каждого скитского насельника в монастыре смотрели как на ермовского шпиона,порченного латинской ересью, потому что ведь еще до переселения в скит у моегодуховника возникли какие-то католические симпатии. Ведь именно такого родаподозрительные взгляды ловил на себе поначалу иконописец, ученик отца ЕрмаДионисий.
Игумен Ермего наказал «за снежки», которыми он некогда закидал учителя, а на самом деле,конечно, за дерзость, за наглость, за разнузданность, в конце концов, запьянство. Что общего у монаха с богемой? Что сродного у строгого игумена Ерма сэтим молодым столичным снобом, с этим безнадежным декадентом? Ведь даже на егоиконах святые напоминали более изящных и болезненных бесплотных духов, чем«ангелов во плоти», оставлявших нам свои чудотворные мощи.
И вот монахДионисий был оставлен своим учителем в монастыре — в назидание. Чтобы —«хлебнул этой ортодоксальной дури, закоснелой пошлости и опомнился», «чтобывосскорбел от этого непролазного невежества и приполз в скит на покаяние».
Но наместникприветил брошенного Дионисия, вспомнил, что поначалу, когда Дионисийтолько-только поступил в монастырь, он исправно нес послушание на курятнике, тоесть «положительно себя зарекомендовал», и это ему — «плюсик», а также рассудил,что если он — иконописец, то «иконописцы монастырю насущно необходимы». ВотДионисий и занял все былые покои отца Ерма. А кроме того — поскольку у Дионисиябыл прекрасный баритон, то отец Наместник рукоположил его в скором времени вдьякона и ставил с собой служить все праздничные службы. И Дионисий как-то развысказался, что наконец-то живет он в монастыре «как у Христа за пазухой».
Итак, слухи окатолических симпатиях знаменитого иконописца так или иначе просачивались вмонастырь, порой даже в фантастическом виде. Рассказывали всякую небывальщину —якобы игумен стал уже католическим кардиналом и даже специально тайно ездил вРим присягать Папе и целовать папскую туфлю. Кто-то из зловредных шутниковприслал ему мерзейшую посылку: статуэтку черной собаки, а на ней приклеенанадпись: «Римская мама». Очевидно, предполагалось, что она должнасимволизировать волчицу… И еще в посылке был старый башмак, а на нем надпись — «папскаятуфля»… Ну, это явно бесовское наущение.
Но и в скитпроникали кое-какие казусы Свято-Троицкой монастырской жизни. И игумен Ермкаждый раз досадливо морщился и говорил:
— Вот они —плоды невежества! Взошедшие семена дури!
Такое ониспытывал раздражение, как только доводилось ему слышать что-нибудь о своембывшем монастыре. И даже когда к нему приехал оттуда иеромонах Филипп, молодой,ясный, подвижнического духа, отец Ерм вообще поначалу хотел захлопнуть передним дверь. Может, еще и потому, что когда-то отец Филипп очень почитал моегодуховника, исповедовался у него, но однажды рассказал ему свой сон, которыйигумену очень даже не понравился.
Якобыприснилось Филиппу, тогда еще молоденькому послушнику, будто служат они с отцомЕрмом в огромном золотом Соборе, и Филипп возглавляет службу, а игумен емукланяется…
После этогоотец Ерм стал его чураться и считал его чуть ли не провокатором. Все время ждалот него каверзы, подвоха. Действительно, что он — Иосиф Прекрасный, которому восне явились отец и старшие братья под видом снопов и кланялись ему в ножки? Тоже мне — вещий сновидец!
Иеромонах жеФилипп приехал к нему теперь, как он выразился, по серьезному духовному делу.Так что закрыть перед ним дверь никак уж не удалось. Он привез с собойкакого-то человека.
— Слушай,Ерм, — сказал Филипп. — Прошу тебя как брата. Это бывший чекист. Очень большойчин. Хочет покаяться, но говорит: только незапятнанному духовному человекупокаюсь. А я для него — пшик, соседом я его был по лестничной клетке, еще вМоскве. Говорит: ты — мальчишка, как тебе каяться, что ты можешь понять?Поисповедуй его, какую угодно епитимью наложи — он все снесет, а так — лукавыйего терзает по ночам, прямо на грудь садится…
Но отец Ермуже напрягся на него, замахал руками:
— Ты — ко мне— этого гебешника? Да никогда! Нечего ему здесь делать. Убирай его отсюда.
— Да ведьпокаявшийся же разбойник он, Ерм!
— Не смейвозить ко мне стукачей!
— Да как яему объясню? Разве чекистам отказано в покаянии? Он же не просто поболтать стобой о чекистских буднях приехал… В грехах каяться… Ведь человек же, Божие жетворение, Ерм!
— Вот сам иразбирайся с этим творением… У вас в монастыре духовники есть, старцы есть,пусть они. Может, он вынюхивать сюда приехал — что, кто, как, о ком, о чем…
Филипп сделалпоследнюю попытку, сказал просительно, понижая голос:
— Жена у неговыбросилась месяц назад из окна, с тех пор и приходит к нему по ночам. Онговорит: я на любые жертвы готов, на любые наказания, лишь бы это наваждениесгинуло… Если надо, то и в монахи уйду, говорит. Только отвези меня к истиннодуховному человеку, к чистому подвижнику меня отвези. О тебе услышал, как тыбез электричества подвизался, одной пшеничкой питался, говорит: вот к этомуменя отвези, к постнику. Да и сам посуди — что ему у тебя выведывать? Что тытакого тайного делаешь, чтобы предполагать у него такой коварныйразведывательный план?
