– Девочки, я получила письмо от мамы…
– И что? Это же хорошо!
– Да нет, оно какое-то странное.
– Надира, вечно ты грузишься! Ну написала, так написала. Настроение плохое было. Вы с мамой разбирайтесь в этой психологии, а мы пошли, – Даша, как всегда, была категорична и ненавидела всякие философии бытия. Она все время говорила Тане, своей матери: «Чем сейчас философствовать, лучше бы применила всю эту теорию до того, как нас посадили!» Таня только виновато улыбалась.
– Даш, сейчас поголовный, куда пошли-то? – Чемодан так не любила передвижения, что ее тяжело было сдвинуть с места.
– Подними свою задницу, похудеешь быстрее. Пойдем, посмотрим, чего от тебя твой «начальник» хотел.
Мы с Таней остались одни.
– Так что случилось? Ты не успела сказать мне.
– Да это мама. Смотри, что она пишет. Почитай! – я дала ей почитать мамино письмо, которое уже измяла так, что буквы стали еле различимы.
– Она пишет, что даже на свободе люди живут, как в тюрьме. Все вокруг – тюрьма! И не стоит переживать из-за того, что мы сейчас здесь, – Таня задумчиво посмотрела сквозь свои толстые очки. – Письмо заканчивается как-то резко.
– Вот и я об этом.
– Вот что. Твоя мама говорит то же, что я тебе талдычу: всегда, в любых ситуациях можно найти то маленькое, за что можно быть благодарной, ту крошечную крупицу, за что можно радоваться. У нас у всех выбор – или жить, думая и делая «должен», «обязан», «так нельзя», или выбрать свой путь, пусть даже порой это не физические действия. И этот твой выбор будет расширяться и менять твою жизнь.
Поначалу я скептически относилась ко всем Таниным теориям, но позже все больше стала интересоваться концепцией материализации наших мыслей, нашего состояния. От нее я впервые услышала, что мы сами творим свою реальность.
– Так ты мне говоришь, что можно не убегать от всего того, что нам не нравится, а менять отношение к этому? Тюрьму мы создаем сами, своими же ограничениями?
– Ага! Это пишет твоя мама, только сама четко не понимает этого. Но смотри, до чего я дошла: мы искали свободу и променяли свою землю на чужбину, думая, что найдем рай в этой «свободной стране». И что?
– Таня, ты опять уходишь в философию …
– Да подожди ты, не перебивай! Что мы имеем? Тюрьму. Но я не об этой тюрьме говорю. Даже на воле в Америке мы столкнулись с тем же «должна», с тем же «нельзя», с тем же «обязана», только это еще хуже стало, потому что мы иммигранты. То, что разрешается американцу на его земле, иммигранту запрещается; то, что прощается американцу в его стране, нам не прощается. Ненависть и неприятие! Мы чужие и никогда не станем своими. Свобода, гуманность, может, когда-то и были в этой стране, но это ушло в воспоминания.
– Ты так говоришь, потому что попала в тюрьму. А если бы нет?
– Я и до тюрьмы чувствовала это, а в тюрьме стала задумываться и потом четко понимать значение слова «эмигрант». Я искала не то и не там – свобода внутри, а не снаружи.
– М-м-м…
– Я убегала от внешних неудобств и не понимала, что икала внутреннюю свободу, которая в нас самих. Искала ее не там. Вот об этом и говорит твоя мама. Всегда хорошо там, где нас нет.
– Тань! Представь, а я ведь тоже! Я убегала от наших устоев, традиций и всякой ограничивающей ерунды, которая мне всю жизнь искалечила. Но когда я приехала сюда, ничего не поменялось, только значение этих ограничений поменялось. У нас есть пословица: «Расставшийся с другом плачет семь лет, расставшийся с родиной – всю жизнь».
– А ты знаешь, что в Древней Греции остракизм, то есть изгнание из отечества, приравнивался к смертной казни? Как поздно мы это понимаем…
Таня притихла и ушла в свои нескончаемые размышления.
Я смотрела на Таню, и мне было ее жалко до глубины души; я понимала, что ее семья зла на нее не столько из-за того, что Таня связалась «не с теми людьми», а из-за того, что она всех привезла на чужбину. Вдруг я поняла, что не имеет смысла дальше бороться со своим делом. Это тоже в прошлом и не имело смысла – это грозилось разрушить настоящее и будущее. Не имеет смысла бороться за отсрочку депортации, надо дать возможность американским властям выдать мне бесплатный билет домой! Не нужно оставлять Зарину среди чужих и обрекать свою дочь на пожизненные муки одиночества.
Если свобода внутри нас, значит, можно быть счастливыми и свободными везде! Дело выбора! Забираю Зарину и улетаю на Родину. Мне стало вдруг удивительно легко на душе!
Глава 19Катастрофа
Воскресное утро было прекрасным. Я лежала на своей койке и разглядывала солнечных зайчиков. Осколки света играли в стакане с водой, розовые и желтые лучики сверкали и кружили в тюремном зеркале над умывальником. Милагра всегда чистила умывальник до блеска, поэтому солнышко отражалось даже там. Окно в камеру было приоткрыто, и ноябрьский воздух напоминал мне, что скоро, очень скоро меня отпустят в свободный мир!
