Поприветствовав нас взглядом, имам прошел к своему месту и без лишних вступлений стал громко читать азан – призыв к молитве. Женщины поспешно поднялись со своих мест и выстроились в три ряда за имамом. Мы сложили руки на груди и приготовились к намазу. Я никак не могла сосредоточиться на молитве, хотя хорошо знала с детства суры из Корана. Мои мысли блуждали повсюду, но никак не могли сосредоточиться на молитве. Я смотрела на этих людей, восхищалась тем, как они полностью, всецело отдавались богослужению. У них была цель жизни в тюрьме – служить Аллаху. У них было то, чего не было у меня.
Мне кажется, когда человек теряет все мирское, все то, что у него было раньше: семью, родных, друзей и социум, он остается совершенно голый перед лицом реальности, ему нужна точка опоры. Ему нужны ориентиры, куда и как двигаться в дальнейшей жизни. И поэтому люди находят точку опоры в религии. А одна из основополагающих концепций ислама – быть вдали от дуньи и служить Аллаху, что и наполняло смыслом тюремную жизнь заключенных и оправдывало их страдания. Слово «дунья» может быть переведено как «мирская жизнь, жизнь материализма, соперничества, хвастовства и самоудовлетворения».
После намаза мы все рассыпались по ковру. Началась проповедь имама. Имам был молодым и веселым афроамериканцем атлетического телосложения, типичный калифорниец с акцентом черных американцев. Курчавые, густые черные волосы с еле заметной проседью спадали до плеч, а его белоснежная улыбка делала его не имамом тюрьмы, а голливудским актером. На нем были белая льняная рубашка и свободные белые брюки, на ногах черные кожаные сапоги.
– Знайте, что жизнь в этом мире есть только игра и забава, помпезность и взаимное хвастовство между вами и соперничество в отношении богатства и славы, как подобие растительности после дождя, рост которой приятен земледельцу; потом оно высыхает, и вы видите, что оно желтеет; тогда она становится соломой. Но в Последней жизни (есть) суровые мучения (для неверующих, грешников) и (есть) прощение от Аллаха и (Его) Благоволение (для верующих, творящих добро), тогда как жизнь этого мира – лишь обманчивое наслаждение.
Прочитав суру, имам вопросительно посмотрел на женщин, блеснул белоснежными зубами и прищурил глаза.
– Дорогие сестры! Как вы понимаете эту суру?
Слева возле стены сидела молодая темнокожая девушка, которая внимательно смотрела на проповедника, как будто хотела узнать от него больше, чем он говорил.
– В этой суре говорится о преходящей природе этого мира и о том, как человечество заблудилось и сбито с толку, бесцельно пытаясь построить эту временную жизнь.
Большие черные глаза, которые она подвела сурьмой и пухлые губы подчеркивали ее красоту и свежесть. Позже я узнала, что ее зовут Хамида и она была из пригорода Лос-Анджелеса. Она загремела в тюрьму на шестьдесят месяцев. Казалось, это не такой уж большой срок, чтобы говорить об отказе от мирских благ.
– Да, конечно, сестра! – имам сделал сочувствующий вид, не отрывая глаз от красивой сестры. Она тоже смотрела на него, как на ангела, спустившегося в нашу преисподнюю. Видимо, стоическая отрешенность от мирской реальности, которую проповедовал имам, нашла отклик в душе Хамиды и оказалась созвучной ее собственным чувствам. А может, дело было не в смысле Корана, а в имаме, на которого Хамида смотрела, не отрывая глаз.
– То, что они (люди) тратят в жизни этого (материального) мира, может быть уподоблено ветру, который приносит леденящий мороз: он поражает и уничтожает урожай людей, которые обидели свои души: не Аллах обидел их, но они ошибаются сами. Сура Аль-Имран, 117, – продолжал имам.
– Это действительно так, почтенный! – темнокожая женщина в другом конце комнаты вдруг зашевелилась и угрожающе метнула взгляд на остальных, и ее взор остановился на Хамиде.
Все с опаской смотрели на нее. Лет на двадцать старше меня, похожая на огромного Кинг-Конга, с всклокоченными черными волосами, торчащими из-под вязаной разноцветной шапки, большим приплюснутым носом и маленькими черными глазками, она напоминала предводительницу какого-нибудь африканского племени из глубин джунглей.
– Я двадцать пять лет отмотала здесь, в Калифорнии, и мне не суждено увидеть внешний мир, но я не жалею. Я нашла здесь Аллаха. В тюрьме человек отрывается от своего привычного существования, от своих пороков, своих увлечений, своих ловушек. Все пороки обнажены, лишены подпитки и умирают; вместо того чтобы скорбеть о потерянном, люди должны заглянуть внутрь себя, найти Аллаха и развить божественное мировоззрение.
Ее ноздри раздувались при каждом слове, а в глазах появились гневные искры, которые она направляла на остальных женщин. Я не поняла, о каком духовном пути она говорила, если в ее голосе звучали глубокое отчаяние и обида на всех и на весь мир – как раз таки из-за того, что она была лишена, здесь, в тюрьме, всех мирских благ.
– Но можно же найти Аллаха и без того, чтобы попасть в тюрьму! – не выдержала я.
