Мусульманская община в тюрьме
Следующим утром, наспех выпив кофе, я стояла около двери блока и ждала, когда меня выпустят на территорию тюрьмы, чтобы пойти на первый инструктаж в корпусе «Образование».
Погода была солнечная и теплая. Хотя был ноябрь, пахло весной. Так не хотелось снова перемещаться в закрытое пространство, что я стояла около своего блока и разглядывала улиток на дорожке, которые повылазили после ночного дождя.
– Надира, Надира, иди сюда! – кто-то радостно окликнул меня.
Ее голос звучал дружески, и я даже сказала бы, что он был родной. Я оглянулась, и передо мной выросла огромная фигура темнокожей женщины.
– Меня тоже зовут Надира. Я мусульманка! – она широко улыбалась и держала в руках большой стакан горячего кофе и сигареты.
– А откуда ты меня знаешь? Мы же с тобой не встречались?
Все-таки я ожидала какого-то подвоха.
– Ты знаешь, что после тебя ее дубасила еще пара наших? Это ничтожество из Великобритании тюремщикам пришлось изолировать от других заключенных для ее же безопасности. А то бы ее прибили там же. Наши сначала подсыпали ей много соли в пищу и ясно давали понять, что в тюрьме ей небезопасно. Но она не поняла. Потом, когда хотели с ней серьезно разобраться, ты уже сделала половину работы. Вот наши сестры (все мусульманки называли друг друга сестрами) потом довели ее до нужной кондиции. Тюремной системе ничего не оставалось, как предоставить ей статус «уязвимой» и поместить в охраняемую зону, то есть в карцер. Это потому, что она сделала дьявольский поступок, и это ужасно! Мы ненавидим сексуальных преступников, но еще больше мы не дадим житья растлителям малолетних.
– Но я этого всего не знала. Я защищалась… Она на меня полезла… – все-таки на всякий случай попробовала оправдаться я.
– Ты что! Девочка! Все говорили о тебе! Ну ты и бомба! Так откатать это грязное дерьмо!
Она схватила меня за руку и трясла ее. Она была слишком эмоциональна, мне лучше было испариться. Я слышала, что в Калифорнии почти все афроамериканцы были в составе street gangs [52], многие приговорены к серьезным срокам или даже к пожизненному заключению, и они не отличались адекватностью.
– Да не бойся, сестра. Мы позаботимся о тебе, – она засмеялась, выдувая клубок сигаретного дыма и семеня рядом со мной.
– Это ни к чему. Я и сама прекрасно справлюсь. Я сама по себе, и не отношусь ни к какой группировке. И все тут! – я выдернула руку и зашагала к корпусу «Образование».
Потом я узнала, что Надира отбывала пожизненный срок, и после принятия ислама и вступления в общину мусульман она поменяла свое имя на мусульманское, как делают почти все, принявшие ислам. Ее поведение заметно изменилось, и ее перевели сюда из тюрьмы усиленного режима. Также я узнала, что Теми действительно была педофилом и ее судили за сексуальные домогательства и за то, что она насиловала своего 13-летнего сына в течение многих лет, пока он немного не подрос и не пожаловался в школе. Учителя подняли шум по поводу жалоб мальчика. Теми сама призналась на суде и подписала сделку с ФБР о признании вины. Так что ее судьба в американской тюрьме уже была предопределена.
Как бы нелогично это ни звучало, в тюрьмах преступления классифицируются по степени уважения, а к педофилам заключенные абсолютно нетерпимы, и их шансы на выживание невелики. В отличие от убийцы, который мог убить в порыве гнева, у педофила нет веского оправдания для сексуального насилия над ребенком. Если добавить к этому факт, что у большинства заключенных есть дети, то понятно, что одна только мысль о том, что к ним мог приставать псих-развратник, вызывает чистую ненависть к извращенцам.
Более того, в тюрьмах находится много людей, которые в детстве тайно подвергались растлению, и их последующее поведение, которое привело их в тюрьму, является результатом действия в ответ на сильную боль и стыд от насилия. Поэтому причинение вреда педофилам в тюрьме также может быть «возмездием» за психологический вред, нанесенный им в детстве. Различного рода извращенцы – это самые низкие из низших в тюрьме, и в зависимости от того, в какой тюрьме они сидят, их жизнь находится в постоянной опасности. К ним нулевая терпимость, поэтому предпринимаются согласованные усилия, чтобы вытеснить педофилов и бросить их на растерзание волкам.
Более того, большинство насильников – «тюремные крысы» и думают, что они не преступники, а лучше других заключенных. Вот тут они действительно попадают в красную зону и должны быть ежеминутно начеку, чтобы не быть «случайно» убитыми. Ненависть к такого рода извращенцам – одна из немногих вещей, которые объединяют все расы и национальности заключенных. По тюремным предписаниям, они должны быть помещены под стражу, так как могут быть серьезно ранены или убиты, но надзиратели часто сами сдают такую категорию людей на растерзание заключенным. Бывают единичные случаи, как у Теми, когда можно спастись и остаться невредимым. Вот и получилось, что, сама того не зная, я попала под защиту самой агрессивной и доминантной части тюремного населения – мусульманок-афроамериканок – и стала их «сестрой».
