насельников и своей черноочковой, вооруженной и лысой братвы, внесен всвободную пещерную нишу и оставлен там при свете оплывших свечей и разноцветныхлампад.
В пять часовтридцать минут в наместничьем сейфе лежало двести тысяч долларов, а в шесть —многочисленные «вольво», «мерседесы,» «ауди», «саабы» и разномастные «джипы»,заполонившие площадь перед входом в монастырь, сорвались с места и скрылись вчерном буране.
Черезнесколько дней наместник в сопровождении келейника и Дионисия выехали в Москву.Твердое лицо его выражало благосклонность к происходящему, и душа его быласпокойна как никогда.
Примернотогда же игумен Ерм расхаживал по мастерской и громко возмущался:
— Вот!Докатились! Уже воронежскую мафию в пещерах хоронят! Ниже падать некуда! Никтои ничто им не указ, не авторитет. Ни архиерей, ни Патриарх.
Даже, противобыкновения, позвонил мне в Москву.
Я робко, новелеречиво пыталась его успокоить. Пустилась рассуждать. Что-то вроде того, чтоГосподь и здесь волен собирать, где не сеял, что, может быть, не разбойникосквернит святыню, а братия в присутствии святыни отмолит этого грешника — ведьпокрестился же он, как говорят, перед смертью, ведь причастился же!
Но игуменстрого оборвал мои речения. Он сказал, что все это ему напоминает «кликушествостарой бабки». И повесил трубку.
Он же,приготовив большую храмовую икону, писаную на золоте, отправился с ней кепископу Варнаве. Владыка принял дар, выслушал отца Ерма, заказал ему иконостасдля нового придела в кафедральном соборе и отправил с миром.
Черезнесколько дней, сразу после Рождества Христова, игумен Ерм был назначеннаместником Преображенского монастыря и собственноручно разорвал бумагу сперечнем заказов, записанных по пунктам аккуратным почерком архимандритаНафанаила.
В эти жесамые дни отец Нафанаил вернулся из Москвы и был тут же извещен о том, чтозахороненный мифиозо «провонял все пещеры». Это сообщили ему буквально все вмонастыре — от иеромонаха Иустина, уверявшего, что там «смрад и зловоние», допростых бабусек, подходивших к нему под благословение:
— Батюшка,там этот-то ваш споньсер так смердит, так смердит!
Первым деломархимандрит Нафанаил сам пошел и проверил. Но не почувствовал ничего. Дажеспециально нагнулся и принюхался к гробу: есть, конечно, какой-то тлетворныйдушок, но не более. Заставил нюхать келейника. Тот потянул воздух носом иподтвердил:
— Рыбойвяленой припахивает… Но так, чтобы уж воняло вовсю — это нет. Это Иустин привыкфранцузскими духами душиться. Водой с ментолом рот полоскать. А в деревенскомсортире, небось, в обморок упадет.
В общем,наместник решил, что все чрезмерно преувеличено, но все-таки какие-то меры надопринять.
Во-вторых,ему сообщили, что игумен Ерм отложился от их монастыря и получил статуссамостоятельности: сам теперь наместник. Сам себе голова.
А в-третьих,его вызывал к себе епископ Варнава. Наместник думал, что это связано с их новымподворьем в Москве и неприятностями вокруг него, и владыка, который, как теперьпонимал отец Нафанаил, лишь по великой милости Божией не отправился тудаслужить на храмовый праздник, хочет просто узнать от очевидца, как там и что. Вкрайнем случае, он решил пообещать архиерею, что пожертвует отцом Филиппом, разу него так плохо обстоят дела с вверенным ему подворьем, и назначит когодругого... А с другой стороны, распорядился, чтобы у Филиппа отобрали келью,которая оставалась за ним в здешнем монастыре, чтобы подворский наместниквсегда мог приехать в альматер, помолиться, посоветоваться со старшими,испросить благословение. Ну и теперь получалось, что Филипп, не имеющий здесьдаже своей кельи, для монастыря — вообще отрезанный ломоть. Пусть сам за себяотвечает перед владыкой, коли начудил. И поэтому отец Нафанаил не очень и торопился.
Все должнобыть чинно, степенно.
Однако решилехать к архиерею не только с келейником, но и с иеродиаконом Дионисием. Сказалему даже:
— Возьми длявладыки какую-нибудь тобою написанную икону — на всякий случай, мало ли что.
И келейник,словно что-то почувствовав, глубоко вздохнул:
— Искушение!
— Какое ещеискушение! — вздернулся Наместник. — У святых отцов есть такая притча. Из житиясвятого Антония. Лукавый, понимаешь, жалуется преподобному, что люди часто нанего клевещут. Сами грешат, а потом все сваливают на него. Что он их вроде быискушал. А на самом деле — он был ни при чем.
— Да ладно, —отмахнулся келейник. — Как же! Ждите от него! Ни при чем он! Так вы ему иповерили!
— Так это жне мы, это святой Антоний!
— Лучше пустьэтот ваш лукавый расскажет, как он последнюю воду в пустыне в песок выливал,чтобы только преподобному Антонию она не досталась! — возмущенно проговорилкелейник и даже сплюнул в сторону.
