— Дух дышит,где хочет, — торжественно возвестил Грушин, — Отец Петр, — это потрясающе! Этопереворот в богословии! То есть вы и есть единственный епископ нашей Церкви!
— Релевантно! — выкрикнул Гриша.
— Наверное,это все-таки пятидесятники, — с сожалением прошептала мне на ухо Анна.
— Разумеется,внутри общины существует высокая морально-этическая дисциплина, постоянноеобучение более слабых братьев по вере, система духовного образования, наконец,агапы — вечери любви. Наши ячейки множатся, и в скорости их сеть раскинется повсей России и даже зарубежью. Разумеется, все они включены в состав нашейединой Рождественской общины, которая интегрируется во Вселенскую Церковь. Икто знает, может быть, вскоре наша община вытеснит с исторической арены РусскуюПравославную Церковь.
— А теперьнас хотят стереть с лица земли! Раздавить! — закричал Гриша. Он так мучительновыговаривал последнее слово, что казалось, от этого страдало все его тщедушноетело.
— Это у негоневроз, — кивнула своим мыслям Зоя Олеговна.
— Походреакционных сил, — добавила журналистка.
— Действующихпо указке КГБ, — пояснил журналист.
— Без них необошлось, — понимающе кивнул Грушин.
Он вдругпочувствовал себя в центре внимания — действительно, все глядели теперь нанего. Неожиданно он разволновался, машинально взял с подноса одну из небольшихпросфорок и стал грызть ее, как печенье.
— Так это жна агапу, — вскричала врач-психиатр. — Это ж пища духовная…
— Ничего, —снисходительно отметил отец Петр, — не человек для агапы, а агапа для человека.
— Мырассчитываем на вас, — сказал ему Урфин Джус.
— Понимаю,берусь опубликовать в журнале проблемную статью.
— Будемдавить прессом прессы, — ухмыльнулся журналист.
— Четвертаявласть, — пояснила журналистка.
— Хорошо бзарубежье откликнулось, — сказал Урфин.
— Это будеттакой резонанс, — кивнула Зоя Олеговна и обратилась к нам: — А вы что скажете?
— Ах, так вывсе в борьбе, гонят вас, — понимающе кивнула Анна. — Но как это все-таки невовремя!
Наконец-то появилсяакадемик Рачковский. Дружно ухнув, все выбежали из комнаты его встречать.
— Пока шел квам, братья и сестры, — начал он с порога, — у меня вертелась всемандельштамовская строка «Я буду метаться по табору улицы темной». Вам неприходило в голову, что по латыни Фавор читается именно как «табор»: То естьгреческая фита, как мы ее читаем по Рэхлину, дает латинскую тэту в прочтенииЭразма. У нас, выходит, фита, у них — тета. Теперь смотрите далее. У нас —вита, у них — бета. У нас — Фавор, у них — Табор.
— Так это что— даже табор темной улицы может быть преображен в Фавор? — спросил Грушин.
— Хотите сморозца чайку? — предложила Зоя Олеговна.
— Чайку,чайку, — кивнул отец Петр.
Она принеслаРачковскому чашку чая, положила в розетку варенье.
Все вдругзамолчали и дружно наблюдали, как Рачковский дует на кипяток, как накладываетваренье в чай. Как отпивает, морщится, приговаривает:
— Горячо,горячо.
— МихаилМихайлович, — нарушил паузу отец Петр. — Позвольте довести до вашего сведениянекоторые подробности. С одной стороны, сейчас повсеместно, буквально во всеххрамах, развилась новая ересь: послушание иерархии. То есть как иерархияскажет, так и поступай, так и служи. И этой ереси надо как-то противостоять. Ас другой стороны, напомню вам, что наша община, состоящая из цвета московскойинтеллигенции, с самого начала своего существования находилась под пристальнымвниманием органов и косыми взглядами священноначалия.
— Разумеется,— подтвердил Рачковский, — священноначалие поглядывало на наши реформаторскиеначинания подозрительно и, как вы выразились, косо. Как это у Овидия: ан нэсцислонгас рэгибус эссе манус...
Всеуважительно закивали и многозначительно переглянулись.
— Япо-латински ни бум-бум, — успела шепнуть мне Анна. — Но что-то у них явно нетак. Еретики, может быть. Для Стрельбицкого все пропало. Не поведу ж я егокрестить к раскольникам!
— Где большедвух, там говорят вслух, — укорила нас Зоя Олеговна. — Это признак невроза —шептаться в обществе.
— От косыхвзглядов они перешли к погрому, — выкрикнула в сердцах журналистка.
— Они у насотбирают Рождественский храм, церковный дом, разгоняют общину, мы вот-вот окажемсяна улице, — горячо продолжал журналист.
— Как, наулице, у нас же два храма, что, и Введенский храм тоже отбирают? — встрепенулсяРачковский.
— МихалМихалыч, простота, — печально покачала головой Зоя Олеговна. — Ну причем здесьВведенский храм?
— Тычто-нибудь понимаешь? — спросила меня на ухо Анна, тревожно поглядывая на ЗоюОлеговну. — Почему у них два храма? Говорю тебе — это секта.
