ки останавливаясь на груди и на сосках. То ли от ее гадкого прикосновения, то ли от волнистого прикосновения холодного воздуха в комнате мои соски до боли сжались. Горячие слезы снова защипали уголки глаз, но я безжалостно смахнула их.
«Заблокируй это, заблокируй это! Не показывай слабости!» – стучал голос в ушах.
– Повернись, наклонись и раздвинь руками ягодицы, – рявкнула надзиратель и, не отрывая свой взгляд, отошла от меня на два шага.
Медленно-медленно я развернулась и повиновалась.
– Теперь сядь на корточки, напрягись и покашляй.
Я покашляла, слабо.
– Сильнее! – зарычала надзиратель.
Я снова кашлянула – так сильно, как только могла. Темные пятна появились в глазах, но я заставила себя дышать.
– Мы закончили! – сказала офицерша и, едва я выпрямилась, бросила мою одежду.
– Контрабанды, наркотиков или оружия обнаружено не было! – отрапортовала надзиратель по рации.
Закончив говорить, она открыла дверь и промаршировала из комнаты. Когда я оделась, вдруг почувствовала отчаянное желание, чтобы меня обняли по-доброму, как когда-то обнимала бабушка, и сказали, что все это ерунда и все пройдет, что все будет хорошо и забудется. На мгновение я потеряла чувство времени и пространства, тупо уткнувшись взглядом в дверь, за которой скрылась монстр. Я чувствовала себя так, словно все мои чувства были изнасилованы. Ноздри щипало от запаха едкого воздуха, во рту было сухо и горько, глаза горели, а дрожащее тело казалось грязным. Почувствовав вкус крови во рту, я поняла, что сильно прикусила язык.
Оглушительный звук спикеров отрезвил меня. Поправив волосы и разгладив руками свою форму, я перевела дыхание и побежала в направлении гостевого холла. Задыхаясь и пыхтя, я влетела в комнату для посетителей, где меня должна была ждать моя дочь, моя маленькая девочка, моя сладкая Зариночка! Гордо подняв голову, ко мне подошла высокая статная девушка. Я не узнала ее. Она как-то немного по-детски, застенчиво улыбнулась, и ее глаза засветились добрым, нежным огоньком.
– Здравствуй, мамочка! – она все еще гордо держала голову, но что-то тоскливое и беспомощное промелькнуло в ее глазах. Она все еще была малышкой.
– Зариночка… – я старалась держать себя в руках, несмотря на то, что огонь радости и неуправляемой боли сжигал меня изнутри. – Доченька, я не узнала тебя. Ты такая красивая, такая взрослая! Господи, не могу поверить своим глазам. Сколько же мы с тобой не виделись, лапочка моя! Зарин, ты знаешь…
Я тараторила без остановки, как обычно. Когда меня переполняют чувства, у меня теряется способность что-то слышать и понимать, как будто боюсь, что мне не хватит времени все сказать.
– Мамулечка (она меня с детства так называла, от этого мне становилось уютно и тепло)! Успокойся, родная! У нас много времени. Мы сейчас сядем и поговорим. Пойдем туда, где можно побыть наедине.
– Зарин, подожди, нас сейчас проведут через сад на стадион. Там специально приготовленное место.
– Мамуль, что-то ты, по-моему, перекрасилась, – Зарина посмотрела на меня с лукавой, но немного оценивающей улыбкой.
– А, да! Я очень старалась, а потом… Ну ладно, не обращай внимания, пошли! – я как маленькая девочка не могла скрыть своего смущения.
Офицеры провели нас на recreation yard [62], специально приготовленное место для мам и их детей. Крытый и открытый стадионы объединили вместе. Украсили разноцветными плакатами, лозунгами для детей. На крытом стадионе также сделали место, где подавали ланч в коробочках для мам и детей, вату на палочках, разные соки. Для детишек были приготовлены места, где они могли делать своими руками разные сувенирчики. На открытом стадионе в боевой готовности стояли несколько фотографов. Я очень волновалась. Как говорить, о чем говорить и хватит ли времени поговорить обо всем, что хотелось бы сказать. Но самое смешное – я не знала, как общаться с дочкой. Я истерично думала о том, как покрасочнее сфотографироваться, как сделать, чтобы моей малышке было комфортно и приятно. Самое главное – чем я ее могу угостить? Я чувствовала себя, как на вулкане!
– Зарина, ты, наверное, проголодалась? Вот сэндвич, правда, он из болоньи – это вроде советской докторской колбасы. Хочешь? Вот сок апельсиновый, а вот яблочный… Ой, смотри, вату на палочке дают! Нет? Тогда побежали, сделаем для тебя сувенирчики…
Смешно, что когда мать хочет сделать ребенку что-то хорошее, она думает в первую очередь о том, как накормить его вкусненьким. Я много думала над этим феноменом. Пришло ли это из животного мира, когда у любой матери развит в первую очередь инстинкт сохранить свое потомство, и выражается это в защите своих детей и стремлении накормить их? А может, это последствия нашего советского образа жизни, когда сложно было достать самые необходимые продукты? Обычная курица, запеченная в духовке, подавалась только на праздничный стол и была настоящим лакомством, оливье был показателем достатка и благополучия и символом праздника. Я уже не говорю про мороженое и сладости – это все действительно было редкостью. Особенно конец восьмидесятых и девяностые годы были настоящим испытанием для всех нас, советских людей. В начале 1990-х ввели карточную систему питания. Самые базовые продукты можно было купить только по карточкам: мясо, колбасу, сливочное масло. Около пустых магазинных полок выстраивалась длинная-длинная очередь, ожидая продавца, который из-под прилавка ловко материализовывал жизненно необходимые продукты. У меня тогда было четыре карточки – на меня и на троих детей. Бутылку водки, которая всем полагалась, я меняла на конфеты детям. В магазин мы ходили, как на охоту, заранее в агрессивном настрое. Ведь нам могло и не достаться, потому что очень часто старики, пользуясь своим возрастом, подрезали очередь, и мы, молодые мамочки, оставались ни с чем. Какие уж сладости и вкусности? Наверное, именно то время и отпечаталось у меня в памяти глубокой бороздой страданий.
