Я уселся на край дивана, желая понять, что происходит. Я слышал, как тихо открылась и закрылась входная дверь, и немного погодя услышал, как жена проклинает холодильник.
Сегодня его объема не хватало.
Она стояла у кухонного стола и смотрела на домик для игр. Я положил руки ей на плечи, и она приподнялась на цыпочки, прислонившись ко мне. Я почувствовал, как она прижимается ко мне всем телом. Я провел губами по ее лицу, чувствуя соль ее пота и слез.
Потом она произнесла три коротких слова, глядя мне через плечо, не делая попытки отстраниться.
— Тебе это нравится, — сказала она.
Я посмотрел на ее макушку.
— Что?
— Там — двадцать первый век, а здесь — пятьдесят восьмой год, — сказала она, отстраняясь и отбрасывая волосы со лба. — И тебе это нравится, — повторила она, глядя мне в глаза. — Для меня сегодняшний день — день грандиозного краха. А для тебя — день восстановления естественного порядка.
Мы стояли, не касаясь друг друга.
— Не говори так, — сказал я. — Не думай так.
Она засмеялась:
— Почему нет?
— Потому что это неправда.
Мне все еще казалось, что я смогу ее переубедить.
— Сядь, — сказал я. — Я приготовлю нам чай. Детей не будет дома еще несколько часов. Я стану говорить голосом Барри Уайта. Ты будешь смеяться и думать, что я молодец.
— Великий кормилец, — сказала она. — Грандиозный защитник. Могущественный добытчик. Тебе это нравится.
Я покачал головой. Я протянул к ней руки, и она, немного подумав, прижалась ко мне.
Завибрировал мой телефон. Он лежал в кармане джинсов и теперь тихонько барабанил по верхушкам наших бедер. Я не обратил на него внимания. Но телефон продолжал вибрировать, и в конце концов я уже не мог его игнорировать. Сид отстранилась и насмешливо улыбнулась.
— Не забывай о своей карьере, важная птица, — проговорила она и отправилась на кухню, заваленную горами канапе.
Несколько минут спустя, выйдя на улицу, я очутился рядом с Сид, глядящей в заднюю дверь фургона «Еда, славная еда». Он был пуст. Мы молчали.
Самое смешное, что телефонный звонок не имел ничего общего с моей работой — хотя отцовство было моим истинным призванием, делом моей жизни, моей однажды и навсегда любимой работой.
Звонили из дирекции школы Рамсей Мак. Они знали, что Пэт снова живет дома, и звонили спросить, почему он уже несколько дней не ходит в школу. Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
Мальчику пятнадцать лет.
Откуда же мне знать?
Пэт сидел за обеденным столом в жаркой гостиной старика, задумчиво попыхивал сигаретой и читал «Рейсинг пост».
Мой сын взглянул на меня, когда я вошел, а потом снова опустил голову. Я видел, что его длинные светлые волосы свисают над передней страницей, на которой крупными буквами было написано: «КИНГ ДЖОРДЖ СПЕШИАЛ — ТАКОЙ ЖЕ МОЛОДЕЦ, КАК И ВСЕГДА».
Пэт изучал «Рейсинг пост», покусывая губы так же, как когда читал «Латеральное мышление» Эдварда де Боно. Синг Рана сидел напротив него, держал в руке букмекерскую шариковую ручку и, устремив глаза в никуда, о чем-то размышлял. Мы с Кеном смотрели на них из другого конца комнаты.
— Он мне помогает, — сказал Кен Гримвуд. — Твой мальчик. Он мне очень помогает.
Я посмотрел на него и вздохнул:
— В смысле, ходит за покупками? Выполняет поручения? И всякое такое?
— Помогает делать ставки, — разъяснил Кен. — Заполняет бланки.
Он захихикал:
— Мы уже пару раз выиграли, верно, Пэт?
Кивок пшеничной макушки.
— Ему надо быть в школе, — сказал я. — Он прогуливает.
Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но старик тронул меня за руку.
— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.
Старик достал пачку «Ризла».
— Разве ты не знаешь?
Я сделал вдох.
— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.
Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.
— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.
Я взглянул на него:
— По правде?
Он коротко кивнул.
— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.
Старик рассмеялся мне в лицо.
— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?
Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».
Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.
Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».
Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.
— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.
21
Я ненавидел его долгие годы.
Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.
И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.
Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.
Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.
Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.
Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.
— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.
Я наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.
Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.
В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.
Но он дрожал.
Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.
Режиссер кипел от возмущения.
— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.
Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.
— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?
Джим не сказал им о болезни Паркинсона. Они думали, что Джим пытался изобразить Брандо, когда держал дрожащей рукой стакан чая со льдом.
И я подумал — сколько это еще продлится?
— Да брось, — проговорил я и взглянул в красивое лицо, которое так долго вызывало у меня отвращение. — Он молодец.
Мы сидели в баре отеля. Я смотрел, как Джим прихлебывает пиво. Его рука больше не тряслась. Он облизнул губы и медленно опустил свое пиво на подставку, улыбнувшись мне. У него была прекрасная улыбка.
— Она бывает не постоянно, — проговорил он. — Дрожь. Непредусмотренное возбуждение мышц, как это называет мой врач. Оно приходит и уходит. На съемочной площадке это сегодня случилось впервые.
Я вздохнул.
— Но сейчас только третья неделя, — сказал я. — Рано или поздно тебе придется обо всем рассказать.
— Разве это не твоя работа?
— Наверное. Думаю, да. А что насчет твоего агента?
— Она ничего не говорит. Потому что, как только об этом станет известно, мои акции стремительно упадут. Эти мерзавцы уберут мой персонаж из шоу, как пить дать. Кому нужен актер, который понятия не имеет, сможет ли участвовать в специальном рождественском выпуске? — Он взглянул на свои спокойные, не дрожащие руки. — Думаю, меня вышвырнут только тогда, когда болезнь затронет речь.
В нем появилась жесткость, которую я видел и прежде, в те дни, когда еще страдал от ревности, думая об их с Сид браке.
— Паркинсон не делает больного дураком. Не затрагивает умственные способности, — добавил он.
Я мог поклясться, что он снова цитирует слова доктора. Он взял свое пиво.
— Только кажется, что они затронуты, потому что ты не можешь управлять мышцами, отвечающими за речь.
За его плечом я увидел, как в бар вошел мужчина средних лет с дочерью. Она была одета в летнее платье. На нем был пиджак от костюма и джинсы.
Потом мужчина наклонился к девочке, и я понял, что это не его дочь.
Мужчина был примерно моего возраста, хотя и боролся с подступающей старостью. С помощью джинсов, рыжевато-коричневого пиджака и, конечно, с помощью девочки.
Эта девочка была Элизабет Монтгомери.
— Разве против этого нет лекарств? — спросил я Джима, с трудом оторвав от нее взгляд. — Ведь должны быть лекарства.