— Почему ты ухмыляешься как идиот, Гарри? Ты что, и вправду думаешь, что это хорошая новость? Наш сын проводит ночь с шалавой из Рамсей Мак.
— Почему ты так грубо говоришь о ней? Мне она кажется обычной девочкой. Может быть, ей оказывают чуть больше внимания, чем нужно. Но это потому, что она такая красивая. Перестань. Ты ведь понимаешь это.
Джина отмахнулась от меня:
— Она бросит его, как только поймет, какой он хороший, добрый мальчик. Вот что мне не нравится, Гарри, если хочешь знать правду. Она из тех, кому нравится, когда на нее пялятся накачанные молокососы с татуировками. А Пэт лучше их. Лучше ее.
Я был потрясен.
— Как ты можешь это говорить? Элизабет Монтгомери, может быть, лучшее, что с ним случилось в этой жизни.
Джина засмеялась.
— Похоже, ты немного знаешь о молоденьких девочках, верно, Гарри?
Против этого я не мог возражать, поэтому вышел на крохотный балкончик и стал смотреть вниз на Олд-Комптон-стрит. Отсюда она казалась неизменившейся.
Я видел джазовый клуб «Ронни Скоттс» и кондитерскую «Валери», алжирскую кофейню и объявление на лестничной площадке, которое уже двадцать лет предлагало посетить уроки французского языка на втором этаже. Думаю, я уже мог бы бегло говорить по-французски.
— Ему отрезали волосы, — сказала Джина. — В школе. Затащили в туалет и обрезали все его прекрасные волосы.
Меня внезапно затрясло.
— Кто это сделал? — воскликнул я, хватаясь за перила, словно мог упасть. — Обрезали волосы? Когда?
— Ты знаешь, — ответила Джина. — Те, кому он не нравится. Эти грубые парни. В первый же день, когда он вернулся. После исключения.
Я не мог говорить. Я не мог перестать дрожать. Это продолжается слишком долго. Это надо прекратить.
— Я хочу забрать его из этой школы, Гарри, — говорила Джина. — Ты знаешь, что он собирается бросить школу? И пойти работать? Какое у него будет будущее, если он оставит школу и будет тратить все время на какую-то паршивую работу?
— Я найду его, хорошо? — сказал я. — Я найду его и приведу обратно.
Я присел рядом с ней и рискнул положить руку ей на плечи.
— Я понимаю, почему ты расстроена, — продолжал я. — Но я его найду. И их я найду тоже. И я прекращу это, обещаю. Они больше не посмеют его обидеть, Богом клянусь.
— Дело не только в Пэте, — проговорила она, и я убрал руку.
Не только в Пэте? А в чем?
Как будто я не мог угадать.
— С этим мерзавцем Питером не вышло ничего хорошего.
Я промолчал.
— Оказалось, что он хочет жить со своей женой, — сказала она. — Оказалось, что он хочет попробовать все сначала.
— Ух ты, — ответил я. — И какова вероятность, что он не вернется?
— Ты такой циник, Гарри. Вы, старые романтики, все такие злые и испорченные. Потому что все время разочаровываетесь.
— Я их видел, — сказал я. — Питера и его женушку. С детьми.
Я поколебался.
— Ты гораздо красивее, чем она, Джина. Я видел эту женщину. Ничего особенного.
Я ждал, что Джина начнет отрицать свою красоту. Она всегда так делала в двадцать лет. Подобно всем красавицам, она бесилась, когда люди говорили о ее красоте, словно ее внешность — самое интересное, что есть в ней. Но теперь она просто засмеялась.
— Да, ну ладно. Японцы говорят — мужчина начинает скучать с красавицей через три дня, но и к уродине привыкает тоже через три дня.
— Жестокая раса.
— В переводе эта фраза теряет свой смак. А вообще-то они добрейшие люди в мире.
Она отвернулась. Между нами начала было снова расти стена. Но теперь опять исчезла. И я увидел, что Джина не разрушала наши жизни. Она разрушила только свою. Я понимал, что никогда не найду в своем сердце ненависти к ней.
Рыжая Сиан принесла чай. Она приготовила чашечку и для меня. Зеленый, японский, даже на вид здоровый чай. К своему счастью, я и не рассчитывал на «Брук Бонд пи-джи типс» и печенье с ванильным кремом. Я подвинулся на край дивана, чтобы дать Джине место.
— Я могу остаться, если хочешь, — сказала Сиан.
Джина улыбнулась и качнула головой:
— Все в порядке.
Рыжая метнула на меня взгляд и отвернулась. Потом попятилась к двери, словно придворный, покидающий царскую особу:
— Позвонишь мне?
Джина прикрыла глаза, кивнула и улыбнулась. Раздался щелчок замка — Сиан осторожно прикрыла за собой дверь.
Джина отхлебнула чаю:
— Она молодец. — Она задумчиво посмотрела на меня из-за чашки с зеленым чаем. — Она мне очень помогает.
Я улыбнулся:
— Она лесбиянка. Сиан — лесбиянка.
Джина поставила чай:
— От тебя ничего не скроется, Гарри.
Я засмеялся.
— Ты не лесбиянка, Джина, — сказал я. — Если это твой новый эксперимент, новое приключение, новая задача, которую надо выполнить, — меня это не волнует.
Она изобразила смущение:
— Так в чем же дело?
