Иванова долго думала, прежде чем ответить, смотрела на Вильямс после каждого ответа, а Вильямс взглядом показывала свое одобрение. Вильямс, казалось, поубавила пары и не протестовала так часто. Судья, казалось, уже думал не о том, как идет допрос, а о том, когда же все кончится. Присяжные выглядели совсем растерянными – они уже вконец запутались, кто сказал, что сказал, когда это было и почему эти женщины не уехали, если им так плохо было. При всем при этом переводчик путалась в формулировках вопросов и ответов, иногда вовсе упуская перевод вопроса. Складывалось впечатление, что перевод шел с задержкой на два вопроса.
В ходе двухчасового прямого допроса Ивановой-жертвы выяснилось, что мы не забирали ее документов, она нам отдала паспорт, когда не смогла заплатить Эльнару две тысячи долларов, которые послала домой, – она написала расписку, что отдаст деньги, и оставила Эльнару свой паспорт. Выяснилось, что Иванова летала домой в Узбекистан на два месяца и прилетела обратно к своим «рабовладельцам», выяснилось, что они открыли общий счет вместе с Эльнаром и потом она фиктивно вышла замуж, чтобы остаться в Америке; наконец, выяснилось, что это она подала идею своей близкой подруге Дильдоре приехать в Америку и что они почти год жили в нашем доме одни, потому что я уехала к детям в Узбекистан, а потом жила в России, а Эльнар вечно разъезжал по командировкам.
Когда допрашивали третью «жертву», оказалось, что мы и вовсе не забирали у нее документы и она с момента приезда никогда и не разговаривала со мной и фактически не знала меня. Конечно, Вильямс на все эти несоответствия с нашим обвинительным актом находила свою интерпретацию и оправдание совершенно противоречащим фактам показаний женщин. На каждое возражение у нее был наготове подкрепляющий закон.
– Мэм, забирали ли Низами у вас документы? – Тейлор уже была совершенно истощена и разочарована. Последняя, третья «жертва» была раздражена – еще секунда, и она бы встала и ушла с кафедры свидетелей.
– Нет, документы всегда были у меня. У меня никто никогда не забирал документы, – Дильдора Тешабаева тупо смотрела на миссис Тейлор; казалось, она вообще не понимает, о чем речь.
– Возражаю ваша честь, – встряла Вильямс. – По приезде в Америку эта женщина была предупреждена второй жертвой – мол, не отдавай свои документы, а то ты никогда их не увидишь. Поэтому она была более осторожна, чем остальные.
– Мэм, угрожали ли вам Низами? – не обращая внимания на прокурора, продолжала Тейлор.
– Они из очень высокопоставленной семьи… А одевалась Надира как-то не так. Она еще была толстая. Я удивлялась, что бывают такие стриптизерши. Вообще-то, я ее не очень хорошо знаю. Я реально общалась с ней только тогда, когда она прилетела с детьми из Пущино. Она все время заставляла нас дома убираться.
– Заставляли вас работать на них? – Вильямс воспрянула духом.
– Да не! За собой убираться. Я все время бутылки от пива оставляла. А что здесь такого? Я же не специально! Просто забывала. Тоже мне…
Похоже, Дильдора все еще была в пьяном отходняке. Она все время пила воду из бутылочки и говорила, еле ворочая языком. Ее и так узкие монголоидные глаза превращались в щелки, когда она пыталась услышать переводчика. Судья то и дело морщился – то ли оттого, что не понимал, о чем она говорила, то ли от отвращения.
– А до этого… М-м-м… Какая-то она странная была, запуганная и не хотела со мной разговаривать и на одежду не захотела мне денег дать. Я же по-доброму к ней отнеслась. Хотя она и была какая-то толстая и забитая. Ну совсем не по-американски! Тоже мне… Хм…
Я была в шоке: был ли это суд или представление в каком-то цирковом балагане? Хотелось бы верить, что это был цирк, – настолько все было шито белыми нитками, но речь шла о моей жизни и жизни моей дочери. Впрочем, этот маленький факт никого не волновал…
Все взгляды в зале суда были прикованы к Вильямс. Она широко ухмыльнулась, как будто только что нашла клад, который долго искала, чтобы показать, как мало ее заботили эти провалы и несоответствия в наших обвинениях, навешанных прокуратурой, с показаниями всех трех «жертв».
Вильямс повернулась к судье:
– Ваша честь. В заключение, думаю, необходимо сделать одну ремарку: эти женщины боялись подсудимых, и даже если у них и были документы в какое-то время или они уходили от подсудимых на какое-то время, женщины знали, что если они не будут подчиняться установленным правилам, то все это плохо кончится для них и их семей. В самом легком случае их отправят домой в Узбекистан без денег, и они должны будут еще платить за дорогу.
Наступила леденящая тишина. Тейлор задумчиво посмотрела на судью, а затем на Баттона в поисках поддержки. Не поднимая головы и не дожидаясь ответа на свой вопрос, Тейлор резко объявила:
– У меня больше нет вопросов к этому свидетелю, ваша честь.
Так присяжные и не узнали, угрожали мы третьей женщине или нет. А могла ли я угрожать?
– Суд удаляется на совещание, – объявил судья Харрис. – Для присяжных заседателей – перерыв. А защиту и обвинителей прошу последовать в комнату совещаний.
