[629] до ушей, а тут она уже «мисес», совсем мадам. «А кто эти два паныча?» — спрашиваю я его. «Это, — говорит он, — мои бои». — «А что это значит, — говорю я, — бои?». — «Бои — значит, сыновья. Сэм и Гэри — вот двое моих сыновей», — говорит он и подводит меня к двум парнишкам, к Сэму и Гэри. У нас в Мазеповке их звали Хаим и Перец — ничего себе превращеньице, спаси, Господи, и помилуй! «Погодите, — говорит мне раввин, шойхет и хазан, — погодите, Менахем-Мендл, скоро увидите много удивительного тут, в этой благословенной стране, в Америке!» И так как я спешу как можно быстрее отправить Вам это письмо, мое первое письмо из Америки, то буду краток. Даст Бог, позже я обо всем напишу Вам подробно. Покамест я все еще надрываюсь из-за куска хлеба, но, слава Тебе, Господи, делаю жизнь и надеюсь на Того, Кто жив вечно, надеюсь, что со временем, даст Бог, стану настоящим американским цитестером[630], что на вашем языке значит «полноправный гражданин», и стану гут-an[631], то есть равным с прочими, буду вмешиваться в политишен, в политику то есть, так как у нас нынче год лекшенов[632], такой год, когда выбирают президента, а тут касательно выборов президента у всех есть свое мнение, и у меня в том числе. А пока что надобно идти делать бизнес, дела то есть, потому что мне уже нечем заплатить рент, я имею в виду квартирную плату за неделю, но Господь — отец наш, нет-нет да и поможет, и все будет, даст Бог, олрайт!
Ваш преданный друг Менечменд
(бывший Менахем-Мендл)
Нотабене, то есть главное забыл: пусть Вас не удивляет, мистер Шолом-Алейхем, что я изменил себе имя, превратился из Менахем-Мендла в «Менечменда». Что поделать, раз так меня тут называют! Все здесь зовутся другими именами: Борех-Енкл у них Джэн, Меер-Калмен — Кэн, Лейзер-Пейси — Пэн; а женщины — с ними и вовсе творится какое-то безумие! Те, что у нас звались Цейтл-Бейла, Сора-Лея, — тут уже зовутся: Чита-Белла, Сэрэ-Лейшэн — и поди делай с ними что хочешь!
Вышеподписавшийся
(«Дер Фрайнд», № 1,1904)
ВозвращениеМенахем-МендлаВ. Дымшиц
24 апреля 1913 года в ежедневной варшавской еврейской газете «Гайнт» («Сегодня») появился такой анонс: «В завтрашнем номере „Гайнт“ Шолом-Алейхем начинает публиковать письма Менахем-Мендла, адресованные его жене Шейне-Шейндл. Письма шолом-алейхемовского Менахем-Мендла из Касриловки давно известны в еврейской литературе и в свое время вызвали в широких читательских кругах такой интерес, что каждое новое письмо ждали с нетерпением. И вот, после перерыва в несколько лет, наш великий художник и юморист начинает для своих читателей новую серию писем Менахем-Мендла. В этих новых письмах Менахем-Мендл будет рассказывать своей жене о политике, войне, дипломатии, положении евреев и вообще обо всем, что творится и в еврейском, и в большом мире». Назавтра, 25 апреля 1913 года, в № 86 появилось первое послание из новой «связки писем» Менахем-Мендла. Дальше, то с большой, то с меньшей регулярностью, газета стала публиковать письма Менахем-Мендла, вскоре к ним добавились ответы Шейны-Шейндл. Эту продолжавшуюся почти весь 1913 год публикацию (последнее письмо было напечатано 10 ноября в № 246) Шолом-Алейхем называл «Менахем-Мендл. Второй том». Всего в новую «связку» вошло 45 писем. Так, накануне Первой мировой войны Менахем-Мендл неожиданно вернулся к еврейским читателям. Хотя Менахем-Мендл и неизменно ворчливая Шейна-Шейндл сохранили узнаваемые черты героев знаменитой эпистолярной повести, но многое изменилось и в их образах, и в том, какие задачи на этот раз ставил перед собой их автор.
Великие писатели создают типы, скажем, Гамлета, Чичикова или Дон Кихота. Затем эти литературные типы начинают жить своей, независимой от воли автора, жизнью, становятся именами нарицательными, эталонами определенных качеств человеческой натуры и характера. Шолом-Алейхем создал три таких типа: Тевье-молочника, Мотла, сын хазана Пейси (известного русскому читателю как «мальчик Мотл») и Менахем-Мендла. Тевье — герой национальной утопии, персонаж на все времена, точнее, вне времени, не то библейский патриарх, не то фермер, не то кибуцник, а точнее, и то, и другое, и третье; стремительно американизирующийся Мотл — человек завтрашнего дня, еврей XX века; Менахем-Мендл — современник и сверстник писателя, даже отчасти его alter ego.
Менахем-Мендл — «луфтменч», «человек воздуха». Соблазнительно увидеть в этом определении намек на аристотелевскую стихию и продолжить классификацию. Тевье, несомненно, — «человек земли», протеистичный мальчик Мотл — «человек воды», а пламенных «людей огня», всех этих революционеров, от бундовцев до сионистов, типа жгучего Перчика — персонажа «Тевье-молочника», Шолом-Алейхем откровенно побаивался, хотя и любовался ими, и восхищался, но и посмеивался им вслед, как же без этого.
