Адвокат так и не пришел, и я совсем не знала, что меня ждет в зале суда. Я была в каком-то отсутствующем состоянии и с тоской наблюдала за женщинами: почти все они говорили, что невиновны, и почти все надеялись на милость. Две мексиканки в углу тихо молились, надеясь на Бога.
Подошла надзирательница и привычным движением кинула в камеру целлофановый мешок с одеждой, пахнущий домом и моими духами. Действительно, Баттон не обманул меня и прислал мое платье, обувь и косметичку с моими принадлежностями. Искра надежды, что он не такой уж плохой адвокат, потому что не забыл про мою одежду, перетекло в надежду, что я могу уже к вечеру быть освобожденной из этого Богом проклятого места. Но я даже не подозревала, что мне предстоит еще четырнадцать долгих, мучительно тягучих дней суда, до того, как я услышу вердикт «святейшего» судьи. Четырнадцать дней ожиданий, бессонных ночей и надежд…
К началу утреннего заседания привели кучу проституток в топиках-лифчиках и коротеньких, не закрывающих попу юбках или шортах. От них дико несло перегаром после ночной работы. Из-за того что в клетке не хватало сидячих мест, они прилипли к решеткам и шумно обсуждали, кто виноват в их аресте. Дамы стучали по решеткам и громко ругали полицейских, надзирателей тюрьмы и всю свою судьбу с рождения в придачу. «Если бы он не сказал… Если бы ты не посмотрела… Если бы она не родила меня»… Эти «если бы» вперемешку с матом перебивались бурными восклицаниями о жестокости государства, непомерных штрафах и гнилом правительстве. Кто-то из девушек хихикал, показывая на меня, но я не могла разобрать этот издевательский шепот и нервничала, что не могу привести себя в подобающий вид.
Раздался брякающий звук цепей и крики надзирателей:
– Двигай ногами! Тебе еще переодеться нужно!
Мимо моей клетки вели Эльнара. Нога у него была в гипсе – это уже была другая нога, не та, которая была сломана на суде о залоге, и он еле тащил ее вместе с кандалами. Руки были пристегнуты к поясу спереди черной стальной коробочкой с небольшим отверстием, на уровне живота, таким образом, что он не мог пошевелить ими.
Затравленным взглядом он оглядывался по сторонам и остановился на мне. Вдруг резким рывком он прильнул к моей клетке. В его глазах сверкнула молния ненависти; пропал затравленный взгляд. Казалось, только горящая злость и месть заставляли его двигаться.
– Сучка! Что ты натворила?! – прошипел «мой неотразимый», проглатывая слюну.
Он всегда так проглатывал слюну и облизывал пересохшие губы, когда нервничал. А нервничал он только тогда, когда терял контроль над ситуацией, когда чувствовал себя беспомощным, когда со всей яростью обвинял меня во всех неудачах – и своих, и всего мира. Всегда была я, которая несла ответственность за все, и у меня тогда немели руки и ноги, и от сковывающего страха я не могла выговорить ни слова. Чувство вины всегда в таких случаях добивали мое и так еле балансирующее эмоциональное состояние.
– Ты уничтожила семью! Ты уничтожила нас! Это из-за тебя мы здесь! Если бы ты слушала меня и не поперлась в Пущино за детьми, все было бы как надо!
– Я ничего не творила. Ничего не уничтожала.
Я совершенно не поняла, о чем он говорил. Но было очень больно! Тушь потекла с ресниц, оттого что реки слез хлынули из моих глаз.
К моей горечи, Эльнар и сейчас зацепил меня. Волна чувства вины прокатилась по мне, оставив борозду знакомых страданий, которые, как цепная реакция, потащили за собой все остальные чувства: страх, боль и безысходность.
– Ты опять винишь меня? Ты всегда во всем винил меня, хватит! Больше у тебя не получится!
Он меня не слышал. Эльнар навалился на решетку, и его цепи ударялись о металл, издавая ритмичный звук колокола, который разбудил во мне самые тайные чувства.
– Ты уничтожила меня, подлое существо! – он затрясся сильнее, а звуки колокола стали ритмичнее и громче, набатом отбивая конец совместной жизни с ним.
– Я никогда не любила тебя! Я никогда не была счастлива с тобой! – дико прокричала я. – Кто тебе дал право разрушать меня? Ты для меня теперь никто! Я больше не боюсь тебя!
Странно, но в памяти всплыло не то, как он меня бил, не то, как изможденную вытаскивал посреди ночи из постели, чтобы читать свои ненавистные нравоучения, а то лето 1997 года, когда после долгих лет разлуки мы прилетели к детям.
Эльнар получил пост начальника отдела управления внешнеэкономических связей Узбекистана, началась болезнь его грандиозности и величия. То ему не так сказали, то не так посмотрели, то не учли его уникальность, то недооценили его талант… И во всем была виновата я. Долгие изматывающие жалобы, как всегда, доводили меня до сумасшествия. Его раздражала каждая мелочь и вызывала новую волну недовольства и многочасовые нравоучения и лекции по поводу его исключительности. Это очень плохо отражалось на детях, они все время плакали и убегали к бабуле. Эльнару не нравилось, что вокруг были дети, а детям нужно было внимание… К тому же то лето было жаркое, было много комаров. Ночью его величество не могло заснуть. Мне приходилось сидеть около него и отгонять этих кровопийц, пока он спал. Утром я была так измотана, что не могла двигаться, но мне все равно нужно было приготовить завтрак, убрать в доме, собрать детей в школу, купить продукты и постирать. И все должно было быть на высшем уровне. Самое страшное, тогда я не смогла побыть с детьми. Эльнар высасывал из меня последнюю жизнь! Вот этот жалкий, гнилой человек, который корчился в последних конвульсиях, заставлял меня отгонять комаров!
