Джим усмехнулся.
— Да, существуют бензтропин, бензгексол, очень хорошие средства для устранения мышечных спазмов. Но это дегенеративное заболевание. Лекарства контролируют симптомы. Но не излечивают.
Свободных столиков не было. Официант проводил Элизабет Монтгомери и мужчину к сиденьям у стойки бара. Мужчина взял коктейльное меню и принялся его листать. Смущенно улыбнувшись, он вынул очки без оправы.
Элизабет Монтгомери встала, поцеловала его в щеку и отошла от стойки.
Я смотрел на мужчину и думал — интересно, есть ли у него здесь номер. Интересно, ждут ли его где-нибудь в доме у подъездной аллеи, посыпанной гравием, жена и дети. И мне было интересно, как он познакомился с Элизабет Монтгомери и что между ними происходит.
Когда она вышла из туалета, я ее ждал. Она ничуть не удивилась, увидев меня. Может быть, засекла меня, когда они вошли. А может, просто наглая девчонка, эта Элизабет Монтгомери.
— Он что, помогает тебе делать домашние задания?
Она засмеялась.
В руке у нее было маленькое зеркальце. Она взглянула в него, потом снова на меня.
— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы делать домашние задания, — сказала она, и зеркальце исчезло в ее сумочке.
По ней нельзя было сказать, что она собирается провести здесь ночь. Хотя, может, они уже зарегистрировались в отеле. А может, еще ничего не было решено и он вступит в игру после нескольких пятнадцатифунтовых коктейлей. Меня затошнило.
— Он для тебя слишком старый, — сказал я. — А как же Пэт?
Вероятно, она уже подумала про Пэта.
Но я чувствовал, что должен был спросить.
— Наверное, Пэт слишком молод для меня, — сказала она и направилась к барной стойке, цокая каблучками по мраморному полу.
Я хотел ее остановить, но понимал, что не имею права дотрагиваться до нее. Однако она сама остановилась, не дойдя до бара.
— Понимаете, — сказала она, — я люблю Пэта.
— Ну да, я вижу. Пьешь коктейли с дедушкой.
— Нику тридцать пять, — проговорила она.
— Он так сказал? И еще, — продолжил я. — Что он тебе сказал о своей жене? Дай-ка угадаю — она его не понимает, но они остаются вместе ради детей.
— Разве это такая редкость?
— Очень смешно. Где ты с ним познакомилась? В чате? Там всегда лгут о своем возрасте. Он тебя готовит к сексуальному принуждению.
Она улыбнулась мне, словно несмышленышу.
— К несчастью, я уже вышла из того возраста, Гарри, когда возможно сексуальное принуждение.
Она бросила взгляд в сторону барной стойки. Ее хилый старый любовник продолжал сквозь очки изучать цены на мохито.
И я понял, что именно она хочет до меня донести.
— Пэт — самый привлекательный мальчик, какого я когда-либо встречала, — сказала она. — Он милый, нежный и все такое. Но мне семнадцать лет, и я просто не готова для такой большой любви. Может, и никогда не буду готова. Может, когда совсем состарюсь. Лет в двадцать пять или около того.
— Не поступай с ним так, — попросил я, хотя понимал, что это звучит нелепо.
Горничная, наверное, уже положила на их подушки по конфетке, пока мы разговаривали.
— Разве вы не понимаете? — спросила Элизабет Монтгомери. — Просто у Пэта слишком серьезные намерения.
Она направилась к барной стойке. Я пошел за ней несколько секунд спустя, недоумевая, что же это за мир, где от тебя могут отказаться только из-за того, что ты слишком заботливый.
Джим заказал еще пива. Он пододвинул мне кружку.
— Пожалуйста, присматривай за Пегги вместо меня, ладно, Гарри? — попросил он. — Что бы ни случилось. Присматривай за ней.
Я выдержал его взгляд.
— Всегда буду, — ответил я.
На его красивом лице появилась заговорщическая улыбка.
— Я так долго тебя ненавидел, — признался он.
Они отодвинули мебель, чтобы было больше места.
На руках старика были старые потертые кожаные наладонники, что-то вроде митенок, плоских с одной стороны и с подушечками с другой, и когда он хлопал в ладоши, раздавался треск, словно что-то ломалось.
Пэт стоял к нему лицом, длинные тонкие руки висели по бокам, и на них я увидел гигантские коричневые боксерские перчатки с надписью: «Лонсдейл — Лондон — шестнадцать унций». Они выглядели совершенно древними. Словно ископаемые.
— Что за глупости, — сказал я, но они не обратили на меня внимания.
Я совсем не это имел в виду. Не знаю, что я имел в виду. Но явно не избиение в стиле этого дерьмового фильма «Парень-каратист». Это могло его убить.
Кен поднял руки в наладонниках к вискам и ринулся вперед.
— Двойной удар, — сказал он, и мальчик осторожно ткнул правой рукой в наладонник.
— Левша, видишь? — сказал мне Кен. — Бьет правой рукой, потому что левша. Двойной удар, — снова велел он, и Пэт опять ударил в наладонники с силой мотылька.
— Хорошо, — сказал Кен, но мне показалось, что это щедрая похвала. — Закрывайся левой рукой. Локоть внутрь. Кисть защищает подбородок, а предплечье — ребра. Хорошо и аккуратно. Не будь статуей. Не стой и не жди, пока тебя завалят. Двигайся, двигайся. На подушечках пальцев. Танцуй, Пэт, танцуй!