— Чтоб духуего здесь не было! Или я сам отсюда уйду! — отрезал игумен Ерм.
— Ты,пастырь, отказываешься поисповедовать заблудшую овцу? — Филипп вообще любилговорить возвышенно, с пафосом. Скажет — и делается пунцовым. Теперь же былоясно, что это — ссора.
Ну и увезотец Филипп этого чекиста с собой в монастырь.
— Отец Ермочень занят. Видишь, что тут твои большевистские чекисты понаделали, а емутеперь восстанавливать.
Чекистотрицательно покачал головой:
— Это не мои.Мы с НТС работали. Полностью их развалили. Вся их организация оказаласьпереполненной нашими агентами. Скажи ему. Мы с церковью никогда не работали…
Филипп отвелчекиста к монастырскому старцу Игнатию, но про историю с Ермом рассказал вмонастыре. И монахи очень возмущались. Но они просто не знали всей подоплеки…Может быть, если бы этот чекист попал к игумену не через отца Филиппа, он быпринял его, и поисповедовал, и все бы сделал для него.
Все чащеслышалось в разговорах о скитском игумене: «еретик», «иезуит» и даже «масон».Особенно старалась небольшая, но сплоченная группа монахов, объединенныхпринадлежностью к мордовской национальности. Все они держались несколькоособняком среди монастырской братии, признавая исключительно авторитет своегосродника по крови игумена Платона, монастырского благочинного. Страсти достиглиточки кипения, когда я хотела было купить у него старый ржавый «Запорожец»,который тем не менее был на ходу и на котором я собиралась ездить из Троицка полесной дороге в скит к отцу Ерму: семь километров туда, семь обратно. ИгуменПлатон же мечтал сбагрить с рук «машинерию» и продавал ее за весьма условнуюцену. Но как только он узнал, что его вещь может оказаться полезной«беззаконному масонскому сборищу», ибо он часто раньше видел меня на Афонскойгорке у отца Ерма, как цена стремительно поползла вверх. Но меня это неостановило. Тогда игумен Платон определил:
— Пусть лучшеон сгниет на хоздворе, а масонам не достанется.
Так этот«Запорожец» и сгнил…
— Поделом! —мрачно комментировал мой духовник. И с негодованием поминал отца Филиппа: —Знаете, кого мне сюда привез? Чекиста! Да-да! Это же надо додуматься! Стукача,что ли, хотел ко мне приставить!
А заодно сюдаже прибавлял невероятную историю о том, как Свято-Троицкие монахи расстреляливоинскую часть:
— Они целуювоинскую часть расстреляли, монахи эти, что с них взять?
На самом жеделе это было так. Жил в монастыре с незапамятных времен монах Матфей. Нес онпослушание садовника, а по ночам сторожил монастырские поля, растянувшиеся закаменной монастырской стеной. На сторожевой башне у него были установленыпрожектора, приборы ночного видения, а также разложены ракетницы и винтовки,заряженные крупной солью, — все это снаряжение было во время перестройкипожертвовано монастырю близлежащей военной частью в благодарность за освящениеее территории и строений.
До монастыряМатфей служил пограничником на советско-китайской границе И по природнойдобросовестности наверняка дослужился бы до всяких там лычек, но он вдруг сталкатастрофически слепнуть, и в этой сумеречном пространстве, как он рассказывал,явилась ему сама Матерь Божия и сказала: «Мать тебя посвятила Богу, а ты ее непослушался! Пойди к ней, попроси прощения и уходи в монастырь».
Примерно таксказала ему Матерь Божия, только в ее устах звучало это все на украинской мове,верность которой Матфей ухитрился сохранить, несмотря на двадцатилетнюю жизнь врусском монастыре и даже некоторые связанные с ней прещения со сторонынаместника. Тот будто бы вдруг чего-то даже испугался, услышав от своегокелейника, что Матфей якобы называет Николая Чудотворца «Мыколой Хфокусныком».
— Ничего непонимаем, что ты своеобразно так нам тут сообщаешь! Чудишь, — говорил емуархимандрит Нафанаил, переходя на свистящий шепот, что означало крайнюю степеньего раздражения. — Мы здесь наместники в России и мовы твоей имеем право неразуметь.
— Як бачу,так и кажу, а як не бачу, то и не балакаю. Ця мова для Господа дюже добре. Якзлодии на поле цю мову почують, так швидко и потикають, як биси, як скаженни.
НаместникНафанаил знал, что это воистину было так: чуть только Матфей наводил на полесвою «мову» — свой мощный пограничный прожектор, воры, решившие полакомитьсябыло монастырской капусткой или картошечкой, тут же ложились пластом на землю,ибо понимали, что сейчас начнется настоящий артобстрел из ракетниц.
Слава Матфеядостигла своего апогея, когда целый солдатский взвод вместе с офицером подъехал