Она была sex-offender [43]. Ее арестовали за причинение сексуального вреда детям. Худшая из худших. Хуже убийц. В тюрьме от правды не убежишь – слишком много ловких «адвокатов-заключенных», которые берут копии чьих-то документов, чтобы точно знать, за что их сажают. Я знала о ней с момента, когда нас мариновали в камере по 20 человек после прилета в Оклахома-Сити. Мне сообщили, что она была child molester [44], а ее жертвой был 13-летний сын. С такими женщинами обращались, как с больными чумой. Никто с ней не общался, только если высмеять или отругать. На нее указывали каждому новичку и настоятельно советовали не взаимодействовать с «детскими насильницами». Заключенные считали, что за такое нужно сажать на электрический стул, пока сердце не перестанет биться. Но у Теми или ее семьи были деньги, и ей был организован перевод в Великобританию. Там она должна была получить гораздо более мягкий приговор, и в конце концов она должна была вернуться в мир задолго до своей смерти.
Не пугающе ли это!? Социопатка с деньгами.
От моих подруг в окружной тюрьме я знала, что системы правосудия по-разному обращаются с богатыми и бедными, но чтобы до такой степени, я не могла себе представить. Это настолько безумно, вопиюще, что в это трудно поверить. Есть случаи, когда я могла понять, что это вопрос денег, которые можно потратить на адвокатов, профессиональных следователей и свидетелей. Но ничего из этого в данном случае не было. Можно было предположить, что в какой-то момент процесса кто-то был подкуплен, или судью шантажировали, или угрожали, или было оказано какое-то другое давление. Просто нет оправдания тому, что она сейчас спокойненько переводится к себе домой, где ее ждет семья.
Мой первый день в компании с сокамерницей был самым худшим за все время пребывания в тюрьме и самым запоминающимся. Почти целый день я просто сидела на полу и смотрела в стену, пытаясь понять, где я и как оказалась в руках федералов. Окружная тюрьма в Техасе находилась в Эль-Пасо – городе, где я прожила почти десять лет, и я хорошо знала этот город. Господи! В Эль-Пасо когда-то был мой дом! И осознание, что я нахожусь на расстоянии 15 минут от своего дома и от Зарины, давало мне силы и неугасающую надежду, что я каким-нибудь чудом попаду туда. А здесь я была совершенно в чуждой для меня реальности – это уже была настоящая тюрьма, здесь господствовали совершенно другие законы и правила; среди заключенных были и убийцы, и насильники, и воры. Здесь не оказывались случайные «перелетные птички», осужденные за нарушение иммиграционных законов. Здесь люди мотали серьезные сроки! Это действительно был потусторонний мир.
Не знаю, сколько я просидела в таком состоянии, но вдруг раздался громкий удар по решетке камеры, и я очнулась от дневного сна. Передо мной выросла вампирша и смотрела на меня, словно предвкушая что-то сладострастное. Ее глаза горели похотливым огнем, а губы были влажные, потому что она их постоянно облизывала. Двери камеры были закрыты, а малюсенькое окошко в холл это чудовище завесило наволочкой. Бежать было некуда, и звать на помощь было бесполезно! Я попыталась встать, но чуть не упала – мои ноги стали ватными и не слушались. Я сделала над собой усилие не казаться напуганной. Она жестом указала мне подойти к двери, где она стояла.
Сквозь маленькую щелочку завешенного окошка был виден зал, полный заключенных, но никто не разговаривал, они ждали, когда их выведут на часовую прогулку на крыше. У меня на душе чуть отлегло; я ожидала, что охранник выпустит меня тоже, но он этого не сделал. Вместо этого он слегка приоткрыл дверь, ровно настолько, чтобы пролезло его худое тело, посмотрел на нас, а затем вышел, плотно ее закрыв. Я попятилась. Вампирша шла на меня; медленно, шаг за шагом, она продолжала идти, пока я спиной не уперлась в стену.
– До чего ж ты сладкая! – она смотрела мне в глаза и тяжело дышала, ее прерывистое дыхание отдавало безумием.
Одним быстрым движением Теми выдернула руку из-за спины. В руке была длинная черная палка. Я испуганно распахнула глаза и взмолилась:
– Пожалуйста, не надо, умоляю тебя!
– Отчего же? Давай поиграем! Обожаю запах страха!
Ее худое лицо благоговейно растянулось в кривой улыбке, она схватила меня за грудь. Ее руки стали яростно рыскать по моему телу и сдирать униформу, а красный слюнявый язык все хотел добраться до моей шеи. От нее пахло падалью!
