Шейна-Шейндл
(№ 157, 22.07.1913)
26. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.Письмо пятнадцатоеПер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что дело не кончено. Я имею в виду эту драку на Балканах. Только и слышно: «Эй, братцы, давай драться»!.. Слышно, как кости трещат, видно, как хлещет кровь, а что делает весь свет? Ничего! Все смотрят на это как на комедию в театре, бьют в ладоши и кричат «Браво!». Совсем как у нас в Варшаве во время схватки силачей, которые называются «атлетами»[337]. Есть среди них один атлет, настоящий гвардеец, его зовут Вильдман, очень знаменитый, он — ужасный силач, хотя и из наших, из евреев. Говорят, что он потомок богатырей Израилевых из колена Иудина. Каждый вечер он выступает в театре, показывает свою силу, кладет на лопатки одного за другим гойских силачей, как ягнят, а варшавские евреи, видела бы ты, как они сияют от радости, какое получают от этого удовольствие, бьют в ладоши, кричат «Браво!» и так и надуваются от гордости! Я представляю себе, что бы случилось, если бы кто-нибудь, к примеру, взял бы этого ужасного силача, когда он как следует разгорячится, в самом пылу схватки, и, вместо того чтобы дать ему показывать на сцене свои фокусы, напустил бы его как есть, голого, на варшавскую публику и при этом сказал ему так: «Лупи, брат Вильдман, по чем попало!» — ой-ой-ой, каких бы бед этот Вильдман тогда натворил в Варшаве!.. То же самое с балканскими «братьями». Разница только в том, что наш варшавский герой — еврей и бьется, бедняга, для заработка, так что это не очень опасно. Я-то думаю, что этот богатырь из богатырей Израилевых, увидь он кровь из порезанного пальца, хлопнется в обморок. Он из тех, которым скажи «стоп» — и они остановятся. Но, боюсь, разъярившиеся балканцы сами себе «стоп» не скажут. Им придется дать поленом по башке, то есть придется им дать понять, что драка окончена, с помощью нескольких добрых выстрелов из настоящих пушек или послав против них несколько броненосцев… Только когда они услышат пиф-паф, до них дойдет, что имеется в виду, и они сразу протрезвятся… Пока же они пьяны от турецкой крови, которая еще дымится, и все как один похваляются своим молодечеством. Один очень хладнокровно рассказывает: «Нынче я напал на моего старшего брата и выбил ему глаз…» Другой заявляет с весьма благочестивым выражением лица: «А я нынче, благодарение Богу, оторвал моему младшему брату руку…» Третий так и кипит от воодушевления во всех газетах: «Нынче мне удалось переломать моему среднему брату все кости…» К чему эта похвальба может привести — это мы видим на примере Фердинанда, болгарского царя, на примере его ужасного конца, такой бы конец всем врагам Израилевым! Ему накостыляли на чем свет стоит. Сербы с одной стороны, греки — с другой. А сейчас уже и Румыния вмешалась, и, наконец, движется на болгар новая туча — турок! Он, вооружившись, наступает на Киркелес[338] и Адринополь, и, если правда то, что пишут в газетах, турок уже занял Адринополь. Дал бы Бог, чтобы я ошибался, но я боюсь за дядю Измаила, я весь дрожу! Он, чтоб он был здоров, вылез слишком рано. Потому что, согласно моему плану, если ты помнишь, ему следовало затаиться до тех пор, пока «великие» сами не начнут бодаться, — тогда бы уж пошли совсем другие речи, тогда бы уж с ним заговорили по-другому… Ему бы следовало быть поумней и не слушать «молодых турок»[339], которые рвутся в бой, а дождаться, пока мой человек не приедет в Варшаву — из Америки он уже давно уехал, но крутится еще где-то в Берлине, в Лондоне и в Париже. Этот человек очень взбудоражен сионистским конгрессом, который, Бог даст, скоро начнется. Там я с ним встречусь лично и обо всем переговорю. Пока же я могу посвятить себя другим своим делам и комбинациям, в первую очередь моей книге, шесть миллионов штук которой я издаю бесплатно для блага эмигрантов. Я уже даже подготовил анонс для газет, и как раз в стихах! Нынче пошла мода на анонсы в стихах. Папиросы, колбасы, посуду, бандажи — все теперь анонсируют в стихах. Читается легче и выходит красивей. Публике это нравится. Ради этого в Варшаве открыли несколько контор для анонсов, их работа — за небольшие деньги предоставлять клиенту анонс в стихах, это нечто! Я пошел к одному из таких изготовителей анонсов, его контора называется «Тяп-ляп», так он мне изготовил для моей книжки стих из стихов, под названием «Лехо дойди» — черта его батьке, так и сыплет рифмами из рукава! Вот этот стих — передаю тебе его слово в слово:
Лехо дойди ликрас кале[340].
Эй, вокруг меня все встали!
Послушайте, что тут случилось,
У нас в Варшаве приключилось:
Менахем-Мендл к нам примчался,
Он все торговлей занимался.
