и SF Newsreel[67]. Она боролась за самоопределение для всех людей страны и присоединилась к «Черной освободительной армии». В 1973 году Бак была осуждена за покупку двух ящиков патронов для пистолета и приговорена к десяти годам заключения. Отбыв четыре года в федеральной тюрьме в Олдерсоне, Западная Вирджиния, она получила отпуск и не вернулась. Следующие восемь лет она находилась в подполье. После неудачной экспроприации бронированного грузовика Brinks в 1981 году, инициированной группой черных революционеров и белых союзников, Мэрилин была внесена в список самых разыскиваемых преступников ФБР и преследовалась с приказом стрелять на поражение.
Ко времени нашей встречи Мэрилин Бак уже провела около двадцати лет в тюрьме за политически мотивированные действия против политики правительства США и в поддержку «Черных пантер» и «Черной освободительной армии». И ей предстояло еще шестьдесят. Она писала стихи, чтобы понять реальность тюрьмы и продолжить свою борьбу белой женщины против несправедливости, особенно против превосходства белых, созданного в США. Она была поэтессой, активисткой и антиимпериалистической политзаключенной [68]. Но всю ее историю я узнала намного позже, уже после ее смерти. Тогда она была для меня просто мудрым, сильным и невероятно волевым другом и интересным собеседником. «Надира, расскажи, как вы жили при Советском Союзе? Расскажи про своих родителей-коммунистов», – это были ее любимые вопросы. Она могла часами слушать, как я училась, как у нас была организована школьная система и как меня принимали в октябрята, а потом в пионеры. Я с удовольствием рассказывала ей про свое детство и школьные годы, но не про то, что у нас не было туалетной бумаги и что мы покупали яйца поштучно, чтобы накормить детей. Мне было интересно: если бы я рассказала все это, осталось бы у Мэрилин столько восхищения и любви к социалистическому строю? Но я не хотела отбирать у нее то, чем она жила. Рассказывая про Америку и царящую несправедливость в правоохранительной ее системе, Мэрилин все время добавляла: «В социалистическом государстве такого нет и не будет». И это было так умилительно, потому что она искренне верила в марксизм и коммунизм. Невзирая на невероятный поворот судьбы, ее сердце оставалось по-прежнему добрым и отзывчивым, как у девочки из Техаса. Она так и не забыла, где ее корни. В отличие от многих заключенных, проявляющих резкость и манипулятивность, Мэрилин в жестоких условиях тюрьмы сумела сохранить бесхитростность и простодушие. Худощавая, с короткой стрижкой под мальчика, она не выглядела на свои годы, а ей было около шестидесяти. Она не была высокой, но ее развернутые плечи, прямая спина и вся поза говорили о ее жизненной силе. А то, что она прихрамывала на одну ногу, вызывало в других уважение. Позже я узнала от Мэрилин, что она случайно прострелила себе колено и с тех пор не могла сгибать ногу.
– Надира, ты должна знать, что борьба внутри тюрьмы заключается в том, чтобы отказаться быть жертвой. Как только ты позволяешь себе быть жертвой, ты теряешь способность встать и сказать: «Я человек, я не кусок дерьма», – так она говорила.
«Я выжила и продолжала свой путь! Я рада быть как сорняк, дикий красный мак, укоренившийся в жизни», – написала Мэрилин [69]. Я много думала над ее словами. Ведь ее решительная и бесстрашная установка относилась не только к реальной тюрьме. Позиция Мэрилин вызывала во мне такую же бурю протеста против подавления и несправедливости. Ее отношение к несправедливости прямым образом откликалось во мне, напоминая о ничтожной жизни с Эльнаром до тюрьмы. Действительно, каждый из нас в первую очередь ЧЕЛОВЕК, и никто не имеет права подавлять нас и отбирать нашу волю выбирать согласно своей душе.
Я сидела под деревом и обдумывала, что же дальше делать. Солнце светило прямо в глаза, но я не хотела отходить от того места, где меня оставила Мэрилин. От голода и бессонных ночей кружилась голова и тошнило. Отчаяние и безысходность дошли до пика, и, как обычно случается в такие моменты, наступило притупление чувств и эмоций. Я как будто уходила от этой мерзкой реальности. Из норки рядом выбежало семейство бельчат. Мама-белка заботливо и осторожно вытаскивала новорожденных малышей на солнышко. Бельчиха проявляла столько нежности и заботы к своим бельчатам, что у меня нестерпимо заныло в груди. Как мне хочется быть с тобой, доченька! Как мне хочется позаботиться о тебе и разделить твое одиночество! Я не увидела, как ко мне подошла Мэрилин:
– Идем в образовательный блок.
По дороге она перекидывалась приветствиями и маленькими поддерживающими репликами с другими женщинами-заключенными. Она держалась очень естественно и явно чувствовала себя как дома в этой тюрьме с ее непостижимыми порядками. То, что приводило меня в недоумение, для нее было, по-видимому, обычным делом. Она заставила меня вспомнить, как я реагировала, когда меня подрезали в очереди к микроволновке или бросали мне агрессивные реплики: «Уматывай в свою Россию!» Казалось, Мэрилин пребывает в полном согласии с этим миром; она принадлежала ему. А сколько негативных выпадов ей приходилось выслушивать: «Террористка! Из-за таких, как ты, рушится наша страна!» Я позавидовала тому, что она умела контролировать свою реакцию, эмоции и чувства и всегда оставалась спокойна. Мне очень хотелось научиться у нее этому.