— Ни в чем, — ответил я и встал. — Но из нас двоих скорее я похож на лесбиянку, Джина. Поверь мне, ты не лесбиянка.
Я сделал несколько шагов к двери. Квартира оказалась не такой уж большой.
— Ты просто устала от мужчин, — заключил я.
И отправился искать сына.
В миле от того дома, где я вырос, на холме стояла церковь.
И когда я увидел Пэта, который сидел у могилы, скрестив ноги, держа в одной руке полупустую бутылку сидра, а в другой сигарету, а напротив него — Элизабет Монтгомери, вытянувшую ноги и глядящую ему в лицо, я понял, как ошибался все это время, думая, что моих родителей здесь нет.
Я видел обоих моих родителей после смерти, и это было определенное разочарование. Я хотел чего-то великого, некоего эмоционального финального прощания — я представлял себе Кэтрин Дженкинс, поющую «Время прощаться», — но ничего подобного не было. Я точно так же отреагировал на оба тела. Мой отец в задней комнате похоронного бюро на главной улице пригорода. Моя мама дома, в кровати, где она спала сначала вместе с моим отцом, а потом одна, когда овдовела. И я почувствовал разочарование.
Это не он.
Это не она.
Свет, который делал моего отца тем мужчиной, каким он был, а мою мать той женщиной, какой она была, — тот свет исчез, пропал. И хотя я не мог сказать, ушел ли он на небеса или во тьму забвения, я знал, что он ушел. Это не мой отец лежал в задней комнате похоронного бюро. Не мама лежала в спальне, в которой спала сорок лет. Мои родители были где-то в другом месте или же нигде.
И именно по этой причине я не любил приходить к могиле, которую они делили. Не говоря уже о том, что я всегда был занят собственной жизнью, а на трассе М25 всегда были пробки, потому что местные жители ездили на работу в Лондон и обратно. А кроме того, я не верил, что мои мать и отец действительно покоятся на этом холодном живописном кладбище с пятисотлетней церковью за ним, окруженном желтыми полями.
Но я ошибался.
Они были здесь.
И с ними был их внук, с безобразно остриженными, когда-то длинными светлыми волосами.
Элизабет Монтгомери подняла взгляд, когда я показался возле могилы.
Я увидел, что Пэт затянулся, прищурившись, выпустил дым и негромко сказал:
— Это всего лишь мой папа.
Элизабет Монтгомери встала, оправила юбку и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка. И я подумал — какой замечательный выбор. Если ты мальчик и выбираешь девочку, которая сводит с ума, невозможно выбрать никого лучше, чем Элизабет Монтгомери. Девочка, которая пойдет с тобой и будет курить и пить сидр на могиле твоих бабушки и дедушки. Разве можно выбрать девочку лучше?
— Извините, — сказала она. — Мне надо пойти пописать.
Я посмотрел на Пэта, потом на могилу. Они принесли цветы, понял я, внезапно почувствовав угрызения совести.
— Ты отлично знаешь, как хорошо провести время с девочкой, — сказал я. — Сидр. Кладбище. Пачка сигарет. Ты просто транжира.
— Только не говори, что ты никогда не зависал на кладбище, — проговорил он, не глядя на меня.
Я засмеялся, вспоминая, как мы прятались на этом самом кладбище с лучшим другом, глядели в прицел двадцатидвухдюймовой пневматической винтовки и бежали домой всякий раз, когда небо темнело, а за могилами слышался шорох листьев.
Пэт протянул мне бутылку сидра.
— Давай, — сказал я и сделал большой глоток.
— Дело в том, что дедушка и бабушка, — сказал мой сын, — любят по-другому. Родители, извини, они все время хотят тебя переделать. Потому что всегда желают, чтобы ты был лучше. Умнее. Сильнее. Вежливее. — Он перевел взгляд на могилу. — А дедушка с бабушкой принимают тебя таким, какой ты есть. Они счастливы оттого, что ты такой, какими никогда не были и не будут твои родители. Родители всегда пытаются тебя усовершенствовать, словно ты сломанная вещь, которую надо починить. А дедушка с бабушкой любят тебя без всяких условий. По крайней мере, так я это помню.
Пэт снова посмотрел на могилу.
— Так и есть, — согласился я и глотнул еще сидра.
— Они умерли так давно, — сказал Пэт.
Почти в самом начале его жизни.
— Мне бы хотелось, чтобы они познакомились с Джони, — сказал я. — Я очень сожалею, что они не узнали ее.
Пэт засмеялся:
— Они бы ее облизывали с ног до головы.
Я вернул ему бутылку сидра.
— Да, она такая сладкая, прелесть просто. — Мне захотелось обнять его и поцеловать, но я не двинулся с места. — Твои волосы…
Он смущенно пробежался пальцами по волосам.
— Не волнуйся об этом, — сказал он.
— Я пожалуюсь директору.
— Удачи. — Он тряхнул головой. — Они делали вещи и похуже. Они все хуже с каждым днем. Ты просто этого не видишь.
Вернулась Элизабет Монтгомери. Она опустилась рядом с Пэтом и поцеловала его в щеку. Он не шевельнулся, только смял окурок и сунул его в карман школьного пиджака. На могиле было очень чисто.
— Вас подвезти? — спросил я.
Элизабет Монтгомери взглянула на Пэта, и он помотал головой.
— Мы побудем здесь еще немного, — сказал он.
Элизабет Монтгомери подняла бумажный пакет с надписью «Еда гурманов».