– Очень впечатляюще, – я покачала головой.
У Мэрилин горели глаза, как будто она нашла что-то необычное. Это и вправду было неплохо для США, где очень многие люди, даже со средним образованием, считают, что Узбекистан и Афганистан – это одна и та же страна, или что все страны, заканчивающиеся на «стан», – логово террористов.
– Ну вот что, комсомолка, – Мэрилин опять улыбнулась. – Давай гулять вместе, мне так хочется знать побольше о вашей стране.
– Конечно, будем общаться, – уверила я ее и, попрощавшись, направилась в противоположную часть блока.
Луппе была права – это место очень отличалось от того, что мне было знакомо. Я уже не остерегалась, что на меня могут напасть сзади. Я бродила по блоку, разглядывая свой новый дом, в котором мне предстояло обосноваться на следующие пять лет, и людей, жизнь которых для меня была пока загадкой. За большими панорамными окнами стемнело, и холодный морской ветер со свистом обрывал последние листья деревьев. Территория тюрьмы, на которой днем кипела жизнь, теперь затихла, утонув под холодным осенним дождем. Ни один человек в том мире, который я оставила позади, не знал, где я нахожусь. Я чувствовала себя брошенной и забытой, несмотря на то что я уже приняла тот факт, что мои родные и близкие живут своими жизнями. Они уже отошли от шока после первого моего ареста и свыклись с тем, что я в тюрьме. Только моя дорогая мама писала мне длинные письма, но они были больше нравоучительными, чем душевными. Ни один человек в Дублине не знал, кто я на самом деле такая. Я ушла из своей знакомой реальности, но еще не нашла новую. Я была вырвана из прошлого, но еще не была «своей» в настоящем. Вакуум. Стало как-то неуютно на душе.
В общем холе были расположены столики и стулья, за каждым столиком за чашкой кофе или чая женщины оживленно обсуждали свои семьи, детей и каждодневную жизнь. Зал был наполнен шумом английского, испанского и китайского говора. Я наблюдала за заключенными издалека; удивительные и загадочные сценки мелькали у меня перед глазами, как кадры из фильма, и я не могла сдержать улыбку. Они дразнили друг друга и громко смеялись: одна женщина, выйдя на середину зала, читала стихи, другая изображала начальника тюрьмы, а третья показывала, как ее обыскивали офицеры при выходе из кухни и как, несмотря на это, ей удалось украсть кусок сыра. Все веселились. А у меня почему-то это вызывало грусть. Они были у себя дома! Или, по крайней мере, мне так казалось. Не зная правил поведения в новом месте, я избегала контакта с другими женщинами, я даже не смотрела в их сторону, боясь показаться любопытной. Но они все равно сами подходили ко мне, предлагая присоединиться к их маленькой группке. Им было интересно знать, откуда я и насколько поселилась в Дублине. Выяснилось, что я была единственной русскоговорящей в этом блоке, и у меня не было своего «племени». Я была сама по себе и, по-видимому, вызвала у них желание взять надо мной опеку. Большинство из них были латиноамериканками и мексиканками. Позже я узнала, что как только появлялась новая заключенная, ее сообщество – белые, черные, азиатки и латиноамериканки – тут же брали ее под свою опеку, помогали устроиться и освоиться в тюрьме. А я относилась к категории «другие», и у меня не было своего сообщества, поэтому меня приветствовало разношерстное общество добрых и сострадательных женщин из большого сообщества, мексиканского и латиноамериканского.
Подбежала Норма и принесла мне порошок для стирки белья, настоящую зубную щетку и зубную пасту, шампунь, быстрорастворимый кофе, сухие сливки, пластиковую кружку и еще несколько марок и письменные принадлежности. Оказалось, что все это нужно было покупать в тюремном ларьке. Латиноамериканки с ближайшего столика окружили меня, и каждая по-своему хотела мне сказать: «Все будет хорошо». Я чуть не плакала от давно забытой доброты и заботы. Я и раньше всегда очень эмоционально реагировала на человеческую доброту и отзывчивость, мне все время хотелось плакать и ответить тем же этим людям, которые сделали мне что-то хорошее. Я даже и не могла вспомнить из своей жизни до тюрьмы случаи, когда я просто так получала столько радости от простых человеческих отношений. Женщины делали это с такой простотой и великодушием! Это было потрясающе! Меня точно охраняли ангелы! И в окружной тюрьме и здесь, на поселении, я встретила человечность, доброту и отзывчивость, каких я не испытывала долгие годы на воле. Вот вам и жизнь! Надо было попасть в тюрьму, чтобы испытать теплые эмоции.
Среди латиноамериканок выделялась самая крикливая и веселая доминиканка, которой было уже почти восемьдесят. Милагра едва могла объясняться по-английски. Она широко улыбнулась, подошла ко мне и просто, по-родственному обняв, посмотрела мне в глаза, все так же сияя своей озорной улыбкой. И была в ней какая-то сверкающая жизнерадостность, искренняя и восторженная, которая проникла мне прямо в сердце. Мы всего лишь секунду смотрели друг на друга, но этого мне было достаточно, чтобы полюбить эту пушистую и мягкую женщину с большим сердцем. Она назвала меня «Руса» и еще раз обняла.
