – уже не багровый, а фиолетовый, брызгая слюной, орал Баттон.
– А вы подготовьте меня к суду, вы же адвокат. Допросите этих жертв – я уверена, они сейчас прохлаждаются в каком-нибудь баре, прикидывая, как будут тратить все деньги!
У Баттона вдруг словно переключился режим:
– Это легко сделать. Ты только не нервничай и резких движений не делай. Какого цвета тебе принести платье на суд? Я сам зайду к тебе домой и соберу всю необходимую тебе одежду, обувь и даже косметические принадлежности, – он обращался со мной, как с психбольной.
– Я иду на суд, а не в театр. Нет разницы, в каком платье! – недоуменно выпалила я, хотя внутри защемило, что все еще есть мой дом и там есть моя одежда.
– Это требование суда – быть в гражданской одежде, а не мой каприз. Да к тому же будет большая шумиха, и газеты не упустят этого. Тебе бы следовало выглядеть получше, – он окинул меня брезгливым взглядом. – Я приду к тебе на следующей неделе, и мы прогоним твою речь на суде. Идет? Я также сообщу тебе о дате суда.
Я не понимала его резкую смену тактики и недоуменно пожала плечами. Как и в первый раз, он спешно собрал все бумаги своими толстенькими ручками, поправил клоунский костюм и удалился, ободряюще кивнув. Я больше его не видела до суда. Он оставил меня в этом аду с кучей вопросов и бурей переживаний.
Прошло три долгих месяца мучительных ожиданий и призрачных надежд. Три месяца перемалывания и обсасывания каждой детали своего дела. Самое страшное для человека – это когда нет движения. Когда тонешь в болоте однообразия, само это однообразие становится тюрьмой – не только физической, но и эмоциональной. Я отчаянно нуждалась в движении. Мне хотелось делать хоть что-нибудь. Однообразные мысли по поводу суда крутились по кругу, еще больше вгоняя меня в омут безысходности.
У меня уже сложились открытые и близкие отношения с Бани и мистером Джонсом. Хотя я хорошо знала неписаное правило, которое мне не раз напоминала Мария: «Никогда не думай, что охранники – твои друзья. Ты узнаешь на собственном горьком опыте, что они совсем не такие. Ты можешь столкнуться с теми надзирателями, кто довольно расслаблен, легок на подъем и с ними легко ладить. И если на то пошло, ты можешь поговорить о своем любимом фильме или о том, кто, по твоему мнению, выиграет конкурс “Самая привлекательная женщина года”; можешь шутить шутки, но не более того. В конце концов, перед тобой тюремщик, и ему платят за то, чтобы он держал тебя там против твоей воли. Но если ты действительно хочешь узнать, друг он тебе или нет, посмотри, пойдет ли он за тебя в битву против другого охранника, который несправедливо отнесся к тебе. Поэтому в твоих интересах общаться на максимально дружеском уровне с сокамерниками, нежели доверять охранникам. Золотое правило любой тюрьмы: “Не взаимодействуй с охранниками сверх необходимого”».
У тюремной охраны тоже были жесткие предписания на этот счет: «Общаться с заключенными недопустимо и запрещено почти во всех тюрьмах. Вам нужно держать дистанцию. У этих людей (заключенных) есть много времени, чтобы подумать о том, как они будут манипулировать вами». Я знала и эти правила, но кроме того, что обо мне будут сплетничать охрана и заключенные, никакой опасности не чувствовала. Я очень хорошо относилась и к Бани, и к мистеру Джонсу. Они были для меня милыми старичками «старой школы» – так американцы называли людей старой закалки, которые еще не потеряли честность поступков и благородство души.
– Мистер Джонс, как вы думаете, может, можно попросить кого-то на воле связаться со свидетелями, если мой адвокат ничего не делает по этому поводу?
Я была уверена, что мистер Джонс, старый волк, даст мне правильный совет. Я думала попросить Лейву позвонить девочкам и рассказать про меня, про Зарину и Алика. Несмотря ни на что, мы с девочками, особенно с Ириной, прошли непростые времена. Я обдумывала почти неделю этот план, но опять была до глупости наивной.
– Нет!!! – с выпученными глазами гортанным голосом прорычал мистер Джонс.
– Эти женщины не смогут сказать обо мне ничего плохого, мистер Джонс, – яростно возразила я, негодуя из-за своей беспомощности.
– Если ты хочешь выстрелить себе в голову, вряд ли ты могла бы придумать лучший план, чем этот. Ты навредишь своему делу, а также подвергнешься обвинениям в фальсификации показаний свидетелей!