— Так онпринадлежит общине или нет? — спросил Рачковский, перекладывая в чашку остаткиваренья. Большая густая капля, не удержавшись на краю ложки, шлепнулась набархатную скатерть.
Рачковскийчуть съежился и прикрыл ее блюдцем.
—Принадлежит, — ответил Урфин, — но, во-первых, тут дело принципа: раз они одинхрам отбирают, в любой момент отберут и другой…
— У васвареньице капнуло, — заметила Рачковскому Зоя Олеговна.
— Где? —удивился он, оглядывая скатерть вокруг блюдца.
— А вы блюдцена него поставили, — не сдавалась она.
— Ты мнескажи, просить мне отца Петра покрестить Стрельбицкого или не связываться? А товтянут они его в свою борьбу, — снова боязливо шепнула мне Анна.
Я пожалаплечами.
— Ладно, —вздохнула она, — что делать — буду тайно молиться отцу Киприану, чтобы он подалмне знак.
— Нас гонят,— простонала журналистка. — При чем здесь Введенский храм?
— Так оностается нам? — с облегчением вздохнул Рачковский, вытирая рот.
— Как вы непонимаете, — с досадой воскликнул Урфин. — Мы московскому духовенству —темному, необразованному, консервативному, как бельмо в глазу. Их раздражает,что у нас своя община, что мы все реформируем, что у нас свое богослужение,русский язык, агапы и, между прочим, и то, что вы, Михал Михалыч, у наспроповедуете и читаете лекции!
— Что ж, —заключил Рачковский — тут надо бороться. Мое содействие.
И он приложилобе руки к сердцу.
В концеконцов чашка с розеткой были унесены, пятно оттерто. Урфин зажег семь восковыхсвечей.
— Формальновы еще, конечно, не члены общины, вы пока что не просвещены, не приобщены, нопо закону любви, чтобы вы не остались обделенными на нашем празднике, вы тожеможете участвовать в нашей священной агапе, — обратился к нам отец Петр, —Милости просим.
— Большоеспасибо за ваше великодушное предложение, но мы пока не готовы, — отозваласьАнна, которой отец Киприан, по-видимому, еще не подал знака.
— Но вамоказана такая честь, как можно, — покачала головой Зоя Олеговна.
Отец Петрмедленно и торжественно влил вино в золотой потир. Все поднялись с места ипропели «Отче наш», после чего опять сели, сложив на коленях руки.
Стало тактихо, что часы в углу мгновенно наполнили комнату своим однообразным мернымзвуком. Слышно было, как трещит горящий фитиль, оплывая воском, да шуршат заокном машины по мокрому асфальту осени.
— ГосподиИисусе Христе, — начал отец Петр, держа на весу чашу и воздевая ее горе, —взгляни на нас, здесь сошедшихся на вечер воспоминания о Тебя, на трапезулюбви, сделай нас достойными Твоего присутствия и причастия, пошли нам ДухаТвоего Святого, — да осенит, да просветит, да подаст нам Свои святые дары ввосполнение церковных таинств, да удостоит Своей харизмы, да причислит нас кцарственному священству Небесной Церкви, да тайноводствует нами в деле познаниядел и путей Твоих! Христос посреди нас!
— И есть, ибудет! — глухо подхватил Урфин
— И есть, ибудет, — нестройно зазвучали голоса.
— И есть, ибудет — с расстановкой произнес Рачковский.
Отец Петрподнес чашу к губам и отпил, закрыв глаза. Когда он их наконец открыл, в нихбыл какой-то новый блеск. Молча он вручил чашу Урфину. Тот что-то внутренне просебя произнес, перебирая губами, и благоговейно припал к чаше. Потом передал ееЗое Олеговне, и так — по кругу. Все сидели торжественные, напряженные,притихшие. Словно это действительно было подлинное церковное таинство...Наконец, чаша настигла Анну. Она взглянула на меня беспомощно, я поняла, чтоотец Киприан так и не открыл, как ей подобает действовать, так и не подалвесть… Она подержала чашу перед собой, потом решительно тряхнула головой испросила почти отчаянно:
— А как у васдела с женским священством? Дозволено ли оно? Мне, например, можно когда-нибудьстать священницей или же нет?
— Ах, вот чтовас волнует, о чем вы думаете перед чашей! — улыбнулся Лаврищев. — Хотятрадиционная Церковь поставила на этом крест, мы полагаем, что это возможно. Вовсяком случае, никаких догматических препятствий для этого нет. И наша общинастарательно вынашивает эту идею, полагая, что в скором времени она может бытьвоплощена. Вы хотите стать священницей? Так приобщитесь и станьте ей! Выудовлетворены?
Аннаторжественно поставила чашу и резко поднялась со стула:
— Благодарювас за то, что вы были с нами столь откровенны и ответили столь искренно. Да, яудовлетворена. Мне все абсолютно ясно!
И она, как иблагословлял ее когда-то отец Киприан, ринулась вон из комнаты. Я помчалась заней.
— Что это сними? — послышалось нам вслед.
— Это их