Незаметно и плавно духовный лидер нашего маленького сообщества перешел на тему терпения и смирения на пути служения Аллаху и ближнему своему, а точнее сказать – мужу.
– Готовность пожертвовать собой ради довольства того, кого ты любишь, – высшая мудрость правоверной мусульманки, – читал тягучим голосом Абдул-Вахид суры из Корана. – Кто выше вашего господина, вашего мужа? Только Аллах! Женщина не исполнит своих обязанностей перед своим Господом, пока полностью не исполнит своих обязанностей перед мужем. «Если бы он повелел кому-нибудь из людей поклоняться другому, то приказал бы женщине поклоняться своему супругу, ибо ее обязанность перед мужем велика».
– Глотай горечь терпения, и если она убьет тебя, то ты будешь мучеником, а если останешься в живых, то жизнь твоя будет достойной.
Слова имама неожиданно выдернули меня из транса. Служение! Поклонение! Безропотное повиновение! Ненавистные слова! «Будь мудрее, ты ведь женщина». «Перетерпи! Не разрушай семью, все образуется». «Ты должна уступить мужу; он же мужчина». «Ты должна, так нельзя, это некрасиво, это нехорошо». «Терпи! Подумай, что люди скажут». Я впитывала эти слова с детства. Наша узбекская культура пронизана идеей о том, что терпение, смирение и жертвенность – высшая добродетель женщины. «Любая женщина, муж которой был доволен ею, войдет в рай», – учили нас старейшины.
Вот и получилось, что я не жила своей собственной жизнью, а терпела и служила другим, жертвуя собственными интересами, желаниями и потребностями. Угождала, чтобы соответствовать нормам нашей нравственности и заслужить уважение, одобрение и похвалу «уважаемых членов общества» или старших в семье. Терпеть и смиряться! Установки, которые меня погубили! «С помощью терпения в отношении тяжкого и ненавистного обретается счастье» – это что за издевательство?!
Я все больше чувствовала, что в поисках смысла своих страданий я зарулила совсем не туда, где могла бы найти ответы на свои вопросы. В поисках освобождения от вины перед дочерью, которая разъедала меня изнутри и не давала покоя, я пришла в ислам в надежде найти душевный покой. Однако я столкнулась с новыми, возможно, еще более строгими ограничениями. Почему люди добровольно выбирали еще более жесткие условия, ограничивая себя в еде и воде? Почему, будучи и так уже в сложных условиях, они соглашались на еще более тяжелые ограничения? «Терпение, воздержание и самоотречение!» – я испила эту чашу до дна.
А может быть, люди верили и ждали чуда, как обещал Коран? Во всяком случае, дух праздника и особого в это время радостного состояния разбавлял тюремную жизнь разнообразием новых мыслей, духовных поисков и добавлял хоть какой-то контраст в повседневную, рутинную жизнь заключенных, а кому-то приносил и неплохую прибыль. Утром мы молились, читали суры в специальной молельне в нашем блоке, потом завтракали. Вариант халяльного завтрака представлял собой комбинацию фруктов и хлопьев с булочкой, тостами и арахисовым маслом, вареными яйцами или французскими тостами, в зависимости от дня. Это согласно национальному меню Службы исправительных учреждений США, но в четыре тридцать утра невозможно было съесть столько еды, поэтому мы оставляли яйца или нераспечатанную коробочку хлопьев. Позже мы могли обменять их на сигареты или кофе – такой взаимовыгодный обмен пришелся очень кстати для тех, у кого не было денег, включая меня.
Шахида работала последние несколько лет на кухне и знала, как здесь все устроено в дни Рамадана. Она с легкостью обменивала продукты с офицерской кухни – свежие фрукты и овощи, хорошее мясо и сыр – на одежду, сигареты и другие товары из ларька. Это позволяло поддерживать комфортную жизнь ей и ее сестрам. Очевидно, эта деятельность не противоречила принципам Корана.
Время от времени имам или мусульманский chaplain [57] останавливались у наших камер, чтобы принести масло для молитв, четки для зикра, молитвенные коврики и книги, а мы сразу же обменивали это на что-то полезное. Я посещала вечернюю службу в chapel, где старейшины общины после ужина преподавали основы ислама и проводили уроки намаза для тех, кто не знал, как молиться или правильно читать Коран.
Служба завершалась рассказами из жизни пророков, обсуждением сур из Корана и совместной молитвой. Собрание всегда было мирным, и у нас никогда не было проблем, даже со стороны надзирателей, которые всегда были вежливы и уважительны по отношению к мусульманской религии. Действительно, время Рамадана меняло поведение и заключенных, и надзирателей.
Наверное, все мы, как маленькие дети, нуждаемся в любви и безопасности. И тот, кто не нашел этого в реальном мире, обращается к Аллаху за поддержкой, прощением и убежищем от себя же. Особенно заключенные, глубоко раненные несправедливостью или просто невезением, отчаянно нуждаются в мире в сердце и душе.