(Его жена весьма упряма,
А у жены еще есть мама.)
Он, шпегелируя в Одессе,
Думал о «госе» и о «бесе».
Потом в Егупец он поехал,
А там едва с ума не съехал.
У Симы-Дины[341] с биржевиками
Сидел, размахивал руками:
Шпегеляции, комбинации,
Бумаги, акции, облигации.
Ссужал он деньги под проценты,
Стриг купоны, дивиденды,
Скупал заводы и именья,
Набивал деньгами жмени.
Сделки были без конца —
Зверь бежал да на ловца!
Он за хвост ловил удачу,
Считал себя Ротшильда богаче.
Но так уж с биржевой игрой —
Вечно твой карман с дырой.
Телеграмма из Баку —
И все акции «ку-ку».
Накрылись «лондон»[342] и «париж»,
Черт знает, на чем погоришь!..
Но все это пахнет прошлым веком,
Менахем-Мендл стал другим человеком.
Мы объявляем всему свету,
До биржи ему теперь дела нету.
Нынче он пишет для газет,
Что твой писатель и поэт,
О евреях, о войне
Пишет он своей жене,
И, пускаясь в рассужденья,
Имеет он свое сужденье.
Обо всем он судит смело,
Но не в этом вовсе дело.
А дело, видите ли, в том,
Что написал он целый том.
Хорошо, не том, а книжку,
Пораскинь, народ, умишком,
Такой на свете не бывало —
Ее читаешь, и все мало…
И к тому же все бесплатно,
А речь в ней идет, понятно,
Об агентах пароходных,
Что грабят бедняков голодных,
О том, как плохо бедному люду,
Как эмигранты ползут отовсюду,
Застревают в Гамбурге и в Бремене,
Изнывают под тяжким бременем,
Валяются на соломе, не дай Бог,
А их обирают с головы до ног,
Стригут как овец, и притом
Держат вместе со скотом…
Менахем-Мендл обо всем таком
Рассказывает простым языком.
Хоть плачь, хоть смейся целый час,
Книжечка как раз для вас…
Короче говоря, тот, в ком есть упованье,
Кто хочет продлить свое существованье,
И горя не хочет знать притом,
Не откладывай на потом.
Чего тут думать, чесать в затылке,
Весь расход — марка для пересылки.
Не нужно тяжело трудиться,
Письмо, открытка — все сгодится,
В письме черкните два-три слова,
Вам вышлют книжку, честное слово.
Подпишитесь, осталось мало.
Лехо дойди ликрас кале.
Ну, дражайшая супруга,
Народ теперь, как с перепуга,
За моей рванется книжкой,
Унося ее под мышкой,
Она будет в большой моде
Из-за этого «Лехо дойди»,
Дал бы Бог, чтоб так и стало.
Лехо дойди ликрас кале.
Тьфу на него! Видела ты такое несчастье? Из-за этого сочинителя «Лехо дойди» с его стихами на меня нашел такой стих, что я теперь каждое слово говорю в рифму. Но в конце концов, это все ерунда, и поскольку у меня опять нет времени, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
(№ 160, 25.07.1913)
27. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.Письмо двенадцатоеПер. А. Фруман
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, о том, что помереть бы твоему рифмоплету, от которого ты в таком восторге, ужасной смертью, прежде чем ты с ним познакомился или через полчаса после того, и не выпало бы тогда ни мне, ни моей маме — чтоб зубы у него выпали — такого стыда и позора, а сам-то он не стоит и шнурков от наших старых ботинок, что валяются на чердаке. Главное отличие Менахем-Мендла, пишет он (чтоб у него, у того рифмоплета, правая рука, которой он пишет, отсохла), в том, что у него, у Менахем-Мендла то есть, есть жена, а у той — мама. Вот ведь что удумал, выкрест! Уж не знаю, чему он завидует, мошенник этот, — тому, что у тебя есть жена? Или тому, что у твоей жены есть мама? Чтоб его круглый год лихоманка трясла, Господи! И что была бы за радость ему, хотела бы я знать, если б у тебя, Боже упаси, не было жены, а у меня — мамы, чтоб у него самого души не было? И вообще, что он имеет против меня и моей мамы такого, чтобы взять и вставить нас в свои стишки, чтоб ему поперек горла встало? Приключилось бы с ним такое, чтобы ему на всю жизнь расхотелось рифмовать! Мог бы и тебе Бог дать другое разумение и другое понятие, чтобы ты не думал черт знает о чем, не водил бы дружбу черт знает с кем, с бадхенами, рифмоплетами, сочинителями песен, комедиантишками и прочей подобной шушерой, — как говорит мама: «У Бога всякой дряни много, и как раз для твоего мужа…» Она совершенно права. Мало мне, что ли, того, ой горюшко, что у меня, Шейны-Шейндл, муж сидит в Варшаве, занимается писаниной, возится с турком и татарином, и все, с позволения сказать, ради куска хлеба? Как говорит мама: «Деньги не пахнут». Так я еще должна терпеть то, что ты там водишь компанию с рифмоплетами, сочинителями песен и