Мистер Рэйес застыл на своем месте, наверное, ожидая дополнительных вопросов. Но судья уткнулся в стол и смотрел на свои пальцы, которыми он теребил огромную кипу бумаг моего дела. Все в зале замерли. Казалось, остановились обогревательные приборы, которые монотонно жужжали до этого. Прошло минут пять. Судья кивнул доктору Рэйесу:
– Благодарю вас, доктор, можете быть свободны. Только я не пойму, как же Уголовный суд не расследовал это дело до конца?
Судья встал.
– Суд удаляется на перерыв, – объявила клерк.
Через час судья с прискорбным видом вынес свое решение:
– Ходатайство Надиры Низами об отсрочки депортации отклонить. Мы заключаем следующее:
1. Иммиграционный суд находит показания ответчика заслуживающими доверия. Заслуживают доверия все предоставленные суду свидетельские показания и другие доказательства физической и психологической травмы, перенесенной этой женщиной.
2. Иммиграционный суд постановил, что муж ответчицы – злой, безнравственный и опасный человек из страны, которая низко ценит права человека.
3. Однако показания ответчика не позволили установить, что, скорее всего, ее ожидает опасность, если она вернется в Узбекистан. Было бы нелогично рассматривать страдания, имевшие место в США, как основания для предсказания того, столкнется ли жертва в будущем с такими же условиями в Узбекистане.
Соответственно, этот суд отклоняет ходатайство ответчика об отсрочке ее депортации из Соединенных Штатов.
Годы тирании оставили мою душу поврежденной, но несломленной. Я не была в отчаянии. Я не была в тоске. Я не была в глубоком страдании и депрессии. Тревоги, страхи и ненависть, переполнявшие меня до изнеможения раньше, давно истощили мои силы и душу. Я уже давно выпила чашу этих чувств до самого дна, до самой последней капли, и уже давно достигла точки невозврата. Еще тогда я поняла, что внутренняя сила зарождается в момент столкновения с отчаянием и безысходностью, когда становится ясно, что ничего другого не будет и ждать нечего. Именно тогда начинаются изменения. Внутренняя сила и вера в себя раскрываются и расцветают, как редкий цветок в пустыне после долгожданного дождя. Вот тогда и случаются личные прорывы!
«Заботливые» федералы создали все соответствующие условия, чтобы я думала только об одном – как мне обнародовать свою историю. Тем более что я застряла в этом бетонном склепе на неопределенное время, я ждала результатов своей апелляции в иммиграционный суд. У меня были все возможности играть дальше эту шахматную игру, где мне нужно было просто удалить из своего списка все фигурки на шахматной доске американского правосудия. Я это делала, чтобы потом не сожалеть об упущенных возможностях.
Условия моей жизни, конечно, были, так скажем, необычные для нормального человека, тем более что я уже отсидела свой срок и была бывшей преступницей – пусть и государственного масштаба, но все же я уже по определению была вольная! Вольная, но запихнутая в полную изоляцию от внешнего мира, в бетонный карцер.
Если хочешь поесть, тебе лучше проснуться, чтобы поесть, или надзиратели пройдут мимо твоей двери, и ты останешься без завтрака, а завтрак подается около 6:30 утра, а около семи ты должна попросить зубную пасту, мыло, конверты, бумагу для письма. Обед в 12, а ужин в пять. Одиночки едят после того, как закончили обслуживать все население тюрьмы, а затем, если вам повезло, приходит и ваша еда, правда, уже отлежавшаяся в контейнерах для раздачи.
Душ только по понедельникам, средам и пятницам, и нужно ждать, когда придет охранник, чтобы надеть наручники и отвести в душевую. Затем нужно просунуть руки в щель, чтобы надзирательница сняла наручники. Металлическая дверь запиралась снаружи, и было лишь пять минут, чтобы помыться в холодной воде, под яростно дующими кондиционерами, которые должны были поддерживать прохладную температуру воздуха в камерах. Потом снова надзирательница, наручники, камера, дверная щель и тишина. Условия для обдумывания дальнейших ходов в игре с американским правосудием, нужно сказать, были идеальные – никто и ничто больше тебя не беспокоит. 23 часа в камере одна, никуда не выходишь и ни с кем не общаешься. Ни программ, ни телефона, ни двора. Ничего. Никаких человеческих контактов, ничего, что могло бы нарушить мыслительный процесс! Да, конечно, полагалось выйти на воздух, если попросишь, – прогулка, положенная раз в неделю, проходила во дворе карцера. Это был тесный бетонный загон, обтянутый колючей проволокой. Но я нечасто пользовалась этой привилегией. Мне больше нравились отжимания и приседания, которые я выполняла каждый час, чтобы не замерзнуть.
