– Да какие меры, Мэрилин? Что я могу сделать? Я по рукам и ногам закована в цепи, как и ты!
Я уже начинала злиться от лекций моей подруги. Мне нужна была реальная помощь, а не нравоучения о том, как жить.
– Ты меня не слышишь!
Говорила Мэрилин немного жестко, убедительно, но в то же время никогда не задевала гордость или честь своего собеседника. Если она не соглашалась с мнением говорящих, она прищуривала как-то лукаво глаза и задавала встречный вопрос.
– Твоя дочь жива, а вот моя мать умерла. Она заболела раком и умерла. Я прошла через стадию настоящей вины за то, что меня не было рядом. Это были глубокая скорбь и испепеляющий гнев. Но чувство вины от того, что я не могла держать руку матери в то время, когда она умирала от голода, от рака… просто разбивает мне сердце. И я ничего не могу с этим поделать. Я знала, что мне не разрешат пойти ни к ее постели, ни на ее похороны. Такова была реальность. И похоронили ее в мой день рождения. Так что все было очень тяжело принять. Я могла лежать на полу и стучать ногами, плакать и кричать, но от этого только пятки болят… Так что я могу сказать? Мне было тяжело. Мне и сейчас очень, очень тяжело. Я… Ты знаешь, это горе. Но это горе в тяжелых условиях заключения. Одна из самых тяжелых вещей в тюрьме – это потерять кого-то, кого ты любишь, и не иметь возможности быть рядом с ним, пока он умирает, или пойти на поминальную службу. А твоя дочь жива! И пока ты сидишь и скорбишь о ней, ты упускаешь возможности и время!
– Да что же мне делать? – почти плакала я, уже совсем теряя контроль над собой.
– Все! Подумай! Я не тот человек, который разделит твои бессмысленные страдания. Когда придешь к конструктивному решению, то я всегда помогу тебе осуществить его. Мне нужно идти на йогу, меня ждут.
Будучи заключенной, Мэрилин всегда воплощала принцип старой школы: «Не скорби, организуй!» Я смотрела, как она выходит на улицу, опираясь на тросточку. Ее характер был подобен самой лучшей стали: она устойчива к коррозии, стряхивает грязь ежедневного использования и сияет. Одной ее уравновешенности было достаточно, чтобы делать ее бесценным другом! Когда ее силуэт скрылся за углом блока B, небо рассекла яркая молния. С моря подул холодный ветер, запахло дождем, и было что-то мистическое в этом знаке свыше, как будто Вселенная подталкивала меня к каким-то инсайтам. Но что я должна была понять? Оставшись одна, я вышла из душного блока, села, прислонившись спиной к стене, и погрузилась в свои нескончаемые мысли. Я интуитивно чувствовала, что я на пороге новых внутренних открытий.
После разговора с Мэрилин вопросов стало еще больше. Как я такое допустила? Почему так произошло? И опять в голове стучали ее слова: «Если мы постоянно жалуемся на то, через что нам приходится проходить, если мы жалеем себя, то мы тратим свои силы и энергию не на то, чтобы изменить свою жизнь». Да я, черт побери, не жаловалась, я горела, горела на костре вины, ненависти ко всему миру и горя! Огромного, глубокого, черного горя! Не могла найти силы думать ни о чем. Мысли кружили по замкнутому кругу, ничто не могло остановить и прервать их бешеные скачки! Где я оступилась? Всегда была готова помочь всем, всегда хотела как лучше! Никогда не думала о себе, а старалась, чтобы всем было хорошо. Кому «всем»? Маме, папе, этому дьяволу с железным сердцем… Я всегда разрывалась между его требованиями и требованиями моей мамы с ее общественными устоями и благочестием. Кому это нужно было, черт бы меня побрал?!
Я замкнулась в своем горе и вспоминала каждый шаг своей жизни. Я как будто раздвоилась. Во мне говорили два человека: один обвинял, а другой оправдывал. «Как ты могла поступить иначе – ведь ты боялась мужа, который требовал, устрашал, заставлял, манипулировал. Мама убеждала, папа просил, у тебя не было выхода… Ты была загнана в непреодолимые обстоятельства, тебе был только двадцать один год!» – говорила одна часть меня. – «А где была ты? Что ты делала? Ты безропотно соглашалась и разрывалась между требованиями и установками других людей. Думала ли ты о дочери? Нет. Думала ли ты о себе? Нет», – обвиняла другая часть. Тухлый вкус одних и тех же мыслей вызывал тошноту. Я не могла заставить этих людей в моей голове закрыть рот. И опять раздался голос Мэрилин, как голос невидимого смотрителя, который больше издевался надо мной, чем поддерживал: «Если мы виним себя за то, что не можем найти выхода, и замкнулись в горе, мы так и не увидим вариантов выбора». Так какой же выбор у меня в этой адской ситуации? Я чувствовала, как злость закипает во мне.