Помню, однажды мне нужно было выехать по делам из дома. Я взяла с собой Зарину, и мы были с ней только вдвоем. По дороге домой я ей купила сникерс и мороженое.
– Мамочка, ты самая лучшая в мире! Ты волшебница! – Зарина смотрела на меня сияющими глазами, полными благодарности и счастья. Она прыгала возле меня и пела детскую песенку, вертя во все стороны и хвастаясь своим маленьким мороженым.
Теперь, много лет спустя, я не могу понять, как же я могла допустить такое? Почему у меня не хватило сил противостоять алчному и жадному Эльнару? Почему я не завалила ее сладостями и игрушками и почему я была так слаба, что не могла посвятить своей дочери то совсем короткое лето в Ташкенте? Так мало нужно было дать ребенку, чтобы ее всегда задумчивые и не по-детски грустные глазки заиграли огоньком! Как мы, взрослые, не понимаем, что маленькая доля внимания, доброты и заботы может изменить внутреннее состояние ребенка, сделав его просто безмятежно счастливым? Как я не понимала, что крохотная доля заботы о своем ребенке никогда им не забудется! Вечно в страхе из-за своего мужа-деспота, вечно в стараниях услужить ему я потеряла детство своего ребенка. А мой ребенок был лишен любви и заботы матери, положенных ей по рождению. В последний раз, когда мы виделись, ей было 12 лет! Она еще была совсем ребенком. А сейчас передо мной стояла девушка с мудрым и глубоким пронзительным взглядом и спокойствием просветленного человека. Да! Время ушло. Возможность растить своего ребенка кануло в вечность! Теперь, сколько бы я ни старалась, я не смогу ей этого дать. Это было немыслимо принять. Я как будто за несколько часов пыталась восполнить упущенное – все, что недодала доченьке в детстве. Я все бегала вокруг Заринки, не зная, что сделать для нее.
– Зарина, пошли я тебе покажу нашу маленькую библиотеку… Хочешь?
– Мамочка, родная, успокойся! Мы все успеем. У нас еще есть четыре часа.
Господи! Что это – четыре часа? Разве этого времени хватит, чтобы хотя бы почувствовать то, что я чувствую? Неужели за четыре часа можно наполниться своим ребенком и восполнить упущенную любовь? Непереносимая физическая боль, как при острой ангине, схватывала горло, не давая ни глотать, ни дышать. Ни прокручиваемые в мыслях возмущения по поводу несправедливости судьбы, ни обвинения себя, ни решение отпустить обиду и простить себя, наконец, ни проговаривание претензий к мужу – ничего не помогало и не приносило облегчения. Хотелось взобраться высоко-высоко в гору и орать от отчаяния и беспомощности, чтобы изрыгнуть всю эту разъедающую боль. За что? Господи! За что?! Почему, как так произошло?!
Я обнимала и целовала доченьку, не могла насытиться ею. Мне казалось, что она все еще пахнет молоком. Грудь все больше сдавливал раскаленный обруч боли. Слезы комом преграждали дыхание. Но я сдерживала свой крик, боясь расстроить Зариночку и, конечно, боясь показаться ей слабой.
На Зарине были джинсы, которые подчеркивали ее стройность и изящество, и красная майка с американским флагом. Красный цвет оттенял нежность ее розовых щечек и губ, сложенных бантиком. Какая красавица! Это моя дочка! Гордость и счастье наполняли материнское сердце. Зарина смотрела на меня с нежностью и любовью, чувствовались ее внутренняя сила и твердость характера. Рисунок американского флага, который красовался у нее на груди, вдруг привлек мое внимание, и защемило в груди – ведь Зарина американка!
Какое-то время я была в замешательстве. С одной стороны, радость, что, несмотря ни на что, моя доченька стала американкой и моя мечта стала реальностью. Но, с другой стороны, господи, она гражданка другой страны, я буду депортирована, а моя родная частица, моя кровиночка останется в чужой стране одна.
Это все не укладывалось в моей голове. Щемящая тоска горячей волной прошла через все мое существо. Я посмотрела на Зарину и увидела божественное спокойствие и безмятежность. Я отогнала от себя тяжелые мысли: ведь мы сейчас вместе! Зачем портить эти счастливые моменты? Я научилась очень простой истине: то, что имеешь сейчас, может исчезнуть в любой момент. И, наверное, просто нужно уметь ценить все, что имеешь. А я сейчас обнимала свою дочку, и мы говорили о будущем и о том, что такое жизнь, о смысле жизни и кто мы в этой жизни.