— Прости, что не удалось сделать все по-другому, — сказал я (и подразумевал именно это) и почувствовал ком в горле. — Я хочу… не знаю. Прости, что не смог устроить все по-другому, лучше, пока ты рос. — Я почувствовал, как в глазах защипало, но это ощущение быстро ушло. Я посмотрел на него. — Мне жаль, Пэт. Действительно жаль.
Он засмеялся.
— Все в порядке, — сказал он. — Все хорошо. Просто… я многого не помню. В смысле, обо мне и Джине. Мне иногда кажется, мои воспоминания — это просто фотографии, которые я когда-то видел. Сижу на лошади в четыре года. Перелезаю через спинку коричневого дивана со световым мечом. Прыгаю на батуте на заднем дворе. Но я не уверен, что действительно все это помню. Я просто видел эти фотографии.
Потом он легонько тронул меня за руку.
— Идем, — сказал он. Над его невероятными голубыми глазами нависла темно-русая челка, и лицо медленно засияло всепонимающей улыбкой. — Идем смотреть Ли Марвина. Тебе ведь хочется.
— А как же Элизабет Монтгомери? — выложил я козырную карту. — Ты будешь жить гораздо дальше от Элизабет Монтгомери. Я имею в виду, что в школе вы будете видеться, а жить придется в разных концах города.
Я не хотел делать ему больно. Я просто беспокоился о нем.
Но он от души расхохотался.
— Элизабет Монтгомери? — переспросил он. — Я ее не интересую, папа.
Сосед Сида не потерял глаз, а мы не потеряли работу.
Мы с Марти сидели напротив Бланта. Напряжение ушло. На столе лежали бумаги, но в них содержались обзорные статьи и передовицы, провозглашающие Сида из Сёрбайтона защитником порядка и порядочности, честным человеком, слишком далеко зашедшим в борьбе против безответственности, одиноким диссидентским голосом, вооруженным только стартовым пистолетом и выступившим против паршивых ценностей изуродованной Великобритании.
— Мы можем пригласить Сида в студию, — сказал Марти. — Он герой, в одиночку выступивший против преступника. Пусть выберет свою топ-десятку треков восьмидесятых и порассуждает о том, куда катится этот поганый современный мир.
Блант засмеялся.
— Не будем отталкивать удачу, — сказал он и улыбнулся нам.
На сей раз это была настоящая, искренняя улыбка.
— Я хотел пригласить вас на конференцию в Глазго на этот уик-энд, — сказал он. — Это крупнейшее мероприятие цифровой медиаиндустрии.
Мы озадаченно смотрели на него.
— Я буду говорить о новом поколении видео- и аудиоконтентов на множественных платформах, — пояснил Блант.
Но мы продолжали недоуменно смотреть на него.
Затем Марти наклонился вперед, пытаясь расшифровать слова Бланта. Это как-то связано с телевидением? А я думал о комнате моего сына. Он возьмет с собой все — просто опустошит ее? Захочет ли он, чтобы я помог ему переехать? Почему он не говорил мне, что не любит фильмы о войне?
Мой телефон завибрировал, и я взглянул на дисплей. «Неизвестный номер», — гласила надпись, и я поднялся со стула.
— Я должен ответить, — сказал я.
— Это Синг Рана, — проговорил кто-то, и мне понадобилась целая секунда, чтобы соединить голос в телефоне со старым гурком. — Вам надо приехать. Я не могу сегодня с ним поговорить. Вы должны приехать. Они все забрали.
Я дал отбой, и Блант взглянул на меня.
— Так как насчет этого уик-энда? — спросил он, ожидая ответа.
— Что насчет уик-энда? — не понял я.
В этот уик-энд случится самое страшное. В этот уик-энд мой сын уйдет из моей жизни в жизнь матери.
— Вы приедете? — довольно раздраженно спросил Блант. — Это крупнейшее в мире мероприятие цифровой медиаиндустрии, его посещают крупнейшие медиапредставители, гости и специалисты по коммуникациям. — Он приосанился. — Я буду говорить ключевую речь.
— В этот уик-энд? — снова спросил я и покачал головой. — Никак не могу. Сожалею.
Представитель Би-би-си посмотрел на Марти. Тот пожал плечами и засмеялся.
— Я тоже не могу, — сказал он. — Не знаю почему. Но я что-нибудь придумаю.
Когда мы вышли из офиса, Марти взял меня за руку и фыркнул:
— Они хотят, чтобы ты в эти дни вскрыл себе вены. Хотят прикарманить твою жизнь. Мы делаем шоу, а потом идем домой. Этого достаточно.
Телефон у меня в кармане снова завибрировал.
— Этого более чем достаточно, — согласился я.
Я позвонил его дочери по пути к нему.
— А чего он ожидал? — спросила она.
Она отняла трубку телефона от рта, уговаривая внучку съесть еще кусочек. Потом снова заговорила со мной:
— Ему давным-давно надо было переехать с этой свалки в нормальный дом.
Когда я приехал, дверь была открыта.
Вернее, не открыта — выломана.
Она висела на петлях под странным углом, на разбитом в щепке дереве под матовым стеклом виднелся отпечаток большой кроссовки. Американский размер 12. Хлипкая дверь никак не могла сдержать вторжение злобного мира. Я видел, что по квартире кто-то ходит. Синг Рана. Молодая женщина-полицейский с блокнотом. Я позвонил в дверь. Никто не ответил, поэтому я прошел внутрь.
Тот, кто здесь побывал, хорошенько постарался.
