Наутро, сразу после завтрака, я поспешила в библиотеку. Хотя в тюремных условиях это было безумием, у меня было твердое намерение подать прошение на разрешение звонить дочери каждый день. Но я понятия не имела, как взаимодействуют с правоохранительными органами в письменном виде. Бумажной работой такого рода занимался Эльнар. Но в этот раз мне нужно было сделать это самой. Я буквально ворвалась в библиотеку. За маленьким столом сидела Мэрилин и, как обычно, писала. Она все время писала – и на работе, и в тюремном блоке после работы. Она была заведующей тюремной библиотекой и все свое время проводила там, а после четырехчасового поголовного счета всегда находилась в своей комнате-камере. Когда дверь кто-то открывал, то можно было увидеть, что она сидела на своей койке и, положив все бумаги на колени, писала. Писала стихи; ее произведения несколько раз получали признание американского ПЕН-центра – литературной группы, которая спонсирует программу тюремного творчества.
Мерилин подняла глаза от журнала и встретилась со мной взглядом. Это был прямой и честный взгляд человека, уверенного в себе и с уважением относящегося к другому.
– Надира, что произошло? Ты такая взволнованная, – ироничная улыбка, игравшая в изгибе ее тонких губ, выражала нескрываемое удивление.
– Мэрилин, мне нужна помощь в составлении прошений: одно начальнику тюрьмы, о разрешении звонков в больницу дочери, и второе – в иммиграционный суд. У меня родилась отличная идея, ты только послушай! Я знаю, что к концу срока Дублин посещает иммиграционный судья из Сан-Франциско. Я слышала, что он мудрый и добрый человек. Я подам прошение, чтобы он меня выслушал. Ведь есть выход! Может, он перед депортацией разрешит мне выйти к дочери хотя бы в кандалах. И тогда я смогу поговорить с Заринкой и заберу ее с собой, домой, в Узбекистан. Здорово я придумала?
Мной овладело почти непреодолимое желание прижать ее к своему сердцу. Возможно, так и следовало сделать.
– Ты лучшая, Мэрилин! – воскликнула я.
– Боюсь, что нет, – ответила она с насмешливой улыбкой, от которой на щеках образовались ямочки. – Во мне все-таки много плохого; я злая бабка, так все говорят, – сказала она с дразнящей полуулыбкой на губах. – Давай делать все пошагово. Ничего нет невозможного! Молодец, наконец-то ты созрела. Ты борешься, и это замечательно. Это уже замечательно.
Но было в ней что-то беспокойное, как будто я просила у нее чуда.
– Мэрилин, ты думаешь, что это невозможно? Скажи правду!
– Нужно всегда делать то, что необходимо, и не думать о результате. Там посмотрим.
Подготовить бумаги не составило большого труда. Все, что нам потребовалось для составления прошений, – доступ к маленькому текстовому процессору. Мэрилин написала два прошения. Одно начальнику тюрьмы, а другое – иммиграционному судье. К двум прошениям мы прикрепили копии писем от куратора Зарины, завизированные на всякий случай отделом психологической помощи тюрьмы. Сначала нужно было добиться разрешения для звонков. Взяв необходимые формы, я пошла к начальнику тюрьмы Алехандро Эрнандес, который славился своим бездушием и исключительно протокольным подходом к любым проблемам заключенных.
Поднявшись на четыре пролета по крутым дряхлым ступеням темной лестницы с задней стороны большого здания, чей фасад был обращен к внешнему миру, я нерешительно подошла к двери кабинета начальника, сжимая в руке необходимые документы. Тихонько постучала, и изнутри раздался писклявый голос.
– Войдите!
Начальник тюрьмы, который всегда казался слегка удивленным, моргал круглыми глазами, явно раздраженный моим приходом. С черным ежиком волос и аккуратными усами щеточкой, он был похож на отрицательных героев индийских фильмов, которых часто играл Радж Капур.
– Мистер Эрнандес? Я Низами, мой срок заканчивается через несколько недель, 25 декабря 2005 года. Мне сказали, что я должна принести все соответствующие документы вам – для получения разрешения на звонки моей дочери, – замолчав, я перевела дыхание.
– Что-то случилось?
– Моя дочь в реанимации в Эль-Пасо, Техас.
– Для этого есть общедоступные телефоны.
У меня сковало горло. Взывать к сочувствию этого человека не имело смысла.
– Мистер Эрнандес, мне сказали, что для звонков дочери нужно ваше разрешение, это в вашей компетенции.
– Кто, интересно, вам сказал?
– Куратор мой дочери из службы опеки детей Техасского департамента. И это прошение завизировано отделом психологической помощи, миссис Санчес. Вот бумаги.
– М-м-м… Дайте бумаги.
Он с секунду молча посмотрел на бумаги, потом на меня, а затем проворчал:
– Я дам распоряжение начальнику Департамента Образования тюрьмы мистеру Моргану организовать звонки, – Эрнандес чиркнул свою подпись под прошением. – Все? – почти рявкнул начальник.
Я все еще стояла у двери, не посмев переступить порог офиса и не веря, что все так легко решилось. Но мне нужно было позвонить сейчас. А вдруг потом появится миллион других причин и мне отменят разрешение? Мне терять было нечего. Я повернулась к нему. Эрнандес небрежно бросил бумаги на стол, откинулся в кресле и раздраженно спросил:
– Что еще?