К моему великому счастью, в любой самой страшной тюрьме можно найти клерка, который заверит все что угодно, и есть бесплатная почта, если вы посылаете бумаги в суд или в правоохранительные инстанции. Я написала письма во множество организаций, журналов и газет, но не получила никакого ответа. Очередь дошла даже до Опры Уинфри [80]. С огромным вдохновением и жгучим рвением я написала ей почти трагическое письмо, но… тоже не было ответа. Хотя у Опры есть, во всяком случае, тогда был адрес типа горячей линии, никакой реакции на свой крик о помощи я не получила от всемирно известной добродетельницы. Она спасала людей в странах третьего мира, так что какая-то преступница, пусть и бывшая, видимо, не вызывала у нее особого интереса!
Однажды меня вызвали в комнату посещений, что было довольно странно, потому что никто меня никогда не навещал. Дверь открылась и передо мной выросла молодая блондинка с лучезарной улыбкой:
– Надира, мы получили ваше письмо в «Эль-Пасо таймс». Я Кристина Андерсон, журналистка. Вы не против, если я задам вам несколько вопросов?
Эти несколько вопросов растянулись на три часа, и закончилось тем, что я подробно рассказала все о себе и о своих отношениях с Эльнаром. Кристина внимательно слушала, и ее наигранная улыбка пропала, большие темно-карие глаза изучали мое лицо с глубоким сочувствием. Мне кажется, она наблюдала, как на моем лице отражается борьба чувств, эмоций и вопросов, крутящихся в моей голове. Она поблагодарила меня и скрылась за металлической дверью.
А много позже, 7 апреля 2007 года, в «Эль-Пасо таймс» появилась статья: «Женщина, осужденная за контрабанду людей, заявила о жестоком обращении».
«Дело 2002 года о рабынях-стриптизершах из Узбекистана сразу же привлекло внимание. Научный сотрудник Техасского университета в Эль-Пасо и его жена были арестованы за контрабанду трех молодых женщин из их родной страны.
Прокуратура заявила, что пара заставляла женщин работать топлес-танцовщицами в стриптиз-клубах Эль-Пасо и отдавать весь свой заработок. Супруги были осуждены, и каждый отсидел по пять лет в тюрьме. Но в этой странной истории о торговле людьми все может оказаться не тем, чем кажется…
Сторонники Надиры Низами, в том числе ее адвокаты и психологи, заявили, что ее история распространена среди жертв торговли людьми и домашнего насилия и должна была зажечь «красные огоньки», прежде чем ее посадили в тюрьму.
Бывший адвокат Низами Питерсон надеется, что ей разрешат остаться в Соединенных Штатах. В Узбекистане “она будет отброшена в ту же ситуацию”, сказала Питерсон.
Это действительно грустно. Она добилась так много, став самодостаточной женщиной».
Глава 25Последний суд в Эль-Пасо
Известно, что чем больше судьба испытывает человека, тем больше он сопротивляется. Все мои возможности апеллировать в любую инстанцию властей США для меня были исчерпаны, но одна все-таки была, очень рискованная, per se, без адвоката. Однажды мне пришла в голову шальная мысль – написать судье. А что? Это было очень будоражащее кровь занятие. Я же все равно ждала решения апелляционной комиссии иммиграционного суда, и делать было нечего. Я представляла, как судья читает мой рассказ, удобно усевшись в тепле своего кресла, попивая горячее какао перед сном. Или виски. Интересно, зашевелится ли у него где-нибудь качество, которое называется у нормальных людей совестью? Испортится ли его сон? Сомневаюсь! Сомневаюсь и не надеюсь. Но написание своей истории хоть для кого – занятие, которое поможет мне не чувствовать холода мокрого бетона вокруг меня. Мне нужно вспомнить все детали своей жизни и написать свой аффидавит [81] в Федеральный суд, который я должна отправить как можно скорее.
Я написала свой аффидавит за четыре оставшихся месяца. Я смогла вспомнить и написать каждую деталь и каждую эмоцию, которую пережила за время жизни с Эльнаром. Получилась история, которая не должна была оставить равнодушными людей, у которых было сердце, хоть совсем маленькое. Я не знала, чем кончится моя сумасшедшая идея, и я не ставила конкретных целей выиграть свое дело. Мне дико хотелось, чтобы судья узнал правду, я надеялась, что, быть может, у него хотя бы зашевелится чувство, что он был недостаточно настойчив, чтобы узнать о том, что произошло на самом деле. Я хорошо помнила его глаза, в которых чувствовалось сочувствие и, может, сомнение в правомерности своего приговора. Ну вот так устроен этот идеально отлаженный механизм правосудия: чтобы доказать ту или иную деталь в деле, нужно найти соответствующую лазейку в законе, маленькое допущение в формулировке закона или соответствующую запятую в интерпретации закона. Как в мультике – казнить нельзя, помиловать. Или казнить, нельзя помиловать. Кстати, этим виртуозно манипулировала моя прокурорша.
Я не обманывала себя несбыточными надеждами, что смогу хоть как-то повлиять на свой приговор, который я уже отсидела, или смогу вернуть свое дело на новое рассмотрение. Называйте чудом или иронией судьбы, но мою историю, мой аффидавит, судья принял на рассмотрение и назначил день нового, незапланированного судебного разбирательства, при всем при том, что я к этому времени использовала все возможности апеллирования. Но он, видимо, решил, что нужно меня послушать.