И так как я не могу смотреть на этого старика без жалости и вообще взбудоражен предстоящим путешествием, буду краток и говорю Вам от всего сердца: адьё! Будет на то воля Божья, отпишу Вам по прибытии все в подробностях. Дай Бог, чтобы мы добрались туда, куда направляемся, с миром и радостью сердечной.
Ваш преданный друг
Менахем-Мендл
Главное забыл! Вы, вероятно, полагаете, что мне есть на что доехать хотя бы до Гамбурга? Вы сильно ошибаетесь! У меня нет даже до границы. С другой стороны, другие люди как-то же отправляются в такое дальнее путешествие без копейки за душой? На то и существуют в мире евреи. Еврей среди евреев не пропадет. Как-нибудь да пробьется, протолкнется… Адьё! Адьё! И еще раз — адьё!
Вышеподписавшийся
(Дер Фрайнд, № 202, 1903)[609]
49. В АмерикуДва последних письма, написанных Менахем-Мендлом из ЕгупцаПер. В. Дымшиц
Первое письмо
Дорогому другу, почтенному и именитому, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!
Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!
Затем, знайте, что я забросил писательство, это дело нестоящее, то есть, может быть, и стоящее, да только не для меня, то есть делом-то оно для меня могло бы быть, и даже неплохим, одно плохо — не хотят печатать. В письмах из редакции меня просят, чтобы я перестал им писать, поскольку я, дескать, и так слишком много написал, у них, дескать, нет ни времени, ни сил читать всю мою писанину, ту, которую я им отправил, и добавляют, что они в этом не виноваты. Люди им говорят, что моя писанина никуда не годится; это, дескать, одни слова, много, слишком много слов, слишком похоже на шарж (я не знаю, что такое «шарж», но, коль скоро люди говорят «шарж», пусть будет «шарж», может, Вы знаете, почему они так говорят, люди-то ведь не спятили…). Поэтому в редакции меня просят, чтоб я перестал слать письма, они их даже читать не будут… Послушался я их и больше уже не пишу… Одного я только не понимаю: коль скоро мои писания называют «шаржем», как же я должен называть их писанину? Я-то думаю, что вся эта писанина всех этих писак, которые… Ладно, ничего, молчу, я ничего дурного, избави Бог, ни про кого не говорю, я, как Вам известно, далек от злословия, коли их печатают, значит, то, что они пишут, — хорошо, потому что было бы плохо, так не печатали бы… Я полагаю, что все зависит от удачи, на все нужно счастье; возьмите, например, нового редактора Лейзера Кукермана. Кем он был раньше? Маклеришка, торговал якнегозом, потом стал комиссионером по мучным делам. А нынче? Нынче он, с Божьей помощью, редактор газеты! По правде говоря, в газете пишут другие, не он, но титул редактора — великое дело! — шутка сказать, титул редактора! Его имя, начертанное полностью, разлеглось, как граф, под каждым номером — редактор Лейзер Кукерман — и что тут сделаешь! Нам бы с Вами воистину удачи так, как правда то, что я покупал у него, у редактора этого, акции «Путивля», и «Мальцева», и «Брянска», и все такое прочее и разорился на этом. Сказал бы мне кто тогда, что он будет редактором газеты!.. Не хочу, не дай Бог, говорить о нем плохо, я, как Вам известно, далек от злословия, скажу только об одном, об удаче. Мы оба два одинаково крутились на бирже в Егупце, одинаково слонялись по одному таретару[610], но он в конце концов стал редактором газеты, а я, растяпа, измучен и растерзан, и одному Богу ведомо, доколе мне суждено маяться на свете!.. Короче говоря, я забросил писание и пустился в другое предприятие, которое тоже имеет отношение к литературе, а именно: я занимаюсь абоментами[611], то есть я теперь торговый агент по еврейским газетам и книжкам[612], через меня выписывают все еврейские газеты и журналы, и тем я себе зарабатываю, слава Тебе Господи, на честный кусок хлеба, то есть большого счастья нет, но ничего, живем. Короче говоря, имеешь живую копейку, коль скоро, как Вы говорите, деньги крутятся… Заработок это почтенный, но совсем не легкий, можно даже сказать тяжелый, очень тяжелый заработок, потому что ведь не все люди честные, а большинство абоментов — людишки капризные, у всякого своя дурь, и надо быть крепче железа, чтобы выносить любое сумасшествие. Представьте себе, пока добудешь абомента, кровью нахаркаешься! Прежде чем до него дойдет, что он должен подписаться, немало воды утечет.