Этого хамстванаместник, конечно, не мог стерпеть. Но поклончиков в этой экстремальной ситуациивсе же решил не накладывать:
— Во-первых,это не «наш» лукавый. Это лукавый, так сказать, общий, лукавый как таковой.Сатана. Во-вторых, эта история известна нам от величайшего святого. А втретьих, веди себя культурно, позоришь ведь только рясу, чудишь!
— Да я не тохотел сказать, что лукавый этот — ваш, а просто, что он — из вашего рассказа. Ачто он и самому святому Антонию мог соврать, так это как пить дать. Хотелподкупить его своей откровенностью: дескать, люди сами грешат, а все на менявалят. Чтобы преподобный Антоний расчувствовался и отвлекся от духовной борьбы.А лукавый его тут-то и цап-царап.
И келейниксделал над головою наместника выразительный жест рукой — словно бы онсворачивал невидимому противнику шею.
— Не о томречь, — вмешался Дионисий. — Лукавый, конечно же, искуситель и отец лжи — кто сэтим спорит. Но отец Наместник имел в виду, что и сама человеческая природаиспорчена. Человек может по одной лишь падшей своей природе грешить всобственное удовольствие и даже не замечать. Ну, по глупости или еще по чему.Глупость же человеческая — большая беда. А лукавый может оказаться и ни причем.
— Так, а ктоприроду человеческую испортил, кто? Эх, ты, простота! Он же ее и испортил,лукавый твой. Кто им яблоко-то подсунул в раю?
— А свобода?— сказал Дионисий. — Ева могла и не послушаться змея, Адам мог бы и Евукак-нибудь пристыдить…
Келейник отдосады даже заткнул уши:
— И слушатьне хочу! Он их — искушал? Искушал! А вы говорите — это они сами, а он, значит,чистенький, не виноватый он, ни с какого бока, может, еще и в ножки емупоклониться за это?
Потом, когдауже поехали к владыке, он все-таки уши открыл:
— Да всюдуон, лукавый этот. Вот даже вложит, к примеру, монаху помысел и тут жезаглядывает ему в лицо: что, как, принял тот его наживку или нет. В глазазаглядывает: по глазам-то все видно. Фу, мразь. Ни одно дело здесь не обходитсябез него — везде наследит…
И точно — уархиерея ждала архимандрита Нафанаила буря. Епископ кинул перед ним подшивкигазет, в которых на разные лады клеймили Свято-Троицкий монастырь за «связи смафией». Речь, конечно, шла о пещерном захоронении. О том, что братия монастыря«превратилась в братву». Ну и так далее. И вот владыка опять крикнул отцуНаместнику это свое «тебе — доход а мне — на приход». И повторял это много раз.Видимо, когда-то ему самому это показалось удачным. И потом это у негоприжилось. То есть он стал употреблять это выражение и с другими священниками.Владыка сказал, что получил сигнал даже от священноначалия из Москвы, онипросят принять срочные меры, прежде всего — перезахоронить скандальногомафиозо, а кроме того — подумать о том, насколько на этом месте целесообразентакой наместник. И тут же владыка, не дав отцу Нафанаилу опомниться, вложил емув руки указ о том, чтобы он с этого дня сложил с себя наместничьи полномочия. Сэтим он выпроводил несчастного архимандрита.
Вместо негобыл временно назначен игумен Платон, который тут же и предписал архимандритуНафанаилу освободить наместничьи покои, перейти в келью в братском корпусе изаступить на новое послушание: он был послан на курятник и становилсяответственным за кур.
Такимобразом, монашеская карьера бывшего наместника Свято-Троицкого монастыряархимандрита Нафанаила закончилась там, где она некогда началась длямолоденького послушника Дионисия.
— Слава Богуза все, — как бы себе самому тихо произнес бывший наместник, выходя на новоепослушание. — Воистину тот человек, Виталий, был очень, очень грешный… По мощами миро, — заключил он.
А игумен Ерм,получив полную самостоятельность и абсолютную свободу, первым делом крепкозапер монастырские ворота и открывал их только для своих проверенных людей.Больше его не интересовали Свято-Троицкие события, и он демонстративнопозевывал или переводил разговор на другую тему, как только речь заходила обэтом монастырском соседе. А то и просто вставал и уходил. Не интересовали его ибурные московские церковные события. Он ревностно обустраивал собственнуюобитель, призванную стать образцовой. Его волновала идея соединения Церквей.Именно здесь, в его — Преображенском — монастыре, они и должны былисоединиться, преображая весь мир.
К нему ездилисерьезные люди, с которыми они обсуждали эти вселенские проблемы. Были какие-токатолические миссионеры, даже кардиналы. Какие-то православные заштатныесвященники-латинофилы, честно говоря, несмотря на некоторый внешний лоск, всеже какого-то траченного вида. Особенно насторожило меня появление там одногоигумена, тоже теперь заштатного и тоже, оказывается, латинофила. Я знала, чтоон сделал свою карьеру, работая в советские времена в иностранном отделеПатриархии, называвшемся в ту пору не вполне благозвучно — «Отделом внешних