Глава 15Жить жизнью тюрьмы
Жизнь в Дублине текла размеренно и предсказуемо. Один день плавно перетекал в другой без особых неожиданностей. Мы точно знали, когда поголовный счет, когда нам нужно было идти в столовую и что там на завтрак, обед или ужин. Сначала я просто хотела, чтобы время шло как можно быстрее. 60 месяцев, 1825 дней, каждый в основном одинаковый, и хотелось просто сказать: «Давай просто отмотаем срок и покончим с этим».
В окружной тюрьме у меня немного получалось так жить, особенно когда я работала на кухне, уставала до обмороков и жила без особого самоанализа. На самом деле так поступало множество заключенных, и они знали только такой образ жизни. Им он был знаком, понятен и комфортен. Такой менталитет стал их частью, стал их личностью и, даже освободившись, они думали только о том, чтобы снова и снова возвращаться через вращающуюся дверь системы правосудия.
Но когда я глубоко осознала и внутренне приняла, что мой срок в тюрьме пять лет и это вечность, все изменилось. Я должна была что-то сделать за этот промежуток времени, слишком большой кусок жизни, чтобы просто выжидать. Я стала планировать годы своей жизни наперед, ставя перед собой реалистичные цели и конкретные шаги. Мне было 36 лет, но я начала думать о себе как о 40-летней – столько мне будет, когда я выйду из тюрьмы. Мое восприятие расширилось, горизонты были намного дальше.
Но я теряла чувство «здесь и сейчас», я больше жила в грезах о будущем и планировании будущего. Хотя это и давало мне какое-то облегчение, требовалась огромная сила воли, чтобы заставить себя что-то делать в направлении своего будущего, вместо того чтобы мечтать и строить планы.
Наверное, воображение о жизни на воле – это защитный механизм человеческого тела и природы, чтобы оторваться от реальности. Я заметила, что не только я так делала: большинство разговоров в тюрьме – о будущей жизни после заключения. Я маленькими усилиями стала приучать себя к деланию, а не мечтанию.
На пути к своему будущему каждодневные задачи, которые я ставила перед собой, и время, проведенное в тюрьме, превращались в маленькие, но ценные награды. Работа над своими мыслями, письма, которые я писала родным и маме, придавали смысл моей жизни в тюрьме. Я ставила себе задачи, которые должна выполнить за день и которые складывались в одну более значимую цель. Мне очень помогало, что я по природе перфекционист. И меня воспитали так, чтобы ни один день не мог пройти без смысла и результата. Я понимала, что у каждого мгновения настоящего есть и своя цель, и своя прелесть, поэтому я хотела извлечь из этого максимум пользы. Я поняла, что у меня никогда не было возможности использовать свое время на себя, для своего личностного роста и прогресса.
В конце каждого дня мне было недостаточно просто удивляться, как быстро пролетело время; я стремилась ощущать результат своих усилий. Мне нужно было знать, что я сделала хотя бы одно дело, способствующее моей значимой цели. Однако помимо работы над собой, я продолжала искать истинный смысл своей жизни в тюрьме, твердо веря, что наша цель – служение другим. Я считала, что жизнь должна быть посвящена чему-то большему или кому-то особому. Я искала это «во имя» и верила, что служение людям – это ключ к самореализации. Я надеялась, что, отдавая себя служению другим, смогу заполнить внутреннюю пустоту, переключиться и найти смысл жизни. А может, желание служить людям и было тем жестким механизмом, встроенным в меня с рождения? Миссис Питерсон в этом была права – моя высшая степень гиперответственности, требовательности к себе, острая потребность в постоянном самосовершенствовании и, наконец, жуткий комплекс помощницы сделали меня стопроцентной мишенью нарцисса и психопата. Эти убеждения все еще цепко держали меня в своих объятиях и управляли моей жизнью даже за решеткой, не давая возможности просто быть, просто жить, просто дышать! Будучи и так в экстремально ограниченных условиях, в тюрьме я должна была найти себе применение. Я бы сказала, что мне было необходимо найти «оправдание своего существования» – мое внутреннее стремление было быть полезной.
Я пошла работать на фабрику при нашей тюрьме. UNICOR – государственная корпорация, которая беспощадно использует труд заключенных. Мы выполняли заказы для Красного Креста – шили огромные шерстяные одеяла – disaster blankets [58]. Цель быть полезной, а точнее сказать служить вполне оправдывала себя в моих глазах, я делала то, что помогало людям, попавшим в бедственное положение. Своей работоспособностью «советской труженицы» я быстро получила первый разряд и пять звездочек – то, чего заключенные добивались за год, я достигла за шесть месяцев. Суперрезультаты! А как же иначе! Я же когда-то была ударницей коммунистического труда! Обо мне лестно отзывалось тюремное начальство, и я вызывала зависть многих заключенных, ведь я зарабатывала неплохие деньги, по тюремным меркам. Поначалу мне все это нравилось.
