мигрантов, такие людишки, которые уговаривают евреев выкреститься[329]. Они видят, что евреи, бедняги, оборваны, голодны, постятся день-деньской, так они их обманом заманивают к себе, сулят златые горы, кормят их и поят, дают бесплатно доктора и все нужные лекарства — и привет!.. Поначалу, пишет он, они и знать не знали, что творится с Менаше. Тот был какой-то задумчивый, озабоченный, часто уходил, не попрощавшись, долго ли, коротко ли, однажды ушел и не вернулся. Только письмо прислал, чтобы они о нем позабыли, чтобы не искали его и не ждали, он никогда не вернется, потому что он — это уже не он… Можно себе представить, какова была эта новость для отца с матерью! Они каждый день, пишет он, просили о смерти, но смерть все не шла, — как говорит мама: «В Писании сказано, Всевышний договорился с Ангелом Смерти, что тот приходит не туда, где его зовут, а туда, где от него прячутся… Совсем как с папой, да покоится он в мире. Что Богу стоило, — говорит она, — чтобы папа прожил еще лет двадцать! Разве кому-нибудь он мешал, разве кого-нибудь объедал? Но видно, так суждено: бабка Рикл, слепая и глухая, еще передвигает ноги, а папа лежит в земле!» Вот так и Фрума-Гитл, дочь нашей тети Леи, не думала, не гадала, а на той неделе померла! Знаешь с чего? С перепугу. Шла с базара домой с кошелкой, вдруг видит: бегут люди и смотрят вверх. Бог знает, что она подумала: погром, пожар, чума… В конце концов оказалось, что это просто воздушный шар, говорят, что он пролетал над Касриловкой, — мои бы беды, и твои бы беды, и все бы наши беды на его голову! Из-за этого воздушного шара Рувн, бедняга, остался вдовцом, а его дети — сиротами, им-то еще хуже, потому как Рувн опять женится, такую бы ему за это болячку, а мне — такой кусок золота, какого счастья тебе желает твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
Книжек, о которых ты пишешь, что выслал их детям, до сих пор нет. Не понимаю почему? Или ты только собираешься, даст Бог, выслать их с оказией, или они идут пешком…
(№ 152, 16.07.1913)
24. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.Письмо четырнадцатоеПер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, то, что ты мне пишешь о наших эмигрантах, которых обобрали агенты по ту и по эту сторону границы, принесло большую пользу обществу, потому что я этих эмигрантов вставлю как есть в то сочинение, которое собираюсь издать в количестве шести миллионов штук и потом бесплатно распространить по всем еврейским общинам. Денег на издание этой книжки у меня будет, как я тебе об этом уже писал, более чем достаточно благодаря анонсам, которые я соберу. Несколько десятков анонсов у меня уже есть, но пока это специальные анонсы, то есть анонсы про анонсы. Что это значит? Ты издаешь книжку, и я издаю книжку, ты хочешь, чтобы я анонсировал твою книжку, а я хочу, чтобы ты анонсировал мою книжку. Что же мы делаем? Меняемся. Моя книжка анонсирует твою книжку, а твоя книжка анонсирует мою книжку. Это проще пареной репы. Только от книжных анонсов нет наличности. Но зато они притягивают множество других анонсов, которые уже будут приносить деньги, и большие. Например, от пароходных компаний может перепасть немаленькая копейка, пусть они только почуют, что в этой книжке, которую я хочу издать, речь идет о еврейской эмиграции и печатается она в количестве шесть миллионов штук. И как только получу первые злотые, так сразу же разошлю коммивояжеров собирать анонсы по всему свету.
Короче, дорогая моя супруга, я, как видишь, почти справился с этой моей книжкой и теперь занят другой комбинацией, о которой я тебе уже писал в предыдущем письме. Эта комбинация затеяна мной для нас самих, для еврейских писателей то есть, как для здешних, которые находятся в Варшаве, так и для прочих по всему свету. Я хочу, чтобы все писатели были заодно, единодушны, а не рассеяны и разъединены, и могли бы трудиться для общего блага — от этого произойдет величайшая польза, как для нас, писателей, так и для всех наших братьев-евреев, как здесь у нас, так и повсюду, по всему свету. Ты спросишь, как я дошел до этой мысли? Должен сообщить тебе, что на эту мысль меня навели поляки с их бойкотом, которым они бойкотят евреев. Как так вышло? Сейчас услышишь.