«Знаю я, — говорит он, — что такое еврейские газеты, да еще к тому же на жаргоне!» И начинает торговаться из-за цены, да еще и сердится, почему это ему не сбросят несколько процентов. «Что вы, — говорит он, — пристали?» А когда, с Божьей помощью, он уже подпишется, так хочет, чтобы то, на что он подписался, ему доставили в тот же день прямо к завтраку. Если пройдет лишний день, жизнью рискуешь. Что же происходит, когда, например, кто-нибудь подпишется, а проходит неделя, и вторая, и третья, и четвертая, и пятая, и шестая, а газеты нету? Небеса разверзаются! Мне приходилось, представьте себе, по полтора месяца сидеть и ждать — а газеты нет как нет! Писал в редакцию письмо за письмом, пробовал отбить телеграмму — не отвечают! Меня чуть не съели, пока Бог надо мной не смилостивился — пришел листок. Думаете, всем? Боже упаси! Одному пришел, другому нет. Поднялся крик: «Почему ему пришел, а мне нет? У меня что, не деньги, а полова?» Нужно снова писать в редакцию, а редакция молчит! Тут приходит еще один абомент с новой жалобой: «В чем дело, почему мне пришли две газеты?» Значит, новая история, редакция по ошибке выслала одному две газеты, а другому — ни одной. Снова написал в редакцию, снова никакого ответа. Бог помог, все абоменты получили наконец газеты, тут начинается новое представление: у одного не хватает шестого номера, у другого — второго, а третьему два раза пришел тринадцатый! Снова написал в редакцию, снова никакого ответа. Тут с криком вваливается еще один: «Еврейская редакция, нате глядите!» Гляжу, а ему перекрутили имя: вместо «Господину Мейеру Пинхасовичу Флейшбергу» написано вверх тормашками «Мейеру Флейшовичу Пинхасбергу» — все, Боже упаси, перевернуто! Есть у меня еще один абомент, кажется, подписал его как следует: «Господину Эфраиму Шиндлеру», так они вставили «в» и получилось «Швиндлеру»…[613] «Вы знаете, — говорит мне как-то раз этот Эфраим Шиндлер, — что я устрою вашей распрекрасной редакции за этого „Швиндлера“ такой праздничек, что они меня надолго запомнят!» Еще один абомент гонялся за мной с палкой, кости хотел мне переломать — и был прав: представьте себе, его зовут Зейдл Бессонов, а они взяли и сделали из него «Вейдла Безносова», счастье еще, что редакция сжалилась надо мной, исправила все ошибки, и с этих пор листок стал приходить как положено. Представьте себе, это только так говорится «как положено», иной раз «как положено», а иной раз — нет. И когда листок не приходит, поверьте мне, я — конченый человек, мне либо из дома бежать, либо на чердаке прятаться — такие все капризные! Один абомент не похож на другого. Например, у меня есть один «субботний», то есть такой, который читает только по субботам. Чем же я виноват, что листок приходит в воскресенье, в понедельник или вообще в среду? Он мне жизнь укорачивает! Он хочет, чтобы я написал в редакцию, чтобы ему присылали газету по субботам, но они меня слушаются, как, я не знаю, кота, и шлют ему как раз в среду, так он ловит меня и смешивает с грязью, я от него уже прячусь, чтобы он меня не видел, так он врывается ко мне домой и кроет меня, как последнего, а я должен молчать, что ж тут поделаешь? Это же мой заработок! Теперь у меня есть еще один «половинный» абомент, то есть такой, который подписался у меня только на полгазеты, то есть напополам со мной; он мне пообещал, что как только прочитает листок, так сразу же отошлет его мне обратно, и я смогу его отдать еще кому-нибудь, одна беда, пока он