Это было огромное хорошо отлаженное производство. Заключенные начинали работу в четыре тридцать утра и заканчивали в 16:30. За более чем 12 часов работы можно было заработать 2,25 доллара. После вычета налогов и процентов на возмещение убытков, которые понесли «жертвы нашего преступления», у меня оставалось около 54 долларов в месяц. Большая часть этих денег шла на оплату таких вещей, как телефонные звонки, которые стоили более пяти долларов за звонок, или продукты из тюремного ларька, например кофе, который тоже обходился в пять долларов. Мы могли потратить дневную зарплату на флакон дезодоранта. Помимо мизерной заработной платы, работа была изнурительной; никого не волновало, в каких условиях мы работали, чаще всего в холоде и сырости. У нас не было выходных. У нас не было больничных. Каждый день мы должны были выдавать дневную норму. За невыполнение нормы вычитали из зарплаты. А если заключенный по каким-то причинам, включая плохое самочувствие, не ходил на работу, то это было нарушением правил. Отказ от работы мог привести к тому, что нас посадят в одиночную камеру (SHU) на недели или даже месяцы. Это было Involuntary servitude [59], защищенное законом и оправданное системой: «Труд облагораживает заключенного».
Компания Federal Prison Industries (FPI), известная под своим торговым названием UNICOR, которая является частью Бюро тюрем Министерства юстиции, использует заключенных для производства товаров и предоставления услуг, в основном для государственных учреждений США.
В национальном масштабе заключенные производят товары на сумму более двух миллиардов долларов в год и услуги по содержанию тюрем на сумму более девяти миллиардов долларов в год. Эти данные были написаны на билборде нашей фабрики как достижения отличного труда заключенных. Труд заключенных был и является частью экономики США по крайней мере с конца XIX века. И сегодня это многомиллиардная индустрия, в которой заключенные занимаются всем: от изготовления офисной мебели и военной техники до укомплектования кол-центров. Тюрьмы в США не занимаются реабилитацией или помощью заключенным в исправлении себя, их главная забота – прибыль. Несправедливость экономики, которая получает миллиардные прибыли от заключения людей в тюрьму, порождает миллионы разгневанных душ.
Законодательство США также прямо исключает заключенных из числа наиболее общепризнанных средств защиты на рабочем месте. Заключенные работники не попадают под действие законов о минимальной заработной плате или защиты от сверхурочной работы, им не предоставляется право объединяться в профсоюзы и им отказывают в гарантиях безопасности на рабочем месте. Заключенные для этой страны – собственность государства, долларовые купюры и не более.
За пять лет за решеткой я ни разу не видела и не слышала, чтобы кого-то зарезали или забили до смерти. Единственные убийства были совершены медиками, и они не несли никакой ответственности. Я видела, как несколько женщин умерли, и это произошло из-за халатного к ним отношения врачей. Среди них была моя напарница Джина, с которой мы работали на фабрике. Однажды она потеряла сознание на работе и была доставлена в больницу. Врачи сказали: «Да, да, приезжайте через две недели, и, если вы все еще больны, мы вам поверим». День за днем ей становилось все хуже. Через две недели она вернулась. Она сказала, что чувствовала, что ее голова вот-вот взорвется. Медики сказали, что это может быть мигрень или аллергия: «Прими ибупрофен». Через две недели она снова вернулась. На этот раз она сказала, что у нее кровоточат уши и десны. Медицинский работник заявил без осмотра, что это гингивит и надо чистить зубы. Наконец, она вернулась в последний раз. В этот раз с жалобами, что у нее в горле было ощущение, будто она глотает осколки стекла, но она не могла проглотить даже желе. Медики сказали, что это ангина, и прописали ей антибиотики. Все это время она умоляла сдать анализ крови. Звонили родители, тоже просили сдать анализ крови. Их заверили, что их дочь получает «соответствующее лечение». Это любимое слово в системе, которое прикрывает множество грехов. Ее цвет изменился с желтовато-коричневого на серый, и она похудела на пятнадцать фунтов. Она была похожа на длинную палку. Последние выходные перед тем, как ее отвезли в больницу, прошли в мучениях. Слишком слабая, чтобы взобраться на свою койку, она легла на койку сокамерницы. Я держала ее руки и снова и снова повторяла суру из Корана, которая должна была облегчить боль. Джина плакала и стонала от боли.
– Помоги, Надира! Останови эту боль! Почему этот вулкан в моей голове не останавливается? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекратите это!
Но я не могла остановить этот вулкан. Молитвы не помогали. Ничего не помогало! В отчаянии я пыталась добиться медицинской помощи, но надзиратели не слушали. Я кричала о помощи, но никто не обращал внимания. Мне пригрозили штрафом.
– Если ты не прекратишь это, Надира, отправишься в карцер.