Затем он закашлялся и вынужден был присесть.
Я сел рядом с ним.
— Хочешь увидеть его мертвым? — спросил я.
Кен перестал кашлять и ответил вопросом:
— А ты?
С нарастающей паникой я смотрел, как Пэт помогает Кену подняться с дивана — что было нелегко в таких огромных перчатках, — и они снова встали в позицию.
Для умирающего человека с одной ногой Кен двигался с удивительной ловкостью. Я взглянул на фотографию юного боксера, стоявшую на каминной полке. Чокнутый Малыш, как называл себя Кен. Почти тридцать боев, пока он служил в полиции. Ни одного проигранного. Ни одного нокдауна. Он рассказывал мне без капли похвальбы или самодовольства, что стал бы профессионалом, если бы не потерял ногу при Монте-Кассино.
Он снова заскакал вперед, назад и в стороны, называя комбинации, которым Пэт следовал послушно и покорно.
— Двойной удар — хук справа, хук слева, — говорил Кен, и Пэт кротко повторял движения.
— Послушай, — вмешался я. — Он не Чокнутый Малыш, о’кей? И он не его дедушка.
— Типичный современный родитель, — вздохнул Кен. — Желает завернуть свое дитя в вату.
— Лучше держать в вате, чем в гробу, — буркнул я.
— Папа, — тихо проговорил Пэт, и я посмотрел на него. Большим пальцем перчатки он откинул назад волосы, которые уже подросли. — Я этого хочу, хорошо?
Но в нем не было жестокости. Злобы. Ярости. Желания причинить боль — в нем этого всего просто не было. Вот одна из причин, почему я его любил.
— Хорошо, — ответил я.
— Двойной удар, — велел Кен, и Пэт дважды ткнул в наладонник, на этот раз чуть сильнее. — Снова двойной удар. Вот так.
Кен дважды выбросил вперед левую руку, и скорость, с которой он это сделал, ошеломила меня. Словно он ловил мух.
— Все падают после двойного удара, — сказал он. — Бац-бац, прямо в морду. Теперь отдыхай.
Когда мы ехали домой, я рассказал Пэту про Элизабет Монтгомери. Я должен был рассказать ему. Хотя, может, и нет. Но она все равно сказала бы ему. Или сделала бы так, чтобы он обо всем узнал.
— Я видел твою подругу, — сказал я, не отрывая взгляда от дороги, хотя почувствовал, что он резко повернул ко мне голову. — Видел Элизабет Монтгомери.
Он смотрел и ждал. Думал, может быть, все будет не так уж плохо.
— Она была не одна, — продолжил я.
Удар.
— Парень из колледжа? — едва слышным голосом спросил он. — Тот, с машиной?
— Другой. Постарше. Почти такой же старый, как я.
Когда-то это был знак для его ответной реплики. «Но, папа, старше тебя никого нет». Но не сегодня. Сегодня он промолчал.
— Прости, — сказал я. — Знаешь, в мире столько восхитительных женщин, Пэт. Я понимаю…
— Я не хочу об этом говорить, — откликнулся он. — Ладно?
Я кивнул, не отводя взгляда от дороги:
— Ладно, малыш.
— И перестань называть меня малышом, — потребовал он.
Когда я взглянул на него, он с каким-то удивлением рассматривал свои руки и трогал кончиками пальцев суставы, на которых продолжали кровоточить свежие ссадины.
В самом начале мы спали по-другому.
До женитьбы, до появления Джони — в начале наших десяти лет — мы заворачивались друг в друга, и нам было очень удобно. Лицом к лицу. Коленями к коленям. Ртом ко рту. И так далее. Мы были идеально подогнаны друг к другу. В те первые ночи я просыпался оттого, что меня обвивали ее руки и ноги, и это было самое лучшее на свете.
Но со временем — когда свадебные фотографии стали покрываться пылью, когда появился ребенок и ночью приходилось то и дело вставать, а сон внезапно сделался самой большой драгоценностью — мы оба обнаружили, что засыпаем лучше, прижавшись друг к другу спинами.
Все еще касаясь друг друга — всегда касаясь друг друга — от пяток до нежных крыльев ее лопаток. И ласкали друг друга по-иному — поглаживали друг друга перед сном, словно говоря то, о чем не скажешь словами.
Это все еще я.
Это все еще ты.
Мы все еще здесь, вместе.
Ничего не изменилось.
Но теперь, похоже, мы перешли в третью, последнюю стадию. Лежали спиной друг к другу, не касаясь друг друга, словно между нами выросла стена, которую никто из нас не мог сломать.
Словно мы спали на отдельных кроватях.
Словно мы спали поодиночке.
— Ты когда-нибудь чувствовал, что слишком стар, чтобы начать сначала? — проговорила в темноте Сид, не поворачиваясь ко мне, таким тихим голосом, словно говорила сама с собой. Я услышал, как она вздохнула. — Снова пройти через все это — встретить кого-то, и посмотреть, получается ли у вас, и подумать, достаточно ли того, что ты чувствуешь, чтобы жить вместе со всем багажом, имеющимся у обоих? Ты когда-нибудь ощущал что-то подобное, Гарри?
Я поднял голову. Я хотел обнять ее. Или хотя бы слегка дотронуться до нее, чтобы послать старое сообщение. «Это все еще я». Но между нами была эта треклятая стена, и я не мог ее преодолеть.