Когда заварилась вся эта каша, еврейские писатели, и твой муж Менахем-Мендл в том числе, подняли крик и принялись писать пламенные статьи в газеты, так, мол, и так, «давайте умудримся»[330], мы будем хуже худших, если не сплотимся и не ответим на вражеское «свой до свего» собственным «свой до свего». Нашлись, однако, умники, которые начали выступать против этого призыва со статьями и проповедями на собраниях[331]: как это так, разве это правильно, заявили они, чтобы евреи вооружились тем же оружием, что и их враги? Например, если, дескать, кто-нибудь призовет нас отплатить за погромы погромом, разве мы не сочтем его сумасшедшим? Это во-первых. Затем, дескать, стоит ли так кричать, если несколько польских лавочников, буржуев то есть, как они их называют, выступили против еврейских лавочников-буржуев — ну и что? Пусть, дескать, лавочники дерутся, пусть себе грызутся, какое до этого дело простому народу?.. Но больше всего они рассердились на меня. Что же это, дескать, такое — Менахем-Мендл, который никогда не был буржуем, а только шпегелянтом, выступает за буржуйскую неправду и поддерживает еврейское «свой до свего»? Я даже ответил одному такому проповеднику длинным письмом и выдал ему в нем по первое число! Но это письмо забраковал мой редактор. У редакторов такая натура — бракуют. Он нашел, что в этом письме слишком много брани… Я попробовал было ему сказать, что и он, бывает, неплохо бранится… А он мне ответил, что на то он и редактор. Дескать, когда я буду редактором, я тоже буду браниться…
Короче, пошло писание в хвост и в гриву, и до сего дня писатели не перестали кипятиться и кричать: «Что ж это такое, люди добрые, что ж молчим? Почему нас не видать, не слыхать? Почему ничего не делаем?..» И тут я должен заявить тебе по совести, не в укор им, я имею в виду наших писателей, будь сказано, что они, писатели то есть, пишут и пишут в таком роде, а чуть что, сами идут выпить чаю в польскую кофейню, хотя там на них смотрят, как собака на шалахмонес[332], но как говорит твоя мама: «Еврей трефной, а его гроши кошерные…» Заявляю я им: «Братцы, что же это такое, как вы можете себе такое позволять? Стыдно перед людьми! Я не говорю о наших евреях, еврей, положим, еврея не стыдится, но ведь уже они, поляки то есть, показывают на вас пальцем!..» Говорят они: «Вы, однако же, комбинатор, тот самый человек, которого зовут Менахем-Мендл, может быть, вы и для такого случая придумаете какую-нибудь комбинацию?» Говорю я: «Дайте мне неделю времени». Говорят они: «Хоть две». Я ушел и разработал проект на десяти листах об акционерной еврейской кофейне. Кофейня должна быть как для писателей, так и для всех прочих, и там можно будет получить задешево не только кофе, чай, шоколад, бутерброды и т. д., но и во всякое время за нормальную цену любую еду и питье, и кружечку пива, и папиросу, а если нужно, то и шляпу, и рубашку, и одежду, и обувь, и помыться, если кому нужно помыться, и еще там должен быть свой миньен, и, не рядом будь помянут, театр, тоже свой, со своим хором и с еврейскими концертами, а из доходов, которые останутся после выплаты дивидендов акционерам, будут поддержаны все нуждающиеся писатели как в Варшаве, так и на всем белом свете. А еще там должны быть дешевые квартиры, но только для еврейских писателей, и там должны находиться все редакции, еврейские, естественно, и там будут писать, и там все будут все время собираться, и там будут обсуждать положение еврейского народа и искать решения, что и как делать, — одним словом, эта затея должна быть к общему благу. Тогда, поглядев на нас, остальные варшавские евреи создадут, быть может, свои братства: лавочники — свое, ремесленники — свое, банкиры — свое, учителя — свое, у каждого братства будет своя кофейня со своими затеями, своими интересами, и все вместе мы обретем такую силу, что поляки от стыда зароются на девять локтей в землю, придут к нам и попросят прощения, и уж тогда-то мы будем знать, что им ответить… Пока что я держу этот проект в секрете. Я рассказал о нем в общих чертах только Хасклу Котику, и как только он услышал слово «братство», сразу же подпрыгнул и завалил меня советами, как именно я должен этот проект превратить из умозрительного в зримый, воплотить его, так сказать, в жизнь. Он, дескать, уже устроил таких братств без счету, больше, чем у меня волос на голове. Он, дескать, страх как ловок в устройстве братств. Одно из братств, которое он устроил, называется «Ойзер далим»[333]. Если я хочу, он, дескать, сейчас же даст мне книжку, две книжки, три книжки про его братство «Ойзер далим», дабы я всему из них научился и не наделал глупостей. Я его очень и очень благодарю и желаю ему, чтобы он состарился со своим братством «Ойзер далим» в богатстве и почете, а я без его «Ойзер далим» обойдусь. Так как сейчас очень жарко, то вся еврейская публика сидит на дачах. На польских дачах, хоть их оттуда и гонят в тычки. Но народ не отчаивается. Наступает лето — и все на дачу… Пусть чуть-чуть похолодает, пусть только публика начнет возвращаться с дач, я сразу же всех созову в концертный зал и прочту им, с Божьей помощью, лекцию о моем проекте еврейской кофейни, и я надеюсь, что на мою лекцию все придут и ухватятся за мой проект обеими руками.