Я вышла во двор. Холодный и свежий ноябрьский воздух защипал в носу и немного привел в чувства. Моросил дождик. Было сыро, серо и мокро. Огромные черные тучи, как скопление моих мрачных мыслей, грозились поглотить меня, давя своим грузом безысходности. Можно было заметить молнии, пронизывающие эти кучи черных фигур в небе, как молнии каких-то острых мыслей пронизывали все мое существо. Откуда-то донесся запах жареной курицы, который напомнил мне роковой день в Москве, когда погиб в автокатастрофе мой первый муж, отец Заринки. Это был сюжет, казалось, из другой жизни, не моей, но этот день, как кармическое наказание, вновь настиг меня! Что я должна была понять? Чему я должна была научиться? Урок ли это или наказание? Моя единственная дочь попала в такую же аварию, в какой погиб ее отец. Невольно начинаешь верить в сверхъестественные вещи. Какая карма, почему? В чем был виноват молодой парень двадцати двух лет? И чем виновата моя дочка семнадцати лет, что она сделала, чтобы нести эту карму?
Запах курицы стал чувствоваться более отчетливо. Я так захотела есть! Но нам никогда не давали жареную курицу – это были воспоминания далекого 1989 года. Сырость, мокрый снег, холод и запах курицы… Мы с моим первым мужем Улугбеком, отцом Зарины, зашли в магазин, чтобы купить чего-нибудь поесть. Он провожал меня в аэропорт Домодедово. Затем такси и замедленная, самая страшная сцена, которую я когда-либо видела: грузовик, который врезался в нас, перекатился через капот со стороны водителя на сторону пассажира сзади, где сидел Улугбек, а затем снова перевернулся на крышу и ускользнул в направлении оврага.
Придя в сознание, я увидела Улугбека. Его голова опиралась на выступ окошка такси, словно он задремал, а из носа текла кровь, и его светлая дубленка покрывалась красными разводами, как будто были нарисованы розы. Глаза его были открыты и, казалось, он смотрел на меня, как ребенок, который еще не умеет говорить, а только воспринимает. Он еще дышал, огромные кровяные пузыри надувались при каждом выдохе и сдувались при вдохе. Его руки лежали безжизненно на коленях. Я схватила его за руки и стала трясти, пытаясь привести в чувства. Его голова закачалась и опустилась на грудь, и я увидела, что на затылке зияет огромная открытая рана и ручьем идет кровь; казалось, что мозг вытекает наружу.
Потом я смотрела на него в тишине морга. Он спокойно спал, вытянувшись на каталке для мертвых. Его лицо застыло, а глаза смотрели на меня так, словно не верили в происходящее. Ему было двадцать два года, он был невинен, как ангел. Мой физик в очках.
– Милый, спи! Я люблю тебя! Я позабочусь о нашей дочери. Я люблю тебя и расскажу ей, какой ты был! – шептала я ему на ухо. Наверное, я не хотела, чтобы нас кто-нибудь услышал. У нас была такая привычка, что мы никогда не хвалили друг друга, но мы всегда шептались друг с другом. И Улугбек всегда говорил:
– Я такой лапочка, ты меня все равно полюбишь.
И мы весело смеялись… Да, родной! Полюбила, но поздно…
Улугбек ушел и забрал с собой спокойствие, предсказуемость и размеренность жизни. С его смертью закончились мое детство и наивный взгляд на мир… Чувство вины за его смерть захлестывало меня, и я интуитивно искала наказания своей вины! Я была одержима мыслью, что должна своей жизнью искупить вину, должна сделать что-то хорошее или, лучше сказать, праведное. Вот я и нашла выход – вышла замуж за вдовца, у которого было двое детей, потерявших маму. Я пыталась таким образом успокоить свою совесть, а не выбрать свою жизнь, и горько поплатилась за это!
Запах жареной курицы стал еще сильнее. К нему еще примешивался металлический вкус крови. Я не заметила, как просидела в воспоминаниях почти три часа, как и не заметила, что лил дождь и я вся промокла. Настало время очередного поголовного счета. Вся промокшая от дождя, я вернулась в камеру и села на кровать.
– Доченька, что с тобой? Быстро поменяй одежду, сейчас офицеры увидят тебя и посадят в одиночку… Доченька! Ну что с тобой?
Я не слышала Милагру, которая пыталась стянуть с меня мокрый бушлат. Вдруг меня всколыхнуло от непонятной мысли. Выбор… У него уже не было выбора! Он был мертв. А у меня? У меня есть выбор, я жива! Выбор всегда есть, пока человек жив. И у моей дочки есть выбор! Она жива! Господи, как я не понимала этого раньше… Мои мысли и мое состояние приняли абсолютно другой поворот. Выбор! Да, выбор сделать все возможное, чтобы дочь жила. Пока человек жив, у него всегда есть выбор. Эта мысль молнией ударила меня. Не сидеть и не скорбеть по живой дочке, а сделать все возможное, чтобы поддержать ее. И у нее есть выбор – бороться за свою жизнь.
– Милагра, миленькая! Я идиотка! – крикнула я.
Милагра смотрела на меня с нескрываемым испугом. Она, как обычно, обняла меня.
– ¡Hija! ¡Te pondrás tan enfermo! ¡Bebamos chocolate caliente! [71] – Милагра стояла около меня, хлопая своими глубокими зелеными глазами, и протягивала мне большую чашку какао. Я ей была бесконечно благодарна. Горячее какао! Какая вкуснятина! Я же могу выбирать свое отношение к происходящему. Это же здорово! Наконец до меня это дошло! И моя доченька скоро встанет на ноги; я обязательно найду способ дозвониться до нее. Жизнь опять вернулась ко мне. Я сделаю все возможное. Мэрилин говорила, что не бывает безвыходных ситуаций. Снова и снова возвращалась к этой фразе. Конечно, всегда есть выход! Вот так я буду думать и двигаться к этому.