мне его пришлет, проходит без малого сто лет, а я не могу ничего ему сказать, потому что мы, дескать, не договорились, сколько времени он имеет право держать газету, и что ты ему на это скажешь? Я-то уверен, что у него у самого пара абоментов на этот самый листок. Вот и получается, он читает совершенно бесплатно, да еще и зарабатывает на мне… И еще есть у меня один абомент, который приходит читать ко мне домой, и дело тут не в том, что он читает, а в том, что он курит, моя хозяйка сколько раз уже давала ему понять, что он курит очень крепкие папиросы, такие, что, дескать, можно задохнуться. А он не обращает на нее внимания и дымит как паровоз. Что я могу с ним поделать? Выгнать его невозможно, поскольку у меня вроде как лавка, а в лавку ведь приходят всякие покупатели, черт бы их побрал, а ты молчи!.. Но что с того? Все прочие абоменты — золото по сравнению с теми, которые только глянут в содержание и уже считают себя знатоками литературы. Таких совершенно невозможно вынести! У меня есть один такой, который всякий раз, как встретит меня, так задерживает на два часа и пересказывает все, что прочел за неделю, пережевывает одно и то же по сто раз, не пропуская ни малейшей ерунды. А еще у меня есть такой, что, если у него появляется какой-нибудь вопрос, так он сразу приходит ко мне домой, чтобы я ему это разъяснил, и что бы я ему ни сказал, ему все не нравится. Он, дескать, лучше знает. Если вы, говорю я ему, знаете лучше, зачем же вы ко мне приходите? Непонятно! А еще у меня есть такой, которому не нравится ничего, кроме Ваших фельетонов. И когда ему приходит газета без фельетона, он швыряет мне ее в лицо и требует, чтобы я отослал ее обратно в редакцию. «Я, — говорит он, — настаиваю на том, чтобы весь листок состоял из фельетонов Шолом-Алейхема!»
А еще один есть у меня такой, который Вас терпеть не может. «Это, — говорит он, — уж слишком по-шолом-алейхемовски!» Теперь есть еще такой, который ненавидит стихи. «Что это еще за поэзия, — говорит он, — так, песенки!» А другие как раз хотят песенок, но они сердятся — почему не Фруг. «Стихи мы любим, — говорят они, — но только Фруга…» Многие абоменты выписывают газету в первую очередь потому, что они полагают, что она им даст «то, сами не знают что». В конце концов, дайте им это «сами не знают что…». Вы хоть понимаете, о чем речь? И нужно все это выслушивать и молчать: я не могу препираться с каждым, это же мой заработок!.. Нынче для такого предприятия нужно иметь, скажу я вам, министерскую голову и вести одновременно восемнадцать тысяч счетов: этот подписался на четверть года на одну газету и на полгода на другую с премией[614], а тот — на полгода на одну газету и на четверть года на другую с премией. У того я не забрал пятиалтынный за первый квартал, а с этого получил четыре пятиалтынных за второй квартал, третий остался должен по старым счетам, и я боюсь, что эти денежки пропали, что касается меня самого, то редакция мне тоже задолжала, но боюсь, что и эти денежки пропали, и там, и там ни про какие счета знать не хотят, а когда я пишу в редакцию о том, чтобы мне прислали счет, они мне отвечают, что это я должен им прислать счет. Счет туда, счет сюда — нету счета. И тут вдруг начинается новый квартал, и редакция мне пишет: «Деньги!» Я иду к моим абоментам и говорю им: «Деньги!» Они говорят: «Какие деньги?» Я говорю: «За газету». Говорят они: «Газета-шмазета, ничего не знаю, идите себе подобру-поздорову, придете в другой раз, есть