– Мне нужно позвонить сейчас, мистер Эрнандес! – я удивилась своей решительности, а он, казалось, растерялся:
– М-да… Ну ладно, – пробормотал он уже без раздражения, но с явным желанием поскорее закончить этот неприятный ему визит. В его маслянистых глазах читались удивление и любопытство. – Заходи. И дверь закрой.
Мое сердце забилось в бешеном темпе. Он поднял трубку.
– Где номер, я наберу, – на бумаге большими цифрами Морган написал номер. Он передал мне трубку.
– Даю две минуты.
– Доченька, ты мне очень нужна! Доченька, у нас еще будет много прекрасного в жизни! Жизнь прекрасна! Доченька, не сдавайся! Дыши, дыши, как можешь! Пусть пока больно, но дыши, родная! – кричала я в трубку без остановки.
Из телефона слышалось тяжелое дыхание Зарины – она старалась дышать.
– Зарина, еще немного, и я выхожу! Мне дадут возможность звонить тебе каждый день, доченька! Мы вместе пройдем через все это!
– Мама, мне больно! Мамулечка, мне больно! – вдруг прорвался крик.
– Нет, Зарина, вставай! Дыши доченька!
– Мама, я люблю тебя, приходи! Забери меня…
Я чувствовала себя опустошенной, но многократно более счастливой. Две недели, каждый день после поголовного счета, я стояла у дверей начальника образовательной части. Он слегка отворял ее, и я проскальзывала в кабинет, где меня связывали с больницей. Иногда мне разрешали поговорить с врачом дочки.
– Твоя дочь очень сильная. Слава богу, кризисное состояние прошло, но нет еще уверенности, что она будет ходить, мэм! – однажды сказала мне врач.
– Самое главное, она жива. Остальное все потихоньку будет, доктор.
– Ты знаешь, что не сможешь увезти ее домой? Она под попечительством американского государства, – сказал мне Морган.
Но это не было новостью. Я знала это. Впереди предстояла борьба за своего ребенка. И я была готова!
Как мне хотелось выразить свою признательность этому человеку с голубыми, глубокими глазами! Но я только улыбнулась и вложила в свою улыбку все свое благодарное сердце. Та страшная душевная боль была настолько сильна, что я ни на мгновение не могла игнорировать ее; пришел момент, когда мне нужно было действительно переосмыслить свои жизненные приоритеты и наконец найти точку опоры внутри себя и этим изменить свою личность. Путь страха – это путь самообмана. Следом за этим разрывом отвалились все мои установки и шаблоны поведения, которые стали бессмысленны; разрушились ценности, которые были привиты мне в детстве и с которыми я уже давно внутренне была не согласна. Я больше не хотела бояться и не хотела лицемерить. Наконец с полной уверенностью я могла сказать: «Я свободна».
Я точно так же получала письма от мужа, точно так же он умолял, угрожал, обвинял, а потом клялся в любви. Но на меня уже не действовали эти эмоциональные качели. Я уже больше не страдала от ломок разрыва с ним и четко видела сквозь его манипуляции, уже была настолько сильна противостоять ему, что была способна отделить свое дело и свою жизнь от его дела и прямо заявить адвокатам об этом. Открылись новые возможности апеллировать в суд.
Часть третья
Глава 20На пике борьбы с американским правосудием
И все же, и все же… За эти месяцы и годы на меня иногда накатывало необыкновенное, необъяснимое чувство. Оно было теплое, как объятия родного человека, и успокаивало, как поддержка самого близкого друга. Оно приходило и уходило, оставляя ощущение, будто я взобралась на какую-то высокую гору, готовая взлететь ввысь, и передо мной открывались бескрайние просторы возможностей. Со мной не было Эльнара, и некому было давить на меня и контролировать мою жизнь, а значит, нужно было суметь взлететь! Сквозь агонию несправедливости и боли я осознавала, что даже в этом распятом на кресте, беспомощном состоянии я свободна. Я могу ненавидеть или простить, я могу выбирать, о чем думать и о чем тревожиться. Я могу что-то хотеть или не хотеть.
У меня был мой закрытый от всех внутренний мир, и только я была там хозяйкой. Никто не мог отнять у меня полет моего воображения, мои мечты. Я интуитивно была уверена, что огромный путь внутренних терзаний окончен. Нет возможности что-либо переиграть или исправить. Все ушло в историю. Сразу вся моя жизнь прошла перед глазами: яркими красками пронеслись воспоминания о моих ошибках, о моих страхах, надеждах, о моих стремлениях, усилиях и победах; наконец, мои глубочайшие страдания и трагедия заточения – огромная часть моей книги жизни была дописана. Когда я осознала это, то не было тоски и грусти об упущенных возможностях – лишь трепещущая радость, что открывались новые неизведанные горизонты. Я чувствовала, что была готова принять новые потенциалы и неизведанные пути, а может, и новые вызовы судьбы. Дело сделано! Я была свободна! Внутренняя свобода, уверенность в себе и чувство собственного достоинства были моими важными при