– Руса, все, что тебе будет нужно, спроси у меня, я живу в этой комнате, – она показала на камеру сзади.
Она работала в блоке уборщицей и следила за чистотой в холле и в комнате с микроволновкой. Голос ее, необыкновенно чистый и звонкий, мгновенно вытеснил все остальные звуки в холле. Показалось, что затих даже телевизор. Милагра относилась к группировке исключительно из уроженцев Доминиканской Республики, и это была третья крупная группировка в калифорнийских тюрьмах. К слову сказать, в тюрьме к старым людям относятся с большим уважением и снисходительностью. Это одно из неписаных правил тюрьмы – уважай немощных. А Милагру называли Мадре, что означало «мать». Со всех сторон на нее смотрели удивленные глаза. Она поднялась со своего стула, обвела взглядом рядом стоящих женщин и просто, как бы между прочим, сказала:
– Мы будем помогать ей.
Она мило скривила пухлые губки и направилась в свою камеру. А мне эта ситуация напомнила, как Мария провозгласила то же самое. Наверное, меня действительно охраняли ангелы! Одна из женщин сказала мне, что эта проказливая и громкая старушка получила шесть лет за «телефонное дело» – она передавала телефонные послания своему сыну, который торговал кокаином. Когда она освободится, ей уже будет под 90 лет. Ее экстрадировали из родного города Санта-Доминго. Пришли домой и без предупреждения забрали, когда она готовила ужин для своей многочисленной семьи, и прямиком затолкали в самолет. Через восемь часов она была в тюрьме США. Интересно, как себя чувствовал этот прокурор, который вел ее дело, что ему удалось засадить эту древнюю старушку? Конечно же, Милагра понимала, что вполне может так случиться, что она не увидит свою семью и своих детей, но все же она героически сохраняла позитив и внутреннюю искру жизни. Смотря на нее, я подумала, что мои дела нет так уж плохи. Но, понимая это, я все равно чувствовала себя очень одиноко. Рядом не было ни Зарины, ни близких, мне не с кем было поговорить и посмеяться, не на кого положиться. Каждый раз, когда кто-то старался подбодрить меня, я сначала приходила в восторг, а затем проваливалась в пучину отчаяния, вспоминая, что никого родного у меня рядом нет. Оказывалась ли я прежде так одинока? И все же они были добры ко мне.
Женщина, которая принесла мне книгу Коэльо «Алхимик», назвалась Габриэла Лопес. У нее была белая кожа и очень редкие волосы с остатками обесцвечивания на концах, которые она собирала в хвостик. Ее задумчивые карие глаза скрывали толстые линзы очков. Мне сразу показался знакомым ее акцент – немецкий, но с типичными для мексиканского выговора нотками. Выяснилось, что ее муж был мексиканцем, поэтому у нее была мексиканская фамилия. Они с мужем попались на нелегальной перевозке эмигрантов через мексиканскую границу. От Нормы я узнала, что Габи была немкой по происхождению. Похоже, она тоже, как и я, не входила в группу латиноамериканок, черных или даже белых. Она тоже была сама по себе.
– Я тоже арестована по делу иммигрантов. В Америке провезти нелегалов – уже транспортировка, а дать им ночлег в своем доме считается укрывательством. Идиотская страна и идиотские законы. Было страшно. Но все будет в порядке, – заверила она меня.
– Ты из Германии? – робко спросила я.
– Да! Я из бывшей ГДР, – рассмеялась она.
От ее немецкого говора мне стало гораздо лучше, все-таки Габи была из той части планеты, откуда и я. Мы принялись обсуждать «Алхимика». Она оказалась очень интересной собеседницей. Много знала о буддийской философии, у нее были свои мысли по поводу мироздания, и она категорически отвергала любую религию.
Я не спала уже двое суток. Меня качало. Взяв «Алхимика», я попрощалась с Габи и поплелась в свою камеру. В десять вечера объявили отбой, и свет резко выключили; наступила полная тишина, только монотонно жужжала отопительная система. Мои сокамерницы растянулись на двух нижних койках и мирно захрапели. Я лежала, смотрела в темноту и старалась не думать ни о будущем, ни о прошлом. Но противоречивые мысли все равно роились на заднем плане моего сознания.
Оказывалась ли я раньше в ситуации, где все мои представления о хорошем, плохом, правильном и неправильном смешивались в кучу? Пять лет заключения уже не казались мне такими трагическими, как представлялось раньше. В сравнении со сроками большинства окружающих меня женщин, мои шестьдесят месяцев выглядели просто смешно, и сетовать я не имела права. Конечно, я чувствовала себя несколько растерянно среди этого переплетения разнонаправленных интересов и менталитета. Я не понимала языков, которые слышала. Мне были незнакомы культуры, в которые я окунулась, традиции, которым женщины свято следовали. Я будто смотрела передачу «Клуб путешественников», не имея понятия о ее содержании. Но несмотря на то, что все окружающее было непривычным и смущало, оно вместе с тем вызывало у меня необъяснимое чувство родства и радости.