Я посмотрел на часы. Пора было ехать.
— Он чудесный мальчик, Джина. В нем просто море доброты. Надо просто заглянуть за поверхность, за все смены настроения, за «Мальборо лайт», за курение марихуаны в домике для игр, за всю чепуху, из которой он уже вырос, и ты увидишь, что он просто чудесный мальчик, который становится чудесным мужчиной.
Я взглянул на нее и почти увидел ту девушку, которую когда-то любил.
— Это как старая песня, — сказал я. — Знать его — значит любить его. Проблема в том, что ты его не знаешь.
При этих словах она гневно вспыхнула, и, как ни странно, в этот момент я увидел Пэта в ней.
Когда ему было четыре года и его мать ушла и было ясно, что к ужину она не вернется, он смотрел на свое милое лицо в зеркало заднего вида моей машины.
— На кого я похож? — спросил он меня.
На самом деле он был похож на нас обоих, хотя красавцем назвать меня было трудно. Темно-русые волосы, пронзительные голубые глаза, скошенный подбородок — он был очень симпатичным мальчиком, и все это он унаследовал от своей матери. Но что она сделала для него потом? Быть родителем — ежедневный тяжелый труд, или же ты не родитель. Рыбные палочки, говорила мне Сид. Рыбные палочки, бирки с именем и поиски вшей. И она была права. Вот что означает быть родителем.
— Он такой же мой сын, как и твой, — сказала Джина, но мы оба знали, что где-то в прошлом, где уже ничего нельзя изменить, это перестало быть правдой.
Она повернулась к кухне, где ждал мистер Вселенная.
— Мы воспитали хорошего парня, Джина, — сказал я. — Действительно хорошего.
И это было лучшее, что я мог сейчас сделать.
Пэт будет там, когда он проснется.
Ночь и день незаметно сменяли друг друга. Кен проснется тогда, когда закончится действие морфина. Он будет извиваться от приступов боли, пытаться сесть, хотя ему необходимо лежать в кислородной маске, потом слегка смочить губы водой, потом снова маска.
Стакан воды стоял возле кровати, но его еще ни разу не пришлось наполнить заново. С другой стороны стояла капельница, игла была воткнута в вену левой руки.
Ожидание изнурило меня. Изнурило его детей. Даже его старинный друг, Синг Рана, ускользал около полуночи, когда отделение засыпало. Часы текли за часами, и нам было нечего делать — только сидеть рядом и смотреть, как он спит. На тумбочке лежали гостинцы — фрукты, цветы и экземпляры «Рейсинг пост». Все нетронутое и уже ненужное.
Абсолютная изоляция смерти. Одиночество умирающего человека. То самое, что я заметил, когда умирал мой отец. Мы любили его, но в самом конце оставили, и он умер в одиночестве. Потому что мы устали. Потому что было поздно. Потому что мы больше ничего не могли сделать. Мы любили его, а теперь он остался один.
Но когда Кен просыпался в мертвой тишине ночи, содрогаясь от боли, которую уже было невозможно унять, даже с затуманенным опиатами сознанием он понимал, что не один.
Потому что мальчик всегда сидел рядом с его постелью.
Никогда не знаешь, что ждет тебя в больнице.
Иногда я надеялся, что приду туда и все будет кончено, и эта мысль наполняла меня стыдом.
Потому что каждой клеткой мы цепляемся за жизнь, даже если весь мир сузился до огненной вспышки боли. Но я больше не мог видеть его в таком состоянии, смотреть, как его бесконечно и бессмысленно испытывают на прочность, как он выходит из наркотического тумана туда, где его ждут лишь еще более невыносимые муки.
Довольно, думал я, оставив с ним на ночь Пэта и возвращаясь в пустой дом. Разве он недостаточно мучился?
Но когда наутро я вернулся, Кен сидел в кровати, в его глазах светилась жизнь, а лицо было покрыто кремом для бритья. В своей полосатой пижаме он был похож на рождественского деда, которому приспичило поваляться в постели, и я в первый раз за все время рассмеялся в его палате. Он поправился. Я знал, что это может произойти.
— Хочу навести марафет, — сообщил Кен.
Он говорил языком моего отца. «Навести марафет». Это означает привести себя в порядок, чтобы можно было показаться на люди, побриться, даже если внутри растет нечто, что очень скоро убьет тебя. «Навести марафет». Когда наведение марафета успело выйти из моды?
Рядом с кроватью стоял серебристый таз с водой, исходящей паром. Пэт держал опасную бритву. Он наклонился над кроватью, и лезвие блеснуло в свете больничных ламп. Старик поднял руку.
— Ты уже бреешься, сынок? — спросил его Кен, опираясь спиной на подушку.
— Каждое воскресенье, — ответил Пэт. — Вернее, через воскресенье.
— Тогда пусть лучше это сделает твой папа, — сказал старик.
Оба посмотрели на меня.
— Если не возражаешь, — добавил Кен, и я быстро кивнул. — Постарайся не перерезать мне глотку, — усмехнулся он.
— Тебе бы только поворчать, — сказал я, беря бритву. — Ты и вправду сварливый старикашка.
— Мне есть на что жаловаться, — ответил он, широко ухмыльнувшись, и с его щек посыпались хлопья пены.