В дни Рамадана я почти ни с кем не разговаривала. Слишком много информации и слишком много противоречий; мне нужно было все переварить. Я знала много мусульман, которые нашли в исламе убежище и обрели безмятежность. Но как бы я ни пыталась раствориться в молитве, последовав примеру своих сестер, я не могла умиротвориться и найти ответы на вечно мучающие меня вопросы: какой смысл нашей жизни? Почему кто-то счастливый, а другой – нет? От чего это зависит? Зачем мы приходим в эту жизнь – страдать, чтобы потом попасть в вечный рай? Есть ли у нас судьба? Можем ли мы изменить свою судьбу? И что это такое – судьба, неужели это что-то предопределенное и неизменное? А что на самом деле означает свобода выбора? Разочарование, депрессия, внутренняя пустота… Почему нас захватывают эти чувства, почему мы страдаем?
Чтобы разобраться во всем, я снова стала писать длинные письма маме и сестре. После того как я оказалась в Дублине и могла заниматься другими вещами, привычка писать не оставила меня – это было моим естественным времяпрепровождением. Я писала не переставая, в любом месте и в любых условиях. В основном я сидела у себя на койке и исписывала огромное количество бумаги, выводя свои «философские рассуждения» для мамы. И теперь я могу подробно рассказать о тех первых днях в тюрьме, о своих чувствах и мыслях того времени. Стоило мне оказаться в одиночестве, как я принималась заносить в тетрадь свои впечатления о встречах с новыми людьми, о мировоззрении моих подруг-заключенных, разговоры, которые мы вели. Привычка записывать спасла меня, приучив к разговору с самой собой и регулярному выражению словами всего пережитого за день. Это помогало мне справиться с болью и отчаянием, а самое главное – разобраться в себе. Мне казалось, что, написав письмо маме, я сделала что-то важное и мой день можно считать продуктивным. Но, в сущности, я просто не могла принять тот факт, что я и только я была ответственна за случившееся, я путала ответственность с чувством вины и подсознательно искала оправдания и виноватых и ждала от мамы, что она мне скажет: «Доченька! Ты не виновата». Я, как маленькая девочка из узбекской семьи, ждала от мамы позволения не мучиться чувством вины. Смешно! Да, я ждала от мамы отпущения грехов! Я иногда писала такие длинные и запутанные письма, чтобы просто услышать: «Все хорошо!» – и облегчить тот эмоциональный камень на душе, который становился все тяжелее и тяжелее.
Мое «писательство» дико нервировало веселую и жизнерадостную Милагру.
– Надира, что ты все время пишешь? – с наигранным раздражением однажды спросила она.
– Книгу.
Милагра вылупила на меня свои зеленые глаза. На нее, которая не умела ни писать, ни читать, это произвело ошеломляющее впечатление.
– Так ты писатель?
– Да нет же, Милагра. Я не писатель, я просто пишу свои чувства и свои мысли. Вообще-то, это письма маме.
– Значит, ты писатель! – Милагра весело подкинула свое полотенце, которое она собиралась сушить, и хмыкнула, как всегда, сложив бантиком губки. Я обожала, когда она так делала; этим она показывала свое родное отношение и напоминала мою родную бабулю.
Милагра инстинктивно стремилась подбодрить всех вокруг. Она всегда старалась шутить и быть игривой. Она улыбалась, разговаривая со своими соотечественницами, новенькими заключенными, даже с надзирателями, со всеми, включая и меня. Когда я узнала ее ближе, я поняла, что она сверхлюбезна со всей тюрьмой потому, что ее преувеличенная обходительность – единственная форма проявления позитива и доброты, какую она знала. Так она пыталась выразить свое хорошее отношение к людям и поддержать их, и меня в первую очередь. Таким образом она создавала позитивную ауру вокруг себя со всеми, с кем взаимодействовала.
– Я все-таки не понимаю вашу религию и вашего Бога. В тюрьме и так нет хорошей еды, а вы еще голодаете целый день. Что вам это дает? – недоумевала Милагра.
Она считала, что в мире слишком мало радости и счастья, и стремилась находить положительные моменты в любых мелочах и людях. Никто не знал, что ее терзало или причиняло страдания, потому что она умела находить маленькие радости даже в серых буднях тюремной жизни. Она одинаково восхищалась веселой белкой за окном и дождливым ветреным днем, когда мы все сидели в своих комнатах и грустили о доме. Все ее чувства и мысли, казалось, были направлены на то, чтобы оторваться от существующей реальности и пребывать в своем мире добра и сострадания. Ее жизнерадостность действительно заставляла задуматься: неужели самоотречение – это и есть смысл жизни? Конечно, нет! И к тому же, черт возьми, она была живым свидетельством того, что ислам не приносит того, что я искала – смысла жизни и свободы быть собой. Улыбка Милагры, словно знак от Вселенной, предупреждала меня об ошибочности этого пути.
Страдания во имя Аллаха! Я не могла вместить этот принцип, я не могла впитать и осознать этот постулат ислама. Я не могла так просто согласиться с тем, что все в руках Аллаха, я внутренне чувствовала, что мы сами несем ответственность за свою жизнь.
Я хотела жить. Я хотела быть счастливой и свободной в этой жизни, а не в загробной!