Ничего хорошего эта сумасшедшая не планировала. Ее порыв носил дьявольское желание. В голове пролетели картинки из фильма о Ганнибале Лектере, непонятно только было: она хотела меня изнасиловать или сожрать? Или сначала одно, а потом другое? Все мое тело парализовало от страха, оно превратилось в монолитный лед. Так я стояла секунд десять, а затем вулкан бешенства заставил меня буквально ожить. Я почувствовала, как наполняюсь горячей волной силы. Резким движением я ударила ее кулаком по лицу на уровне переносицы. Ее звериный рев еще больше ввел меня в бешенство; я уже ничего не чувствовала и, схватив палку, которую она выронила, стала бить эту сатанинскую плоть изо всех сил, так что она каждый раз тяжело, с грохотом ударялась о дверь камеры. Я чувствовала, как палка тонула в ее теле, оставляя кровавые отпечатки, и это доставляло мне удовольствие. Казалось, в моих ударах были сосредоточены вся боль и вся ненависть к этим ублюдкам! Чем терпеть такие унижения, пусть она бы меня убила или меня бы посадили на длительное время в одиночку – мне было уже все равно. Я никогда не замечала в себе такой силы. Внезапно я увидела вместо нее лицо своего мужа, скорчившегося от боли, и мои удары стали сильнее и интенсивнее. Ее голова, как болванка, ударялась, издавая глухой звук. Я тянула к себе ее обмякшее тело и била палкой еще и еще, пока она не стала дико и яростно пинать ногой дверь камеры. Убрав с лица вспотевшие окровавленные волосы, я стояла над ней, тяжело дыша, не понимая, что вообще произошло. Меня стало тошнить, когда внезапно сработала громкая сигнализация. Это, кажется, заставило меня очнуться и перевести внимание на существо, которое я била. Вампирша была ошарашена и смотрела на меня выпученными глазами. Вбежали надзиратели и утащили ее, а меня прицепили наручниками к нарам. Напоследок она оглянулась и прошипела:
– В следующий раз тебе так не повезет.
– Что теперь? – прикованная и тяжело дышащая, набралась я наглости спросить.
Конечно же, я понимала, что мне это с рук не сойдет, – в лучшем случае мне грозила шестимесячная одиночка, а в худшем – накинут приличный срок. Охранник не ответил – вместо этого ухмыльнулся, как будто говоря: «Посмотрим», освободил от наручников, потом поднял палку, стукнув по двери, и ушел.
– Я вернусь! – бросил напоследок.
Несколько часов я просидела, просто думая о том, что могло со мной случиться. Несмотря на то, что у меня и до этого не было сладкой жизни, я никогда не была так близка к тому, чтобы меня изнасиловали или даже убили.
На следующий день я ждала охранника, но он не пришел. Больше я его в тюрьме не видела вообще. Все остальные дни я так и сидела одна в своей камере. Еду мне давали через маленькое отверстие в двери, я возвращала поднос обратно, так и не притронувшись к ней. По этим подносам я могла догадываться, что сейчас было – утро или ночь. Так я и сидела, может, дня три и все время думала и думала в поисках огонька еле теплящейся надежды освобождения, которая, казалось, угасала, но все еще сохраняла маленькие искорки. Мысли о моей жизни за пределами этой тюрьмы, все воспоминания о ней медленно меркли: роскошь спокойного сна, нормальная еда, свежий ветерок… Все должно было быть забыто. Вот эта реальность должна была стать моей новой жизнью, моим новым домом, и я должна была научиться жить в ней.
Однако воспоминание, которое никогда не терялось, – моя доченька. Ее глубокие и испуганные глаза заполняли мои мысли, ее нежные маленькие ручки, русые волосы и ее детский родной запах были единственным, что удерживало в здравом уме. А воспоминание о ее улыбке освещало мой день, давало силы идти лицом к лицу с дьяволом со всей боевой готовностью, которая у меня была.
Я лежала на своей койке и понятия не имела, что со мной дальше будет. Прошли две мучительные недели с того страшного случая. Я еще помнила то чувство, как деревянная палка упиралась в мягкое человеческое тело, и это заставляло меня вздрагивать. Ко мне подселили еще одну темнокожую мусульманку, которая целый день и даже ночью читала Коран и не выказывала ко мне большого интереса. В одну из таких ночей, около трех часов, офицер хлопнул дверью камеры и сказал:
– Эй, Низами, собери матрас и белье, сдай их. Ты идешь в Большой дом.
Через десять минут они все забрали. Я попрощалась со своей сокамерницей, на меня надели наручники, кандалы и проводили в камеру предварительного заключения. Через два часа тюремщики сменили положение закованных рук, переместили их вперед, чтобы была возможность поесть. Пока мы завтракали с другими женщинами-заключенными, в камеру ворвалась группа женщин-офицеров для обыска с полным раздеванием и выбросила нашу еду. Нас было около четырех-пяти заключенных, а обыскивали более десятка офицеров. После обыска нам дали белое пластиковое белье, большой белый пластиковый комбинезон и жилет с цветовой кодировкой, чтобы надеть его поверх комбинезонов. Я получила оранжевый. На задней части жилета рядом с надписью convict [45] было написано какое-то число, и было очень несладко носить все это. В камеру вошли сотрудники службы маршалов, первым делом надели на наручники пластиковую коробку; в жилете были дырки от петель, через которые они обернули цепь вокруг моей талии, соединив наручники этой цепью с навесным замком. Затем мне сказали встать на колени на скамью и заковали ноги в кандалы. Их соединили с поясной цепью, чтобы еще больше уменьшить шаг. И это было не все – меня сковали цепью с другой девчонкой. Я понимаю, что «нормальные» люди думают: раз мы заключенные, то заслужили быть в кандалах, но в тот день это было слишком бесчеловечно. Они затянули все наручники и цепи настолько туго и плотно, что металл врезался в тело при малейшем движении, а ведь нам предстояла поездка на автобусе почти через всю страну.