Я до глубины души прочувствовала, что моя девочка пришла просто успокоить меня, принести уверенность, придать мне сил нести ношу, уготованную судьбой в моей серой тюремной жизни. И ей удалось вернуть меня к жизни! Я чувствовала, что она – моя неотъемлемая часть, моя кровь и моя плоть. Ее глубокие глаза орехового цвета смотрели на меня с любовью и безмятежностью. Мягкие шелковистые волосы были всклокочены, как будто она только что встала с постели, придавая ей невинный и милый вид. У меня так спокойно стало на душе! Как-то неожиданно я почувствовала, что Зарина принесла с собой радость жизни и безмятежность. В воображении возникла картина спокойного моря в солнечный день, пушистые облака, мирно проплывающие далеко наверху, образующие замысловатые узоры. Можно было представить любой узор, и облака выстраивались в таком рисунке. Легкий ветерок гладил щеки, которые были обветрены страданиями разлуки с дочерью, как будто я попала в другое измерение. Словно я превратилась в наблюдателя всей этой сцены. Я смотрела на все сверху, не вовлекаясь в реальность происходящего. Наверное, вот это чувство люди называют счастьем? Интересное чувство: не эйфория и не безудержная радость, а тихое спокойствие и осознание себя частью чего-то необъяснимо большого и безграничного.
Я смотрела и смотрела на нее, с трудом разлепляя глаза от килограммов туши и краски. Я подумала: хорошо, что я так сильно накрасилась. Это удержало меня от того, чтобы расплакаться от счастья. Я смотрела на нее, не веря своим глазам, не ощущая реальности, и, конечно, трещала, как трещотка, о своих взглядах на жизнь. Я даже не давала моей дочке возможности что-то сказать, все выплескивала свои чувства и мысли. А Зарина терпеливо выслушивала меня с какой-то снисходительной улыбкой.
Я все не могла наглядеться на свою доченьку, все гладила ее головку и приглаживала ее волосы за ушко. У нее были такие изящные точеные ушки, как будто талантливый скульптор долго трудился, добиваясь совершенства в своей работе. Вдруг я заметила маленький черный прыщик внутри ее ушка, и мне очень захотелось выдавить этот совсем не вписывающийся в совершенство прыщ. Я наклонилась к Заринке… Но неожиданно ее губки задрожали и сложились в маленький треугольник, ее глазки с тоской посмотрели на меня, и она зажмурилась, как будто от внезапной боли.
– Мамулечка! Я хочу быть с тобой! Мама, мне так тебя не хватает! Забери меня!
Зарина разрыдалась и всхлипывала, как когда-то в детстве, утирая носик. Она сразу превратилась в беспомощную маленькую лялечку, нуждающуюся в заботе и защите. У меня перехватило дыхание, инстинкт матери вулканом забурлил в крови. Звериное предчувствие, что мой ребенок в опасности, затуманил ум, волна беспомощности парализовала меня, только неудержимый гнев кипящей лавой клокотал в висках. Кто вы, нечеловеки? Кто вам дал право ломать мою жизнь и жизнь моего ребенка? Как могло так случиться, что мы оказались в пасти этого ненасытного монстра, называемого американским государством? Где выход отсюда? Кто-нибудь слышит нас? Рев раненого зверя застрял у меня в горле. Мы неистово-крепко обнялись, прижимаясь друг к другу, как будто могли бы так противостоять предстоящей разлуке. Слезы горячей рекой струились по моим щекам, перемешиваясь с Зариниными слезами.
– Прости меня, доченька! За все прости: за то, что была так слаба, что не смогла защитить тебя, за то, что отдала тебя на волю судьбы! – Гадкий червь разъедающего изнутри ужаса и вины зашевелился в животе, и липкая волна страха за дочку подступила к горлу. Господи! Спаси ее, сохрани невинное и необыкновенное чудо Вселенной!
Время жестоко. Оно не понимает страданий и душевных мук, как тюремный офицер, закрывая окошко в счастье. Оно просто пролетело, как мгновение, и не пожалело нас. Я должна была расстаться с дочерью. Нечеловеческое желание удержать ее…
Мы наспех сфотографировались и направились к воротам выхода. Мы шли по территории тюрьмы, крепко держась за руки. Мои подружки выстроились за желтой ограждающей лентой, приветствуя Заринку. Они хлопали ей, посылали воздушные поцелуи и что-то кричали. Зарина им что-то отвечала, но я ничего не могла разобрать. Только мысль о расставании стучала в голове. Когда мы дошли до ворот, я обняла ее в последний раз.
– Я люблю тебя доченька! Очень люблю! – я старалась не плакать, да и все слезы уже были выплаканы.
– Мамулечка, я тебя тоже люблю!
И она ушла. Ушла за другую сторону тюремных решеток. Ушла туда, где свобода! Ушла туда, где ее жизнь, в которой будут радостные и не очень дни, веселые и грустные часы, даже горькие минуты. Ушла туда, где открываются просторы ее будущего…
– Зариночка! Я хочу быть с тобой, не оставляй меня! – я долго с щемящей тоской и бессилием смотрела ей вслед.