А еще страшнее осознание: как я могла быть такой слабой идиоткой, чтобы не защитить себя и детей!
Я смотрела на него, объятая яростью. Подбежали судебные приставы, все заключенные столпились у стены напротив, подальше от меня. Время остановилось и монотонно пульсировало в моих венах. Потом неожиданно в глубине меня теплым родником выплеснулось чувство удовлетворения – первый раз в жизни я сказала то, что действительно чувствовала, и никакие укоры, никакие обвинения уже не смогли бы заглушить это чувство. Из меня вырвалась правда, которая в первую очередь оглушила меня саму. Я видела его выражение глаз – отчаянное, безумное, как у затравленного зверя, и эти глаза я вспоминала долгие годы тюрьмы, и они разделили мою жизнь на «до» и «после».
Когда пришло время, судебные приставы проводили меня через коридор в зал суда. Они шли, легко обмениваясь глупыми шутками, а я, в оковах, дотащилась до огромных дубовых дверей, распахнутых в обе стороны. У входа в зал пристав привычными движениями освободил меня от наручников, отцепил кандалы, и я, переступив лежащие на ковре железки, озираясь по сторонам, вошла в зал. Я чувствовала себя Золушкой, приехавшей на бал. На мне было мое вечернее платье фиолетового цвета с большим бантом сзади. Не знаю, специально ли выбрал это платье Баттон, но оно мне очень шло, оттеняя уже достаточно длинные русые волосы, которые я собрала тугим узлом на затылке. Изящные черные туфли, которые мама подарила перед отъездом, гармонично сочетались с черным поясом под грудью, который завязывался сзади. Воздушные волны юбки, которая шла от груди до щиколоток, закрывали кровоподтеки и синяки от непомерно тяжелых кандалов. Я на минутку забыла о том, где нахожусь. Запах любимых духов, все еще исходивший от платья, как бы напоминал, что я женщина и следует держаться соответственно. Да и судебные приставы и надзиратели смотрели с нескрываемым интересом, и мне это нравилось.
– Мэм! Мэм! – послышался голос позади меня.
Кто-то схватил меня за руку. Все мои мускулы напряглись, но я подавила страх. Я остановилась, оглядываясь по сторонам. Уф! Холодный пот выступил по всему лбу, ноги стали ватные. Это был судебный пристав, который проводил меня к огромному дубовому столу. Меня посадили с одного края стола; привели Эльнара и посадили напротив. Он был призраком, бледным, потным, почти потерявшим сознание. Но его глаза, отчетливо черные, судорожно бегали по лицам присутствующих; он все время глотал слюну и облизывал пересохшие губы. Я остро почувствовала, каким он стал чужим. У меня не возникло ни жалости, ни сострадания к этому ничтожному существу. Как быстро он может меняться: когда он говорил или смотрел на людей, от которых зависела его жизнь, его взгляд был полон мольбы и преклонения. А когда его взгляд ловил меня, то лицо приобретало жесткие и жестокие черты, щеки наливались румянцем гнева, а глаза сужались, как у зверя, готовившегося к прыжку. Меня не переставало удивлять, как искусно он скрывал свои истинные чувства за маской добропорядочности и добродетели. Неудивительно, что все вокруг были в восторге от его острого ума и харизматичности.
Зал заседаний, как и прежде, выглядел зловеще: высокие потолки, мраморные колонны, ряды сидений, покрытые красной кожей. На каждом углу висели флаги США и Техаса. На стенах были плакаты с цитатами о свободе и демократии, над судейским высоким, внушительным креслом виднелась голова орла, которая была символом Америки. Я подумала: «А ведь этот белоголовый орел – хищная птица, хоть и считается священной у американцев». Выражение лица орла совершенно не успокаивало и не придавало надежды на милость его народа. И сколько загубленных судеб он видел с вершины флагштока в зале суда? Я даже не могла предположить.
В зале стоял гул. Вокруг секретаря сгрудились судебные приставы, один принес документы к слушанию, другой изучал протокол заседания, третий проверял микрофоны. Вдоль стен по двое-трое выстроились полицейские, потягивая кофе из пластиковых стаканчиков и переминаясь с ноги на ногу. Неподалеку от судейского стола мирно разговаривали представители прокуратуры – их было намного больше, чем на первом суде, – и наши адвокаты. Казалось, они разрабатывали сценарий большого представления, который должен был разыграться с минуты на минуту. И распределяя роли, они заранее знали исход представления. Но позже я узнала, что это на самом деле была чисто формальная процедура, которая называлась «досудебные переговоры» и во время которой между сторонами идет откровенный торг относительно отдельных пунктов обвинения, а также возможность выиграть время.