На миг воцарилась тишина. Мистер Джонс пронзительно и испытующе смотрел на меня. Мне показалось, что последние сомнения по поводу моей невиновности окончательно рассеялись в его голове. Взгляд его смягчился:
– Девочка, ты даже не представляешь, с какими монстрами имеешь дело. Твой адвокат ничего не делает не потому, что не знает твоего дела или не хочет заниматься им, а потому, что ему совсем не выгодно идти против ФБР. Ты в своем уме, думая, что он будет защищать иммигрантку-стриптизершу и вредить себе? Здесь собака зарыта еще глубже, чем ты думаешь. Оставь это и не спрашивай у меня больше ничего, я не имею права давать тебе советов. Единственная надежда, что ты сможешь выступить на суде, и если ты не растеряешься и будешь говорить так, как со мной, то тогда присяжные, я уверен, поверят тебе.
– Спасибо мистер Джонс, спасибо большое! Мне действительно очень важно, что вы поверили мне! Это дает силы не сдаваться, – отважно и воинственно заявила я.
– Хорошо. А теперь иди, работай, – сказал старый волк и секунд пять смотрел на меня. Так смотрят на больных раком в последней стадии – с жалостью и знанием того, что ничто не поможет, уже ничто не спасет. Дойдя до крайней точки ожидания и отчаяния, я просто стала молиться всем богам и святым, которых знала!
Глава 9Суд присяжных в Эль-Пасо. Театр американских марионеток
17 марта в четыре утра мы, как обычно, собирались на работу, и я ждала своей очереди в душ. Знакомое дребезжание цепей заставило всех переглянуться. Я уже знала, что это такое. Кого, интересно, забирают на этап? Люсия со страхом посмотрела на меня, и мне стало тоскливо. Из нашего рабочего батальона Люсия была следующей, чтобы идти в тюрьму на постоянное проживание. Она выбрала Калифорнию, ей разрешили, потому что в Лос-Анджелесе жила ее семья: мама и две сестры. Двери, лязгая и вздрагивая, разъехались с неприятным скрежетом, и появились двое маршалов.
– Низами! Будь готова в течение пяти минут. Суд! – как всегда громовым голосом прокомандовал маршал, и оба встали у открытой двери, бренча цепями.
Конечно, я не успела в душ… Натянула форму и, не почистив зубы, не выпив кофе, подбежала к двери. Я уже знала, как поворачиваться и складывать руки для цепей, которыми перетягивали талию, и как тянуть ноги, чтобы они могли быстро защелкнуть кандалы на щиколотках. Это было не ново. Я стояла, прижавшись к решетке лбом, и смотрела в окно на здание Федерального суда. Оно было окутано зловещим туманом, а я пыталась вспомнить запах улицы или какой-нибудь уличный звук – и не смогла. Я заплакала. Я так хотела домой и так хотела вдохнуть запах сигарет или бензина, а не ненавистный аромат мыла Spring или хлорки… А может, произойдет чудо? Может, после того как я выступлю на суде, присяжные увидят во мне человека?
Вонючий, пропитанный потом лифт и длинная, сырая подземная дорога мучений – символ моих страданий. Мы шли, как всегда, долго и вынырнули прямо в коридор, по одну сторону которого протягивались решетки; сквозь них тянули руки заключенные – точно, как в фильмах про инквизицию.
Меня закинули в железную клетку-бокс. Это была камера содержания перед судом – с железными скамейками и туалетом в углу. Я была не одна. Вдоль стен с обреченными лицами сидели другие заключенные женщины, ожидающие своей очереди на казнь; все были в своих мирах, думая о своих палачах. Одна из них была шатенка с длинными и жидкими лоснящимися волосами и широкой тупой улыбкой. Она дико действовала мне на нервы. У нее были зубы в шахматном порядке. Сразу можно понять – жесткая наркоманка на кокаине или на метамфетамине. Мало у кого в СИЗО или тюрьме были здоровые зубы – из-за использования наркотиков и очень плохого медицинского обслуживания. Она все время по-дурацки улыбалась и задавала много вопросов. Мне это не нравилось. Впечатление было такое, словно ее специально подсадили ко мне, чтобы я не могла сосредоточиться. Она назвала мне свое полное имя – Лора Мартинес – и сказала, что ее переводили из Финикса в Эль-Пасо, словно ей было нечего скрывать. Она без умолку рассказывала об ужасах тюрьмы в Финиксе. Кроме нее, никто не называл своего полного имени и не пытался выдать полную историю своих страданий.