[319], разбирается в этом деле. И мы с ним все подсчитали с карандашом. Представь себе, что бумага для шести миллионов книжек должна стоить целое состояние! Он боится, говорит он, как бы это не влетело тысяч в тридцать!.. Это плохо! — где же взять столько денег? Тогда я выдумал комбинацию. Это такая комбинация, что ты сама скажешь, что это что-то редкостное. Ты спросишь, что за комбинация? Я тебе отвечу одним словом: «анонсы». Тогда ты спросишь: что значит «анонсы»? Нетрудно объяснить, и ты будешь знать, что нынче все стоит на «анонсах». Например, ты покупаешь газету и думаешь, что редактор с ума сходит по твоим четырем грошам?[320]Вовсе нет! Самое главное для него последняя страница, анонсы. Анонсы, глупенькая, приносят ему сотни и тысячи! Если бы не анонсы, он бы мог положить зубы на полку. Так обстоит дело в Америке, так же и у нас. В Америке редактор так влюблен в анонсы (там это называется адвиртейземунг[321]), что на одну страницу газеты печатает три страницы анонсов… В Америке есть такие газеты, что все четыре страницы — одни анонсы, а самой газеты нет как нет. Такие газеты распространяются бесплатно. А за другие еще и приплачивают, лишь бы брали. Ведь чем больше газеты напечатают, тем дороже стоят в ней анонсы. Теперь ты уже поняла, дорогая моя супруга, мою комбинацию? Так как моя книжка будет бесплатной и будет одним махом напечатано шесть миллионов книжек, я смогу напихать туда как можно больше и как можно более дорогих анонсов, потому что кто же не захочет дать анонс в такую книжку, которая бесплатная и которую напечатали в таком количестве? Я уверен, что за анонсы в ней будут драться! Все захотят протолкнуться, а места-то будет совсем не так много. Деньги за анонсы не только покроют все расходы на печать и бумагу в придачу, останется еще тысяч двадцать, если не больше. Надо быть совершеннейшим болваном, чтобы не понимать этого… Нужны только люди, которые занимаются анонсами, собирают анонсы то есть. Одному не разорваться. В частности, потому, что это не единственная моя комбинация. Есть и другие! Я сейчас ношусь с планом для нас самих, я имею в виду наших еврейских писателей, которые разбросаны, один там, другой сям, и нет у них определенного места, где бы они могли собраться все вместе, выпить, например, чашечку кофе и просто немножко посидеть и потолковать между собой. Я это сделаю с помощью акций. Это будет золотое дно! Но поскольку у меня нет времени — надо бежать послушать, что пишут из Софьи и Белгорода, и из Трахолья, и из Криволаковдика, и из Редкибука, и из Каверкитки, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. Книжки, о которых меня просят дети, высылаю, вот только не знаю, тот ли это товар, который им нужен? Нынче есть ведь, понимаешь ли, столько «метод», сколько звезд на небе! Существуют: иврит бе-иврит, иврит бе-идиш,иврит бе-русит[322], идиш на иврите, идиш на русском, идиш на идише, русский на иврите, русский на идише и русский на русском[323]. Теперь о тех Пятикнижиях, которые попросили дети, я не знаю, какие Пятикнижия им послать: то ли просто Пятикнижия, то ли нынешние, новые?[324] А нынешние Пятикнижия тоже ведь есть всевозможные… Например, есть Пятикнижия, которые слегка сокращены, и есть Пятикнижия, которые сильно сокращены. Нынче есть Пятикнижия, заново составленные, и Пятикнижия обрезанные, и Пятикнижия обрубленные, и Пятикнижия обломанные, — шутишь, Варшава!
Вышеподписавшийся
(№ 148, 11.07.1913)
23. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.Письмо десятоеПер. А. Фруман
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, вот о чем: чтоб им так же хотелось жить на свете, это я о твоих расчудесных немцах, как мне хочется опять писать тебе о том, что они обходятся с нашими мигрантами хуже, чем со скотиной. Тут не то что писать, чтобы они уже завещание писали, говорить о них не хочется, чтоб они уже в бреду разговаривали, а проклинать я их, ясное дело, не стану. Пусть их Бог проклянет, пусть Его гнев изольется на них за нашу кровь, что льется рекой по всем улицам всех городов по всему свету, аминь, Господи! Но раз я тебе обещала написать обо всем, то делать нечего, — как говорит мама, чтоб она была здорова: «В Писании сказано, если жена дает мужу слово, то должна его сдержать, рот — не голенище…» И раз уж ты, с Божьей помощью, сделался писателем из тех, что пишут в газетах, то тебе же надо иметь о чем писать, и чем писать черт знает о чем, о войнах, о своих планах и о прошлогоднем снеге, переписал бы ты лучше в свою газету то, что Нойех пишет своему брату Файтл-Мойше Басу, и то письмо, которое Борех-Лейб написал своей матери, Перкеле-вдове. Это будет нужней, чем вся твоя писанина. Пересказываю тебе вкратце, потому что переписывать эти письма полностью мне недосуг, дети скоро встанут, надо дать им позавтракать и отправить в хедер.