Эта дискуссия о божественном казалась мне игрой в духовность или самообманом и вызывала у меня протест. Все 15 пар черных глаз перевели взгляд на меня. Я почувствовала нависший в воздухе страх и опустила глаза.
– Это наша новая сестра Надира. Она прибыла из Эль-Пасо, а родом она из Узбекистана, – стала заискивающе комментировать Надира. Ее нервные оправдания повисли в наступившей тишине, и она так и осталась стоять в недоумении и страхе, подперев руками большой живот, когда Кинг-Конг, которую звали Шахида, продолжала:
– Так вот: и в этом врожденном, обнаженном существовании человек находит свою истинную цель и свое изначальное состояние. Чтобы свидетельствовать о своем создателе и прославлять Источник всего сущего.
Имам в знак согласия кивнул. Шепот одобрения, как легкий ветерок пронесся по комнате.
Я не ошиблась. Шахида-Кинг-Конг и была предводительницей своего племени в Дублине. Все подчинялись ей безоговорочно. Ей дали три пожизненных. Такое я слышала в первый раз! Как можно давать приговор в две или три жизни? Какая логика за этим стоит?
– Брат! – обратилась она к имаму. – У нас новая сестра, запишите ее, пожалуйста, в нашу семью. Тем более она уже показала себя как смелая и праведная мусульманка. Она наказала самое гнусное существо – растлительницу малолетних.
Все одобрительно закивали головами, и Надира засияла довольной улыбкой во весь рот, показывая щербинку на зубах:
– Да! Она не испугалась, защищая немощных! – воскликнула она.
Я и подумать не могла, что моя драка обрастет столькими легендами. Я всего лишь защищалась. Это были наивные и даже недалекие женщины; их язык общения был ограничен, как у туземцев какого-то острова, и их легко было переубедить и заставить свято верить в любую теорию. Они принимали все без вопросов. Я смотрела на этих женщин и думала: вот почему в тюрьме существуют «братства» или «сестринства» – заключенные хотят принадлежать кругу таких же, как они, близких по уровню и духу людей, которые могут разделять их взгляды, и мысли, и культуру, да и просто быть понятыми. Женщины поддерживали друг друга, устраивали национальные праздники или просто общались, вспоминая свою вольную жизнь. Одним из таких сообществ и был ислам, который и стал для этих женщин религиозной сестринской общиной схожих интересов и философии. Среди женщин было много таких, которые и не были глубоко религиозны, но примкнули к исламу, чтобы быть частью чего-то. Ислам давал чувство принадлежности к семье. Было и много заключенных женщин, которые не были религиозными на воле, но в тюрьме они присоединялись к той или иной религиозной группе и глубоко уходили в религию. Были и те, которые находили в исламе убежище от внутренних мук от «содеянного греха» и получали прощение Аллаха, а получив прощение свыше, было легче оправдать свои поступки в прошлом.
Сабохат, одна из женщин в нашей группе, тоже оказалась за решеткой за убийство, и она, в отличие от многих других, глубоко страдала от того, что вовремя не удержала себя от рокового шага. Она нашла в исламе искупление и душевное облегчение.
– Ислам – это могущественная истина, которая помогла мне превратить свое горе и гнев на остальных в непоколебимый фундамент моей веры в Аллаха, – говорила она. – Аллах – это мой эликсир вечности.
Но я так и не понимала, про какой эликсир она говорила. Бывали и такие. Люди придумывали себе цели, свою философию и свои заключения по поводу того, почему они оказались там, где оказались.
Мы говорили о тюремных порядках, наших жизнях и об отречении от внешнего мира, но все наши разговоры все же были наполнены тоской по самому желанному и сладкому слову – «свобода». Это невозможно было игнорировать. Мы спорили о том, может ли человек жить всю жизнь в несвободе? И меняется ли он.
– А ты что скажешь по этому поводу, Шахида? – наконец спросил имам Кинг-Конга.
Шахида действительно была похожа на старого предводителя племени: говорила спокойно и убаюкивающе и как-то задумчиво закатывала глаза. Казалось, большую часть времени она была погружена в свои мысли, и при этом в ее голосе слышалась некая отрешенность.
– Если есть стимул жить, то может! Знаете, двадцать пять лет тюрьмы кардинально изменили мою личность. Я стала медлительным и смирным существом, и даже самое сильное воображение о свободе не может более вернуть меня к былому активному образу мышления. Это душевное онемение у меня не связано с угрызениями совести. Сказать вам правду, память об убийстве, как и обо всей моей жизни до тюрьмы, просто стерлась, как и у большинства моих друзей-долгосрочников. У нас почти у всех исчез порыв, ушла энергия делать и двигаться. У тех, у кого такие длинные сроки, как у меня, нет особого стимула жить. И мы должны найти смысл – делать больше, чем просто существовать. Поэтому я и склонила голову перед Аллахом. Это и есть мой стимул жить – желание служить Аллаху. А Аллах в ответ на нашу преданность ему создает все возможности, чтобы мы думали о том, что у нас внутри. У нас все есть: мы можем хорошо покушать, посмотреть классный фильм и руководить нашим сестринством, чтобы у нас все было по понятиям и уважению. Нам волноваться не о чем, кроме как думать о вечном.