Когда я осталась за решеткой, горькое воспоминание подкатило к груди, обжигая изнутри. Однажды, много лет назад, я так же уходила от своей дочки, уходила от своей девочки, оставив ее за ограждением аэропорта. Она так же смотрела мне вслед с тоской и все еще надеждой, что я ее не оставлю. Смотрела мне вслед и плакала: «Мамулечка! Я хочу быть с тобой! Не оставляй меня!» Я взглянула назад, смахнула слезу и ушла, ушла в неизвестность, туда, где только Любовь светлого будущего была моей путеводной звездой. Я ушла к мужу-чудовищу, который называл себя господином. Как я тогда не почувствовала, что не светлое будущее ждет нас с дочкой, а что я подписала наш приговор на пожизненные страдания? Сейчас, глядя вслед Зариночке, я увидела в ней силу духа, и недетскую мудрость, и глубину характера. Инстинктивная уверенность, что с моей девочкой все будет хорошо, придала мне сил и обозначила смысл моих страданий. «Но ведь еще не все потеряно! Я же могу еще быть мамой и подарить ребенку себя!» Эта мысль укрепила меня, и я как-то сразу почувствовала себя сильнее.
– Счастливого пути, родная! Силы тебе и твердости в твоем пути по жизни. Я скоро, очень скоро приду к тебе, и мы будем вместе. Ты только продержись. Ты только не упади. Господи, убереги мою доченьку от несчастий, дай ей возможность идти по жизни с радостью и легкостью, не дай ей упасть!
К моей горечи или, может, к счастью, провожая ее, я еще не понимала, что это обогревающее, дающее силы сладкое чувство, с которым я осталась за решеткой тюрьмы, не было уверенностью в завтрашнем дне, а было лишь надеждой на счастливое будущее. Тогда я не видела и не чувствовала, что этот день был началом тернистой дороги жестокой жизни, усыпанной колючими шипами страданий. Тогда я даже не могла представить, что могут быть испытания гораздо страшнее, чем тюрьма, и тюрьма для меня стала только началом дороги по мукам.
Глава 18Эмигрантки из бывшего СССР
После отъезда Зарины было ужасно тяжело войти в однообразную, рутинную жизнь. Обычно ранним утром, как только открывались двери блока, я выходила на утреннюю пробежку, потом возвращалась и шла на работу, а в выходные дни – на компьютерные классы. Но весь мой настрой на продуктивную жизнь в тюрьме куда-то испарился, и я утром сидела на лавочке, попивала свой кофе, который в любом случае присутствовал в моей рутине, и смотрела на небо, как плывут облака.
Было лето, и горячий ветер трепал волосы. Солнце уже довольно ощутимо припекало. Вскоре оно высушит все листья на деревьях, оставив самые живучие из них, которые не сдавались и не хотели умирать. Высоко над головой парили чайки и покрикивали от удовольствия, а на лужайках прыгали целые выводки бельчат. Они недоуменно смотрели на меня, а я – на них. В общем, мы не понимали друг друга. Я решила, что болтаться в ничегонеделании в таком прекрасном окружении бельчат не так уж плохо.
Почти четыре года моего срока уже остались позади, и я смирилась с оставшимся годом с хвостиком. Так хотелось домой! Но когда я говорила «дом», то всегда вспоминала зиму, снег, мороз и Новый год. Может, потому что, когда холодно, так приятно находиться в теплом доме, где пахнет вкусной едой и апельсинами.
Холод и тепло как контраст внешнего и внутреннего. Я вспоминала утро первого снега в Узбекистане, когда мы с сестренкой, проснувшись раньше всех, прилипали к окну, за которым кружились снежинки. Моя страна! Моя Родина! Все это было так давно, но прошлое никогда не стирается из памяти. Довольно часто мы не ценим то, что у нас есть, а потом мучаемся тоской по ушедшему. Оглядываясь сейчас назад, я понимаю: вот уже пятнадцатый год подряд я тихо жду той зимы в Доме. И нет этому конца. Калифорнийское солнце, запах моря и чайки над головой – как все чуждо! Никогда их солнце не станет родным. Никогда их ветер не принесет чувство защищенности и комфорта. Эта безграничная тоска по близким и родным, оставшимся дома, и по родной стране и культуре может быть такой жгучей, что делает нас несчастными на всю жизнь.
Я не могла собрать в кучу свои мысли, накипал борщ из разных размышлений, порой противоречивых, грозясь приготовиться в новое осознание.
– Что-то не так, Надира? – ко мне подошла Таня. – Ты выглядишь так растерянно. У тебя стряслось что-то?
– Да нет. Получила от мамы письмо, странное какое-то… А где Даша?
– Она, как всегда, со своими компьютерными программами возится. Пойдем, пройдемся.
Таня была из Украины и попала в тюрьму вместе со всей своей семьей. Их тоже обвинили в нелегальном привозе иммигрантов и их эксплуатации с целью наживы. Дарья, ее дочь, только родила Пашеньку, и ее арестовали. Пашенька остался в Лос-Анджелесе. Хорошо, что за ним присмотрели соседи.
Таня чувствовала себя очень виноватой за судьбу своей семьи. Ее тихие и грустные глаза всегда смотрели на Дашу с любовью и скрытой мольбой, как будто она всегда просила прощения. Свою боль и внутренние страдания Таня изливала в стихах. Она была названа главой шайки, ответственной за «приезд и отбытие» нелегальных иммигрантов и получение от них оплаты, и ее осудили на 17 лет! Что такого страшного могла сделать эта безобидная, добрая женщина, чтобы получить такой огромный срок? Газеты писали, что на тайно сделанных записях Таня упоминает о женщинах-иммигрантках как о «шлюхах». Да здравствует наш богатый русский язык! Американцы так и не разобрались в нем. Писали, что Таня возглавляла организацию совмес