Несчастья, которые вынесли эти двое, я имею в виду Нойеха и Бореха-Лейба, уж извини, безграничны. Файтл-Мойше Бас — не лгун, и даже Перкеле-вдова, хоть мама и называет ее «плаксой» за то, что она вечно плачет и поджимает губы, тоже не станет говорить невесть что. Файтл-Мойше Бас рассказывает, что как подъехал Нойех к границе, так видит, что все пошло прахом, потому что агенты его обобрали с ног до головы, наобещали кучу всего, а сами все кишки из него вымотали: ни билетов, ни денег, ни контрабандистов, чтобы перебраться через границу[325], ничего нет! Однако ведь и Нойех не вчера родился, он вдвое старше Файтла, как закричит во весь голос, мол, я вас так и растак, а его стали бить-убивать! Счастье еще, что вмешалась его Блюма и дети подняли крик, сбежались люди и спасли его. Послал ему Бог новых агентов, которые хоть и переправили его через границу, но вытянули то немногое, что у него еще было, да и бросили в чистом поле. Счастье, что он пробился в комитет, который отправил его дальше, да только в такой спешке, что, пока ехали в вагоне, у Блюмы из рук выскользнул полуторагодовалый ребенок, дочка Фейгеле, золото, а не девочка, — Блюма чуть рассудка не лишилась. Нойех устроил скандал, поднял крик, а его стали бить-убивать. Но дело было среди евреев, так что ему дали совет: надо жаловаться, требовать тьму-тьмущую денег возмещения — шутка ли, ребенок, хоть у него их и так достаточно, грех жаловаться. Но как говорит мама: «У богача миллионы, у бедняка — дети, неизвестно, что дороже…» Он послушался совета, пожаловался, да все впустую — что может сделать человек без языка? Как говорит мама: «В Писании сказано, если бы Бог захотел наказать людей, Он отобрал бы у них язык», так что попросишь, например, хлеба, а тебя камнем по голове, попросишь пить, а тебя ножом… В конце концов Блюма с горя заболела, а без нее Нойех с детьми дальше ехать не могут, вот и сидит он, терзается и пишет письма своему брату Файтлу, мол, помоги, чем можешь. А он, Файтл то есть, пишет брату: исхитрись как-нибудь, найди денег и возвращайся. А этот, Нойех то есть, пишет в ответ: так и знай, помирать буду, а не вернусь. Мама права. Она говорит: «В этой самой Америчке такая сила, что, если кто туда уехал, так скорей умрет, не добравшись до места, чем вернется…»
Я тебе все выложила про Нойеха, теперь послушай-ка, что Борех-Лейб пишет своей матери, Перкеле-вдове. Ну, у Перкеле толку добьешься не раньше, чем она сама охрипнет, как говорится, мельница мелет, и чуть что — то плачет, то поджимает губы, да так, что хоть дело невеселое, а смех разбирает. Изо всех ее историй, которые она рассказывает о своем сыне, о своей невестке и о своих внуках, я поняла только одно: какое-то время они вместе с Нойехом торчали в Кинисберге в какой-то богадельне, валялись на гнилой соломе, ели раз в день по куску червивого хлеба, и все время кто-то из детей болел глазами, долго ли, коротко ли, наконец с грехом пополам дотащились до Лондона, а как добрались до Лондона, тут-то и начался для них настоящий ад, потому что, пишет он, пока они были среди немцев, то немцы их еще кое-как понимали, потому что разница между нашим, пишет он, и немецким языком, как между польским и литвацким идишем[326]. Конечно, тошно, пишет он, слышать, как литвак говорит вместо «бройт» — «брейт», вместо «флейш» — «флейс», а вместо «милх»[327] — «мулх»[328], но все-таки можно догадаться, что тот имеет в виду; то же самое, говорит он, и с немцами. Они смеются над тем, как мы говорим, они обращаются с нами, пишет он, как со свиньями, но, когда им платят, понимают… Но там, в Лондоне, пишет он, совсем плохо. Нам в Лондоне, пишет он, хуже, чем немым. А хуже всего то, что тамошние евреи прикидываются, будто не понимают нас, а может, и вправду не понимают. Лучше бы этот Лондон, пишет он, совсем провалился как Содом, прежде чем он, Борех-Лейб, туда добрался, тогда у него был бы сейчас сын Менаше. Менаше, пишет он, похож на него как две капли воды, и он возлагал на него все свои надежды. И зачем только привез он Менаше в Лондон, ведь в Лондоне крутятся, пишет он, по большей части среди бедных