вещи поважней ваших газет». Короче, мучаешься, что я Вам буду рассказывать, где перехватишь беспроцентную ссуду, где возьмешь, где отдашь, крутишься. Это, как Вы говорите, колесо, и оно вертится, лишь бы, благодарение Богу, было бы какое-то занятие. А все-таки это честный заработок, и его, по правде говоря, не бросишь. Теперь Вы понимаете, пане Шолом-Алейхем, что у меня за предпринимательство и что я делаю? Ничего, живем, грех жаловаться, лучшему конца-краю нет, лишь бы хуже не стало, и, если бы Вы могли оказать мне услугу в редакции, доброе дело сделали бы, у меня есть пара готовых вещиц, то есть написанных на бумаге, и, можете мне поверить, отличных, хоть про них и говорят, что это «шарж»; готов поклясться, что печатают дрянь куда хуже; я давно хочу их куда-нибудь послать, только не знаю куда, потому как ежели их не желают читать, то это никуда не годится! И так как у меня нет времени, я занят моими абоментами, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем подробно. А пока дай Вам Бог счастья, и передавайте всем мой сердечный привет
от меня, Вашего преданного друга
Менахем-Мендла
Главное забыл. У меня есть для Вас, пане Шолом-Алейхем, кой-какое дело: так как я теперь кручусь около литературы и торгую еврейскими газетами и книжками, я могу быть Вам весьма полезен. Например, если Вы хотите издать новую книгу, такую, какой еще не бывало, я могу для Вас кое-что достать. Тут у одного продается целый шкаф книг на древнееврейском языке, и среди прочих старая конкерданция, изданная еще в 5584 году[615]. За нее хотят двенадцать рублей, но я рассчитываю, что десятку сбросят; если Вы хотите, я ее собственноручно перепишу для Вас от доски до доски, только выкину титульный лист с датой, а сверху напишу; новенькая конкерданция, подготовленная Менахем-Мендлом и изданная Шолом-Алейхемом или, наоборот, подготовленная Шолом-Алейхемом и изданная Менахем-Мендлом, как Вам будет угодно, выбор за Вами; на этом, скажу я Вам, можно будет заработать неплохие деньги, нынче это едва ли не лучшее дело… Если Вы согласны, пришлите несколько рублей, дело верное!
Вышеподписавшийся
Второе письмо
Дорогому другу, почтенному и именитому, учителю и наставнику Шолом-Алейхему, да сияет светоч его!
Прежде всего, уведомляю Вас, что я, слава Богу, пребываю в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, аминь!
Затем, знайте, что я хочу с Вами попрощаться, причем надолго и, может быть, насовсем, навеки — я уезжаю в Америку! Вы, вероятно, спросите: что это вдруг ни с того ни с сего — в Америку? На то есть много, много причин: во-первых, иссякли все воды, закрылись все источники, нет для меня никакого занятия и никаких заработков, я уже прошел, как Вам известно, все семь кругов ада, мне просто перед людьми неудобно, перед женой позорно, перед собой стыдно. Теперь я еще своими письмами заработал себе кучу врагов. Множество людей почувствовали себя обиженными, дескать, я их ни за что ни про что, неизвестно зачем задел… Но кому, как не Вам, знать, что то, что я писал, я писал безо всякого намерения кого-нибудь, не дай Бог, зацепить, обесчестить. Что я могу иметь против кого-нибудь? Но люди любят искать, раскапывать, находить намеки, толковать, тыкать пальцем, указывать на то, что имелось в виду, вероятно, то-то и то-то, тот-то и тот-то, — так что я решил, живите себе, братцы, до ста двадцати лет, а мне-то на что ссориться с целым светом? На что мне лишние враги? Разве не права была моя