Я определенно уеду к себе домой, в Узбекистан. Наша страна растет и развивается, а я уже хорошо знаю английский, да и испанский неплохо – найду чем заняться и в своей стране. Все лучше, чем скитаться на чужбине, и всю оставшуюся жизнь тосковать по родине и родным; лучше жить дома, где все знакомо и мило! Я почувствовала неимоверное облегчение, приняв это решение. И Зарину заберу с собой! Она должна расти дома. Кто она без дома? Оторванное ураганом дерево, которое со временем высохнет без благодатной почвы. Как может человек жить без своих корней и своей культуры? Лежа на своей койке, я рассматривала геометрические узоры солнечных зайчиков на полу. Да. Все решено: я уезжаю домой. Нужно пойти и подписать бумаги о депортации. Пусть депортируют. Да, да! Нужно подать прошение, чтобы Зарина улетела со мной вместе!
Запахло кофе. Это Милагра заварила кофе по своему доминиканскому рецепту. Я не переставала удивляться, как она ловко подстраивает тюремные продукты под свои рецепты! Действительно, Милагра обладала талантом! Напевая свою песенку, которая говорила, что у нее хорошее настроение, она зашла в комнату с двумя большими кружками кофе.
– Руса! Опять эти черные! Твои «сестры»! Если они молятся пять раз Аллаху, почему они не уважают старших? Они меня чуть не выкинули из очереди к микроволновке! Разве так у вас написано в Коране? – Милагра, как и все латинос, говорила эмоционально и громко. – Руса! Ты что, меня не слышишь? – с нарочитым раздражением прокричала моя бабуля.
– Слышу, слышу! Что мне сделать? Пойти им лекцию прочитать? – засмеялась я, спрыгнув с верхней койки и крепко обняв Милагру. Мне нравилось обнимать эту мягкую и по-родному теплую женщину. Она стала в шутку отталкивать меня, как будто не хотела, чтобы я ее обнимала.
– Все! Все! Иди, умойся! Сейчас перекличка будет, все закроют! – Милагра ущипнула меня за щеку – у доминиканцев это выражение любви.
Я схватила полотенце и побежала в душевую. К моей радости, там не было очереди. Быстро приняв душ, я вернулась в камеру, где меня ждал все еще горячий кофе.
– Руса, вот кофе; сходи, принеси из микроволновки пирог, у тебя ноги быстрее бегают, – Милагра прищурила глаза и сложила свои пухлые губки бантиком.
Банановый пирог благоухал потрясающе! Милагра покупала в тюремной лавке самое дешевое печенье и замачивала его в молоке с размятыми бананами. Пять минут в микроволновке – и получался невероятно вкусный десерт. Объявили поголовный счет, и все женщины, оставив все свои дела в холле, поспешили в свои комнаты. Как всегда, в нашем корпусе воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелыми шагами офицеров и лязганьем ключей. В воскресенье не нужно было стоять у койки, и нам разрешалось передвигаться по комнате. Мы удобно уселись на койке Милагры и с удовольствием ели банановый пирог, запивая его ароматным кофе с корицей, которую накануне стащили с кухни. Внезапно затрещал громкоговоритель, словно кто-то настраивал микрофон.
– Низами, подойди к дежурному офицеру! – раздалось из громкоговорителя.
От неожиданности я чуть не подавилась пирогом. Неизвестность всегда страшит.
– Милагра, что это может быть? Меньше месяца как у меня заканчивается срок, – с недоумением смотрела я на нее.
– Да не бойся! Сейчас тебе миллион бумаг подписывать нужно будет. Вот когда Луппе выходила… – Не дослушав ее, я поспешила к будке дежурного офицера.
– Миссис Дельгадо, меня вызывали? – осторожно спросила я. Счет еще не закончился, и в блоке все так же висела тишина.
– Тебе письмо из службы детской опеки, – офицер, ничего не объяснив, вручила мне закрытый конверт. Я расписалась за получение и вернулась в камеру.
– Что это, Руса? – Милагра весело схватила конверт и стала вертеть его в руках. Она, как и большинство латинос ее возраста, не умела читать и писать. Я интуитивно почувствовала, что внутри этого пакета что-то ужасное, и поэтому не спешила его открывать. Я просто уставилась на пакет перед собой. Что-то внизу живота съеживалось и давило вниз.
Несмотря на яркость и веселое настроение дня, я почувствовала страх. Солнечный свет стал чересчур ярким, а воздух неожиданно начал щипать ноздри. Мои ноги и руки онемели и не слушались. Я поняла: что-то случилось. Объявили повторный счет, и нам снова было запрещено выходить из комнат.
– ¡Hija! Что случилось, ты же не открыла письмо?
Я не могла понять, почему мне так тревожно. Волны – то горячие, то холодные – прокатывались по моему телу.
– Дай сюда! – Милагра схватила пакет и открыла его зубами. – На, читай! Господи, еще не открыла, а уже в обморок падает!
Я вытащила письмо и развернула бумагу… Милагра с подозрением покосилась на меня; наверное, я выглядела совсем ненормально. Я закрыла руками рот, пытаясь подавить застрявшие в горле рыдания, и качалась из стороны в сторону.
– Ну читай же! – испуганным и прерывающимся голосом скомандовала Милагра. Она обняла меня и попыталась успокоить.
Я едва могла воспринимать, что она говорила. Я просто ощущала