Менахем-Мендл, эталонный «человек воздуха», тип, не похожий ни на своих местечковых предков, ни на своих городских потомков, сгустился из «особенного еврейско-русского воздуха» (по определению поэта Довида Кнута) пореформенной России. Тысячи евреев из «приличных семей», покинув родовое гнездо, стали такими «людьми воздуха», и с горечью, смешанной с благодарностью, узнавали свой портрет в Менахем-Мендле. Общественный деятель и мемуарист Ехезкел Котик, определенный лукавой волей Шолом-Алейхема в постоянные собеседники Менахем-Мендла, писал в 1913 году в предисловии ко второй части книги «Мои воспоминания»: «Я — настоящий галутный еврей, скитающийся, бродячий, еврей с тяжелой ношей, ищущий, как заработать, меламед, арендатор… Менахем-Мендл, кидающийся туда-сюда и не способный ни к чему практическому»[633]. И не один Котик, а целое поколение его сверстников могло сказать о себе то же самое.
Менахем-Мендл был продуктом разложения традиционной еврейской общины, начавшегося в 1860-х годах и ставшего одним из последствий эпохи «Великих реформ» Александра II. В первой половине XIX века абсолютное большинство еврейского населения Российской империи проживало в местечках, малых владельческих городах Западного края. Еврейское общество отличалось низкой социальной мобильностью и жесткими межсословными рамками. Высшим сословием были арендаторы, евреи, откупавшие у помещиков те или иные части их владений и доходов, а то и все имение целиком. Именно арендаторы воплощали в себе триединую систему традиционных ценностей: богатство, родовитость и ученость. Арендатор жил спокойно, гордился почтенными предками, располагал постоянным доходом и свободным временем для каждодневных занятий в бесмедреше, женил детей в своем кругу и, умирая, завещал «своего» помещика сыну или зятю.
Отмена крепостного права разрушила помещичью экономику и нанесла удар по тесно связанной с ней еврейской элите. Особенно радикально реформы протекали в Западном крае. Их катализатором стало подавление польского восстания 1863–1864 годов. Многие помещики, поддержавшие повстанцев, были арестованы, сосланы или даже казнены, а их имения — конфискованы. Более того, желая опереться на православное украинское и белорусское крестьянство в своей борьбе с поляками, царское правительство освободило крестьян Западного края на гораздо более льготных условиях, чем в центральных губерниях: крестьянские наделы были увеличены, в том числе за счет конфискованной помещичьей земли, а выкупные платежи существенно снижены. Российская империя встала на путь капиталистического развития, при этом ее западные окраины развивались опережающими темпами. Этот социально-экономический поворот разорил множество богатых еврейских семейств, связанных со старой помещичьей экономикой, а тысячи подающих надежды родовитых молодых евреев превратились в «людей воздуха», в Менахем-Мендлов.
В сущности, Менахем-Мендл — фигура трагическая. Это обедневший, слабый потомок аристократического рода, чем-то напоминающий пушкинского Евгения из «Медного всадника». Он, Менахем-Мендл, уже не может жить старой, патриархальной жизнью своих отцов и дедов, ведь теперь в местечке нужно переходить от обслуживания помещиков к торговле с крестьянами, чего он и не умеет и не хочет делать. Местечко вытолкнуло из себя Менахем-Мендла. С другой стороны, он видит, как в изменившейся, пореформенной России, охваченной капиталистической лихорадкой, в одночасье возникают новые огромные состояния, и Менахем-Мендлу кажется, что, фланируя по бульварам или сидя в кафе с другими биржевиками, он тоже сможет заработать свои миллионы. Так, в напряжении между невозможным вчера и несбыточным завтра и бьется в горячке своих «комбинаций» Менахем-Мендл. Деньги нужны ему не только для существования, но и как способ поддержания привычного, но утраченного статуса.
Создавая Менахем-Мендла, Шолом-Алейхем воплотил не только социальный опыт своего поколения и круга, но и свой собственный опыт житейских неудач. В 1886 году его жена Ольга Лоева получила большое наследство. Начинающий писатель поселился в Киеве и начал делить свое время между изданием литературного ежегодника «Еврейская народная библиотека», с одной стороны, и игрой на бирже — с другой. Такой двойной нагрузки не могло вынести никакое наследство. В 1891 году Шолом-Алейхем, спасаясь от долгов, уехал за границу. В конце того же года, примирившись с кредиторами, писатель вернулся в Россию и поселился в Одессе. В 1892 году появляется первая «связка писем» «Лондон», посвященная приключениям Менахем-Мендла на одесской бирже. Проигрыш в биржевых спекуляциях обернулся для Шолом-Алейхема крупным литературным выигрышем. Именно с писем Менахем-Мендла начинается период литературной зрелости писателя.
Уже в первой «связке писем» была найдена та конструкция, которую Шолом-Алейхем продолжал воспроизводить во всех последующих. Менахем-Мендл пишет о своих «комбинациях», планах, надеждах и разочарованиях преданно ждущей его жене Шейне-Шейндл. Та в ответных письмах яростно бранит непутевого мужа и уговаривает его вернуться домой, в Касриловку. Касриловка — еще одно изобретение Шолом-Алейхема. Это типичное еврейское местечко, местечко как принцип, как символ неподвижного мира традиции, пр