Все было перевернуто вверх дном. Торчали клочья из распоротой софы, на которой сидел Кен, маленький и недвижимый, глядя в никуда. Содержимое ящиков комода — древние счета за газ и электроэнергию и открытки из Австралии покрывали ковер, как рекламные листки. И как жизнь, которой здесь жили. Похоже было, что все вытащили туда, куда падал свет, и разорвали на мелкие кусочки.
Синг Рана кивком поприветствовал меня.
В его руке была свернутая трубкой «Рейсинг пост», и он держал ее как меч. Полисменша продолжала делать записи. Я поднял с пола свадебный снимок, очки, в которых по одному стеклу шла трещина, похожая на паутину, и положил их на каминную полку, где уже стоял телевизор.
Это был один из старомодных телевизоров, каких я не видел много лет, — одинаковый в глубину и ширину. Его не потрудились украсть, но разбили экран розовой статуэткой балерины. Она лежала среди осколков битого стекла, одна ее стройная нога была отломана ниже колена.
Я присел рядом с Кеном. Он дышал с большим трудом, я такого раньше у него не замечал. В первый раз он выглядел тем, кем был на самом деле, — стариком с опухолью, которая его убивала. Он выглядел побежденным.
— Ведь здесь у меня нет никаких ценностей, даже нечего стащить, — сказал он.
Он поглаживал пальцами жестянку с табаком, но не пытался свернуть самокрутку.
И тогда мое сердце упало. Я вспомнил, что одна ценная вещь у него все-таки была.
Я быстро прошел через комнату туда, где валялся разбитый комод. В ящиках еще кое-что оставалось. Очки для чтения. Использованные счета, оставленные, видно, на память потомкам. Открытки, исписанные витиеватым почерком, выцветшие снимки внуков, которые теперь выросли. Все было на месте.
Кроме ордена.
В конце дня почти ничего не произошло. За исключением того, что Пэт уехал.
Я принес с чердака два чемодана, и он набил их и школьный рюкзак одеждой и книгами — сколько можно было унести. Но он оставил гораздо больше, чем взял. Я стоял в дверях его комнаты и смотрел, как он взвешивает в руке чемоданы. Со стены смотрели Люк Скайуокер, Хан Соло и Дарт Вейдер, забытые, как детские игрушки.
Перед домом остановилось такси, не заглушая мотора, словно подгоняя скорее выйти и уехать. Я подошел к окну. Джина сидела на заднем сиденье черного такси, одетая в спортивную одежду, и, нахмурившись, набирала эсэмэску. Ждет. Входная дверь распахнулась, оттуда вышла Сид и направилась по дорожке к ожидающему такси. Я слышал голоса обеих женщин, но не разбирал слов.
— Можно идти, — сказал я чужим беспечным голосом. — Готов?
Он деловито кивнул, я подхватил один из чемоданов и вышел вслед за ним из комнаты. Вслед нам смотрели джедаи.
Сестры ждали его внизу лестницы. Старшая и младшая. Пегги и Джони плакали, и я почувствовал, что даже хочу, чтобы он поскорее уехал. Пегги обвила руками его шею, а Джони прижалась к его боку.
Пэт улыбнулся. Глаза его оставались сухими, но провожание его явно тронуло.
— Я скоро вернусь, — заверил он.
Потом подошла Сид, стала перед ним и сделала то, на что я бы ни за что не осмелился. Отвела его челку со лба, поправила лямку рюкзака. Почему я не могу этого сделать?
— Береги себя, Пэт, — сказала она, поцеловала его в щеку и прижала к себе.
Я знал ее слишком хорошо, чтобы понимать — сейчас она не думает о тех вещах, которые высказывала мне, не думает ни о вшах, ни о грязном белье, ни о рыбных палочках. Она думает о том, какой он чудесный мальчик и как нам всем будет его не хватать.
Он повернулся и взглянул на меня. Я улыбнулся, ободряюще кивнул и, чтобы сделать хоть что-то, протянул ему правую руку. Он слабо пожал ее, и мы отпустили руки. Мы никогда раньше не прощались рукопожатием.
Входная дверь была открыта. Его мать ждала. Его сестры вытирали глаза, произнося его имя, а Джони внезапно залепетала что-то про Рождество, и мы все стали уверять ее, что ничего не изменилось. Хотя изменилось абсолютно все.
— О’кей, — сказал я, и мы потащили чемоданы к ожидающей машине.
И мой сын уехал из дома, а я смотрел ему вслед, и горло у меня сдавило, потому что мне было абсолютно нечего сказать.
Я пришел в комнату Джони и увидел, что она сидит в постели и ждет меня, обняв руками колени, разрумянившаяся после ванны, улыбающаяся и пахнущая чем-то незнакомым. Я сел на краешек ее кровати, и она откинулась на подушку. Я открыл книгу.
— Тебе удобно так сидеть?
— Не особенно, — сказала она и улыбнулась вампирской улыбкой. — Шучу.
Я засмеялся впервые за день. И мы начали с того, на чем закончили.
— Представьте себе радость Пиноккио, когда он очутился на воле! — читал я. — Не теряя ни минуты, он повернулся к городу спиной и пустился по дороге к домику Феи.
На сей раз мы выбрали книжку Коллоди. Она превосходно вписывалась между сказками о принцессах и историями о горячих вампирских парнях. Мы решили пойти этим путем — вернуться к хорошим книгам, тем немногим, которые еще остались. С принцессами, а также мышами в балетных пачках, крокодилами на тракторах и всеми животными, которые умели говорить, было покончено, а время вампиров еще не настало.