Мы дошли до корпуса «Образование», и я хотела открыть дверь в блок, но Надира преградила мне дорогу своими объемами.
– Идем в chapel [53]. Ты же мусульманка, правда? – широкая улыбка скривилась в умоляющую гримасу.
– Ну и что? Я не читаю намаз. Вообще, я просто родилась в мусульманской стране, но совсем не следую религиозным установкам.
– Ты послушаешь имама и познакомишься с сестрами. Тем более что там тебе будет лучше, чем на очередной лекции очередного идиота о правилах поведения в тюрьме. Тебе это надо? – Надира скривила лицо, как будто съела что-то отвратительное. – Если ты сейчас скажешь дежурному, что ты на молитве, то они отстанут от тебя на весь день! Сегодня пятничная молитва! А если подашь прошение, что ты мусульманка, то будешь получать специальную еду – халяль. Все так делают! Вкуснятина!
Она озорно взглянула на меня, потом закатила глаза, покачивая головой, что выражало удовольствие.
– Да? Ну ладно, – пробормотала я, подчиняясь ей.
Мы направились к chapel. Приветствуя улыбкой встречных знакомых по пути, моя новоиспеченная сестра кивала головой с почтительным дружелюбием и без умолку болтала. Она рассказывала о жизни в тюрьме, о неписаных местных правилах, которые мне следует знать, и их имаме, который приходил каждую пятницу на очередную молитву. Надире было тридцать пять лет, но из-за мясистых складок и обвисших борозд на лице, придававших ей потасканный вид, она выглядела намного старше. Она постоянно носила мешковатые тюремные брюки, тюремную рубаху на два размера больше нее и мятый большой платок, который она оборачивала как чалму. В тюрьме всем мусульманкам разрешалось носить головной убор и тюремную униформу на два-три размера больше, чтобы не показывать свои формы местным мужчинам-надзирателям. Ее черные волосы, густые и курчавые, всегда торчали из-под чалмы, а тушь на ее усталом лице неизменно казалась размазанной.
Мы дошли до здания религиозных услуг, и нас приветствовала толпа мусульманок. Они всей гурьбой ждали время пятничной молитвы. Все они были афроамериканками и приняли ислам в тюрьме. У всех были мусульманские имена: Фатима, Хамида, Надира, Лейла, Шахида. В руках они все держали толстенный Коран, а головы были покрыты платками, намотанными как чалма.
– Почему наша сестра без головного убора? – подошла ко мне темнокожая девушка и дала огромный платок.
Я с улыбкой взяла его и перекинула через голову, как у нас носят платки узбечки-бабульки. Она посмотрела на меня как на сумасшедшую и закатила глаза:
– Это же не так завязывают! Дай покажу, – Фатима ловко выхватила у меня из рук платок размером с простыню и накрутила вокруг моей головы огромный тюрбан. Если бы меня увидели в этом одеянии у нас в Узбекистане, все бы дружно посмеялись. Я выглядела как пародия на мусульманку, но перевязывать эту простыню не решилась.
Настало время намаза. Мы вошли в здание, где по длинному коридору был расположен ряд комнат, каждая из которых была предназначена для религиозных обрядов разных религий. Одна комната, наша, была как мусульманская мечеть, в другой проповедовал католический пастор, в третьей расположился еврейский раввин, а в других комнатах проводили свою службу представители индейских племен. Дверь в нашу мечеть была открыта, все ждали имама, который должен был вести пятничный намаз.
У двери в комнату стоял дежурный надзиратель, которому я вручила наскоро написанный запрос на зачисление в мусульманское общество. В письме указывался мой тюремный номер и страна рождения – Узбекистан. У меня не было никаких проблем стать членом мусульманского сообщества, потому что я была из мусульманской страны.
Мы по очереди сняли обувь перед входом и бесшумно вошли. В комнате ничего не было, кроме разноцветных ковров с арабскими орнаментами, и пахло молитвенными маслами. Надира подтолкнула меня к стене, и я расположилась слева от места, где должен был быть имам. На коврах уже, тихо бормоча молитвы, сидели женщины-мусульманки, которые пришли раньше нас. Они тоже были афроамериканками. Я была единственной бледнокожей сестрой. Приглушенный свет и тишина создавали атмосферу таинственного потустороннего мира, а методичный шепот женщин и жужжание отопительных устройств уводили в медитативное состояние спокойствия и отрешенности от действительности, в которой мы находились.
Мне больше всего было интересно то, что ислам в США принимают в большинстве случаев афроамериканки и чаще всего в тюрьме. Я смотрела на женщин; отличались ли они от других узниц? Наверное, только тем, что у всех были огромные сроки заключения, а у многих и пожизненное, и еще тем, что почти все сестры были с серьезными обвинениями, в основном убийства и участие в уличной банде. Какая же у них была философия, которая приводила их в ислам, а не в христианство, например? Но сразу спросить об этом я не решилась, тем более что в здании появился имам, тоже представитель афроамериканцев.