Шейна-Шейндл, говоря, что мне не сделать этот свет умней?.. Это раз. Затем, здесь, в этой стране, нечего делать, совершенно нечего! Предприятие мое с газетами и книжками померло и в земле похоронено: я так долго морочил себе голову с моими абоментами, что заморочил и их, и редакцию. Весь свет остался мне должен денег, и я всему свету остался должен, и редакция мне задолжала, и я — редакции, дело запутанное, один Бог разберет! Я чувствую, что если еще годик так поторгую — либо окажусь в тюрьме, либо наложу на себя руки, потому что переносить это уже невозможно! Больше прочих сживает меня со свету один въедливый старик. Он пришел ко мне, чтобы я обсудил с ним, что такое подписка на газету с премией. Во-первых, он не знает, что это за премия такая? Так я ему разъяснил, что значит «премия», что сама эта премия, если кто хочет ее купить, будет стоить Бог знает сколько, но вместе с газетой — в три раза меньше, так что он на этом выигрывает, во-первых, две трети стоимости премии и, кроме того, получает газету бесплатно. Только тогда до него дошло, что это действительно выгодная сделка, он заплатил мне и к тому же сказал раз семьдесят: «Запомните, реб Менахем-Мендл, запомните, что я подписываюсь на газету ради премии, только ради премии». Назавтра с утра пораньше, я еще был в постели, кто-то стучит, выскакиваю босиком:
— Кто там?
— Я!
— Кто это «я»?
— По поводу премии.
— Какой премии?
— Я подписался у вас на газету с премией! Вы уже забыли?
— Чего же вы хотите?
— Я пришел выяснить, что слышно об этой премии?
— Так быстро? Подождите хоть пару дней!..
Через пару дней мой старик опять тут как тут.
— Господин хороший, — говорит он мне, — что слышно о премии?
— Вы еще газету не получили, — отвечаю я, — а уже хотите премию.
— Хорошенькое толкование! Знать ничего не знаю, — говорит он, — вы совершенно точно обещали мне премию. Где моя премия?
Я едва уговорил его подождать до января, потом до Пурима, потом до Пейсаха, потом до Швуес, потом настал Швуес, меня уже от этого старика бросало в жар и в холод, он приходил ко мне по три раза на дню за своей премией, пока не вывел меня из себя настолько, что я, извините за выражение, швырнул ему в рожу его деньги. Кончено дело, пусть остается без премии! Думаете, он взял деньги? Конечно, нет! Но пообещал, что не станет больше мне докучать. А назавтра, ага — он уже здесь, этот старик! Вскарабкался ко мне по всем девяноста девяти ступенькам, за сердце держится и — едва перевел дыхание — говорит: «Премия!» Видя эту старую рожу, я уже совсем вышел из себя, выскочил из-за стола, схватился за голову да как заору: «Караул! Караул! Я пошел топиться!» Думаете, в шутку? Нет, взаправду. Но что с того? Пока я дошел до реки, гнев мой прошел, и тут я увидел, что на берегу, около парохода, стоят люди, в том числе много женщин, я подошел и вижу — прощаются: целуются и плачут, прямо душа вон. В чем дело? Уезжают в Америку, целое семейство, два молодых человека с женами, три девицы постарше, паренек-ремесленник и несколько малых детей. А прощаются они с каким-то стариком, совершенно слепым, и со старушкой, сгорбленной до земли, — это их дедушка и бабушка, и еще мужчины и женщины, родственники и знакомые, а слепой старик подзывает к себе детей по очереди и трогает их руками: «Дай я на тебя хоть „взгляну“ в последний раз…»
После последнего свистка все бросились друг другу в объятья, и ну рыдать, да так, что сколько народу ни было на берегу — все разрыдались, и я в том числе.