– Ваша честь, такие переговоры означали бы лишнюю трату времени, – влезла Вильямс, но судья проигнорировал ее комментарий, грациозно встал и направился к двери:
– После часового перерыва объявляю слушание подсудимых Эльнара Низами и Надиры Низами.
Нас отправили в уже знакомую клетку и через решетку кинули кульки с промокшими сэндвичами из ненавистной болоньи и сладкую газировку в маленьких бутылочках. За стеной, в соседней клетке, поместили Эльнара, и он знал, что я его слышу.
– Надирочка! Кутечка! Пожалуйста, не выступай на суде! Если что-то пойдет не так, то мне ведь дадут 36 лет, да и ты попадешь на этот срок. Мы ни в чем не виноваты. Это девчонки меня обманули, сказали, что они действительно будут учиться в университете. Ведь Ирина работала со мной в ООН, помнишь? Она всегда приходила ко мне учить английский… Я люблю тебя! И дети наши пострадают, – его мольбы перемешивались с чавканьем, с которым он поглощал сэндвич и громко глотал жидкость из бутылочки. Я слышала его всхлипывания между бульканьем воды. – Я же тебя всегда любил! Всегда я думал только о нашем будущем… Не говори на суде, они налепят на нас еще больше обвинений! Надирочка, послушай меня, ты-то можешь уйти от этого, но мне дадут 36 лет! Надира! Я не выдержу, я погибну! И ты будешь виновата в этом! Ты всю жизнь не простишь себя! И дети тоже будут обвинять тебя!
– Успокойся уже. Мне никто и не дает такой возможности. Ты бы лучше вышел свидетельствовать и сказал, что я вообще не имела никакого отношения ко всему этому. Я была в России.
– Я не могу! Сказать, что ты не знала ничего, – это то же самое, что признать себя виновным. А если я признаюсь, мне 36 лет дадут. И это ты будешь виноватой!
Я была в совершенном замешательстве, как будто меня приперли к стенке. Все внутри меня взрывалось вулканом. Как я могла? Как я могла осознанно засадить своего мужа на 36 лет? Да даже не своего мужа – просто человека? Нас так не воспитывали. Жена должна быть с мужем и в горести, и в радости. Все внутри меня конфликтовало. Это несправедливо, это неправильно. Но впитанная с рождения установка спасать и приносить себя в жертву еще и еще раз не давала мне дышать и выбирать свою судьбу и жизнь. Она стояла между мной и моим выбором железобетонной стеной!
– Надира, не говори ничего! – вопил Эльнар.
– Все, все, успокойся! Не буду говорить. Молю Бога, что присяжные поймут по показаниям твоих любовниц, что на самом деле произошло.
На наш крик прибежали надзиратели. Они не один раз предупреждали, что нельзя переговариваться.
– Низами, в одиночку, – меня вытолкали из клетки и повели в одиночку.
Когда я проходила мимо Эльнара, наши взгляды встретились. Он весь подался вперед. Губы были плотно сжаты. Неистовый, остановившийся взгляд сверкал молниями. Я всегда поражалась тому, как быстро он приходит в состояние гнева. С годами главным его достижением было умение взять меня на испуг. Это сработало и сейчас. Минуту назад я была личностью, а сейчас – покорной собакой… Силой воли я старалась не поддаться холопской привычке подчиняться из-за страха.
Я добилась того, чтобы Баттона вызвали ко мне в одиночку. Когда он пришел, я сказала:
– Мистер Баттон, я еще раз прошу вас разрешить мне дать показания… Мне было отказано в перекрестном допросе. Добейтесь, чтобы мне разрешили дать показания. Я хочу выступить. Присяжные должны услышать меня.
Баттон перекрестил руки, показывая, что этого делать нельзя.
– Почему я не могу дать показания и все объяснить?
– Потому что ты погубишь себя на даче показаний, – ответил он. – Я не могу позволить тебе сделать это. Ни один компетентный адвокат не допустил бы тебя до показаний. Ты неадекватна! У тебя были нервные срывы за это время в тюрьме. У меня есть на это письменное показание тюремного психолога. Ты начинаешь нервничать и несешь ерунду. Если будешь путать факты, то нарвешься на огромный срок. Потом, я действительно очень подробно изучал твое дело и не нашел никаких свидетельств в твою пользу. Ты веришь мне?
– Не очень. Я не себя погублю, а Эльнара! Я не понимаю, на кого вы работаете? – Мы смотрели друг на друга, потом он наклонился вперед и похлопал меня по колену. Я даже не поняла смысл этого: одобрение или наоборот. При этом он все время наклонял голову и смотрел на меня с каким-то застенчивым выражением лица, от которого меня тошнило.
– Я тебе последнее скажу, – Баттон сверлил меня взглядом, который стал жестким, и глаза его загорались искрами. – Ты сейчас думаешь только о себе. Эльнар взял позицию непризнания вины. Если ты расскажешь присяжным всю свою жизнь, ты не получишь от них никакой поддержки, потому что то, что ты говоришь, – бред! Как образованная жена могла не знать, что происходит? А? Но ты, жена, сама приговоришь его на 36 лет, как и писали газеты!
Баттон резанул по самому больному и тонкому месту – я испугалась. Испугалась ответственности. Испугалась быть виноватой в провале этого суда. Я молча моргнула, и кровь в венах внезапно забурлила, пульсируя так, будто я пробежала километры не останавливаясь. Бешеное сердцебиение испугало меня.