Я опустил бритву в воду и начал соскребать с его лица щетину. Она была на удивление жесткой, словно остатки соломы на поле после сбора урожая, но кожа после бритья стала мягкой и гладкой. Он откашлялся, его грудь поднялась, и он хрипло выдохнул. Я слышал, как забитые легкие борются за следующий вдох.
— Сиди спокойно, — негромко сказал я, подумав, что это вряд ли возможно, но он больше не шевелился.
Потом я почувствовал, что занавеска вокруг его кровати шевельнулась. Я поднял глаза и увидел, что там стоит моя жена.
— Пожалуйста, — попросила она. — Продолжай.
Она держала накрытый салфеткой поднос с едой. Я ощутил запах сосисок и теста. Кен открыл глаза, улыбнулся и закрыл их снова.
— Привет, милая, — сказал он и удовлетворенно вздохнул.
Я думаю, он был доволен всем. Ощущением сбритой щетины с лица, видом женщины, которая принесла поесть. И тем, что навел марафет.
А моя жена смотрела, как я брею старика.
Она стояла, одной рукой держа поднос с едой, другую положив на плечо Пэта, и смотрела на меня и Кена своими широко расставленными карими глазами. Я снова взглянул на нее. Она слегка улыбнулась и кивнула, и я продолжил. Я больше не смотрел на нее, но чувствовал, что она наблюдает за мной. Конечно, это звучит глупо после десяти лет совместной жизни, после брака, детей и всего остального. Но когда она смотрела на то, как я брею старика, я чувствовал, что по-настоящему начинаю ей нравиться.
Когда я закончил брить Кена, серебристый таз наполнился мыльной водой, а лицо старика стало чистым, розовым и гладким и глотка оказалась ни разу не порезана от уха до уха, Сид сняла салфетку с маленького подноса. На нем было нечто совершенно особенное.
Маленькие йоркширские пудинги с наполовину торчащими из них свиными сосисками и розочками английской горчицы наверху.
— Сосиски в тесте, — проговорил Кен. — Малютки. Никогда не видел ничего подобного. Прелесть какая.
И мы все восхищались едой, которую она приготовила, хотя знали, что ему никогда не придется ее попробовать.
Она оставалась недолго. Когда настало время уходить, она обняла старика и поцеловала его в свежевыбритую щеку.
— Гладкая, как попка младенца, — ухмыльнулся Кен, а я отвернулся, потому что понимал, что они больше никогда не увидят друг друга.
Когда я снова повернулся к ним, она обнимала Пэта.
Она совершенно по-особенному обнимала его, и за десять лет ничего не изменилось. Короткое крепкое объятие, а потом она внезапно отпускала его. Они кивнули друг другу, и между ними промелькнуло что-то невысказанное.
Потом она с полуулыбкой взглянула на меня и скользнула за занавеску. Я последовал за ней. Она с шумом налетела на вращающуюся дверь, ведущую в отделение, желая выйти отсюда, но я перехватил ее в коридоре.
— Привет, — сказал я, легонько коснувшись ее руки.
Она повернулась и прижалась своими губами к моим.
Я качнулся назад, продолжая целовать ее, и ударился о две стоящие рядом капельницы.
Она целовала меня, и я целовал ее в ответ. И даже когда я услышал веселый смех, донесшийся с сестринского поста в коридоре, моя голова продолжала кружиться от ошеломления, потому что наши рты идеально подходили друг другу. Просто были созданы друг для друга. Такое бывает нечасто, доложу я вам.
— Это из-за того, что смерть так близко, — выдохнул я, жадно хватая воздух. — От этого мы так отчаянно цепляемся за жизнь. Это всегда…
— Молчи, — сказала она. — Не пытайся говорить ничего умного, Гарри. Не сейчас, ладно?
— Ладно.
— И не говори голосом Барри Уайта.
— Я и не собирался, — ответил я, слегка обиженный.
Она снова поцеловала меня, но уже более здраво, не так лихорадочно, не так отчаянно, и когда мимо нас прошла медсестра и сказала, смеясь: «Найдите другое место, вы двое», Сид отступила от меня на шаг.
Я стоял, глядя на нее.
— Вы возвращаетесь домой? — спросил я, касаясь ее руки. Она позволила мне сделать это. — Да? Домой. Возвращайтесь домой, ладно?
Она смотрела в пол.
— Я навещу тебя, хорошо? — сказала она.
— С Джони все в порядке? — спросил я. — Она больше не боится астероида, который уничтожит Землю?
— Она не упоминала про астероид, — ответила она. — По-моему, ее больше беспокоит глобальное потепление. Изменение климата. Теперь это ее главный страх. И еще Плачущие ангелы из «Доктора Кто».
— Вот сволочи, — с чувством проговорил я.
— Астероид… Она не вспоминает про астероид. — Сид перевела дыхание. — Но она скучает по тебе.
— Я тоже скучаю по ней, — сказал я. — И скучаю по тебе. И какие бы между нами ни были проблемы, мы все можем решить. Потому что я потерялся без тебя. — Я покачал головой. — И всегда буду потерянным без тебя.
Это была правда. Это неизменно будет правдой. И я потянулся к ней. Я подумал — может, еще один поцелуй, и я смогу ее убедить.
Но она отпрянула и защитным жестом сложила руки на груди.
— Я ухожу, — сказала она.
Я кивнул. Я умел читать знаки. Она сложила руки, и я видел, что поцелуев больше не будет. По крайней мере, сейчас.