С того самого момента мысль об Америке не выходила у меня из головы ни на минуту. Я принялся думать, что же это такое, все едут в Америку и «делают там жизнь», а я чем хуже? Почему бы и мне туда не уехать? Я, что ли, хуже прочих? С другой стороны, я же никакого ремесла не знаю, и капитала у меня тем более нет? А как выходят из положения все те, которые едут? Мало, что ли, народу уезжает безо всякой профессии, без гроша в кармане, с одной только надеждой на Бога, и Всевышний им за то помогает «делать жизнь», да еще как! Там, говорят, свободная страна, все равны, и бедные, и богатые, и евреи, и неевреи. Наоборот, говорят, наши евреи там в большом почете, там с ними носятся, как с чем-то путным, дают им лучшие места и весьма уважают. Единственный недостаток — там надобно работать, все работают, а тот, кто работать не хочет, того община заставит. Мне лично все это кажется некоторым безумием, потому что кому какое дело, работаю я или не работаю? И вот еще, что удивительно у этих американцев. Где же Вы видели, чтобы люди ходили без паспортов? И что же это за народ, что всяк имеет свое мнение по поводу властей, вмешивается в политику и губернаторов выбирают с помощью «птичек», как у нас, положим, габая?[616] Видать, совсем дикие? И деньги-то у них странные, рублей у них нет, только толеры, что у нас рубль, то у них толер, а толер этот как два рубля: получается, что каждый наш рубль стоит там два. Вот и видно, что наши деньги — самые кошерные на свете… Опять же, язык у них паскудный. Мы прочитали недавно два письма оттуда, так думали, что лопнем со смеху. Представьте себе, что письмо у них называется «летер», деньги они называют «монис», а на патрет говорят «пикче». И между прочим, они не стыдятся никакой работы: за деньги, за монис, как они это называют, они сделают вам все что угодно, отца с матерью продадут… Одним словом, это страна свободы и заработка, и евреи едут туда со всего света, и понятно, что с тех пор, как прославился Кишинев, народ поехал в Америку с еще большим, чем прежде, аппетитом, да к тому же все стали бояться, чтобы, не дай Бог, не ввели для нас ограничения… Поэтому я решил для себя: если ехать, то как можно быстрей, в частности, чтобы не ехать одному. Нас едет вместе несколько семейств разом, большей частью ремесленники, меламеды, учителя, маклеры, лавочники, а также хозяйка моего постоялого двора с детьми, и я в том числе.
Откуда у меня деньги на дорожные расходы, лучше не спрашивайте. Я уже продал все свое платье и все свои книги на древнееврейском языке, раздобыл несколько рублей и написал своей благоверной в Мазеповку письмо о том, что я «готов пуститься в путь», хоть и знаю, что она совсем не будет этим обрадована и, может быть, даже примчится сюда забирать меня домой, так я решил, что пока она досюда доберется, я уже должен быть на пути в Гамбург. Вы, не дай Бог, думаете, что я от нее бегу? Будьте уверены, что я ее ни в коем случае не брошу, буду ей, Бог даст, часто писать и, если, с Божьей помощью, чего-нибудь там добьюсь, буду посылать ей американские толеры, а со временем заберу ее с детьми к себе, не могу Вам передать, как меня к ним тянет. И Вам я буду оттуда часто писать, дал бы только Всевышний спокойно добраться до места, только бы не постигло меня какое-нибудь несчастье, не дай Бог, в дороге, потому что ехать туда надо, видите ли, через море. Это не очень-то весело, но Бог — отец наш, и что будет со всем Израилем, то и с реб Исроэлом. Мы же видим, ездят люди по морю туда и сюда, и снова уезжают, и в знак того, что все у них там благополучно, пишут оттуда письма, да еще какие, читать одно удовольствие. Но так как я очень занят приготовлениями в дорогу, то буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу Вам обо всем подробно. А пока дай Бог, чтобы все было хорошо, чтобы я доехал туда настолько благополучно, насколько я Вам от всего сердца говорю: «Адьё!» Адьё! Адьё! И еще раз — адьё!
Ваш преданный друг
Менахем-Мендл
Главное забыл! Когда будете мне писать, пишите прямо в Нью-Йорк на мое имя, только не пишите «Господину», Вам следует писать «Мистеру Менахем-Мендлу».
Вышеподписавшийся
(Журнал «Ди Цукунфт», № 8 (20), 1903)[617]