– Мэрилин, ты уже привыкла к этому месту? Тебя не выводит из себя поведение этих людей?
– Эх! Девочка! – со странной грустью, которая несвойственна этой, казалось бы, ничем не пробиваемой женщине, сказала Мэрилин.
– Кажется, ты так комфортно себя чувствуешь. Извини, если я не права.
– Это мне далось совсем нелегко. После пяти лет заключения и большого количества судов я осознала, что человек склонен строить вокруг себя стены. Это значит, что ты начинаешь контролировать даже самую маленькую деталь, замечать все, что неправильно делаешь. Чтобы надзиратели не имели ни малейшей причины следить за тобой. Я жестко следила за тем, как я разговаривала с людьми, как общалась. Как я одевалась, как вела себя с охранниками. Я была уверена, что если я застегну рубашку так, как они хотят, надзиратели и слова не скажут, что я не застегнула рубашку должным образом. В какой-то момент я поняла, что пытаюсь быть хорошей девочкой, потому что тогда, возможно, они увидят, что я не плохая девочка [70].
Когда я осознала, что делаю, то пришла в ужас… Как можно быть борцом за освобождение женщин и беспокоиться, хорошая ли я девочка или плохая? То, во что я верила внутри себя, никак не проявлялось в реальной жизни.
– Тебя называют феминисткой? Это правда?
– Я за освобождение женщин от любого гнета и насилия! А ты как хочешь, так и называй! – усмехнулась Мэрилин.
– Ладно, ладно! Это ведь не имеет значения. Мне просто было интересно!
– Ты меня перебила. Так вот! В те годы я усиленно изучала положение женщин в обществе и в семье. Я стала лучше понимать, как женщина попадает в токсичные отношения, как она становится жертвой насилия. Она отдает право быть собой другому человеку, позволяет ему раскрошить свою личность и слепить из нее то, что хочет он. Женщина полностью покоряется ему, потому что старается соответствовать стандартам «хорошей». И когда я это осознала, я применила это к себе. Ведь в тюрьме система пытается слепить из нас безмозглых и бесчувственных существ, слепо следующих правилам, установленным тюремной системой. Мы теряем личность, мы теряем себя! Так и случилось со мной! Как только я поняла это, то стала искать способы, как разрушить те стены, которые построила вокруг себя. Это всегда риск – когда ты открываешь дверь, ты становишься уязвимой еще больше. Но мне казалось, что если я не рискну, то задушу сущность того, кем я была. Осознание своей реальности – вот что делает нас свободными. Человек может осознать только то, что испытал и пронес через себя. Мы можем быть в тюрьме свободными и можем заточить себя в тюрьму, будучи на воле. Ты понимаешь, к чему я клоню?
– Так ты просто смирилась? – я не могла до конца осознать слова Мэрилин, вернее, я не слышала ее, потому что тогда меня беспокоила только одна мысль: как мне поговорить с дочерью.
– Нет, – отрезала она, – я приняла свою судьбу, а принять – это не то же, что смириться. Принять и отталкиваться от этой реальности. Я нашла свою цель в жизни даже здесь, за решеткой. Что я делаю, думаю и чувствую, то и пишу. Я пишу стихи. С годами я перешла от риторического, застывшего писателя к попыткам рассказать больше о том, кто я есть и что я чувствую… Я думаю, что в конечном счете, если мы хотим человеческого освобождения, мы должны быть честными с собой и с другими людьми в наших желаниях, наших обидах, как мы говорим об этом дне, наших проблемах.
– Мэрилин, я понимаю. Принять – как согласиться, а не бороться.
– Надира, я тоже ничего не понимала и поэтому не принимала.
– Мэрилин! Меня сейчас не волнуют эти дурацкие теории! Скажи мне, что делать. Как позвонить дочери?
– Ты слушай и сделай вывод. Никто не сделает его за тебя!
– Окей.
– Я все отрицала. Я не желала соглашаться с тем, что такая несправедливость существует. Мне потребовались годы, чтобы понять, что мы должны принять все, что с нами происходит. А ты зациклилась на том, почему с тобой все произошло, а тебе нужно отталкиваться от того, что это уже случилось. И что дальше? Тогда у тебя возникнут конструктивные мысли о том, что делать. Понимаешь?
– Мэрилин! Меня жестоко наказали за это! Меня несправедливо, абсолютно несправедливо загнали в тюрьму и оторвали от дочери! Это из-за меня, из-за моей слабости моя дочь умирает… Как мне принять это!
– Ты застряла в отрицании. Это превращает тебя в пассивного страдальца. Кстати, это ведет к другому тупику: ты всегда предполагаешь что-то. Причем в негативном русле. Сейчас ты заведомо предполагаешь самый худший исход с дочерью и все твои мысли направлены на скорбь, а не на конструктивный поиск решений. Самое главное, что все это приводит тебя к параличу, бездействию, вызванному страхом и отрицанием, и ты не можешь принять необходимые меры!