сношений», и вспомнила, как отец Ерм некогда шуганул старого чекиста,жаждавшего покаяния, заодно отлучив от себя иеромонаха Филиппа, который егопривез.
Приезжали и просто паломники, лишенныекаких-либо католических интересов, — и мирские, и монашествующие, и иереиБожии: ехали к нему как к человеку высокой духовной жизни, подвижнику,иконописцу.
Таким он сходу принимался читать страницы из Фомы Кемпийского и спрашивал:
— Ну, кто этонаписал, узнаете?
Ему говорили:
— Похоже насвятителя Феофана Затворника.
Или:
— Кажется,это Димитрий Ростовский.
Или даже:
— Да это жесам святитель Иоанн Златоуст.
Игуменухмылялся, а потом вдруг ошарашивал:
— Нет, этоникакой не Феофан Затворник, не Димитрий Ростовский и тем более — не ИоаннЗлатоуст. Это католический святой Фома. И о чем это, по-вашему, можетсвидетельствовать? О том, что дух — един.
А то — онпоказывал гостям только что написанную икону «Прибавление ума»:
— Видали вправославных храмах такую?
Ему отвечали:
— Конечно,известное дело, лаврские академисты и семинаристы перед экзаменами к нейусердно прикладываются…
— А знаете,что это католическая икона? — спрашивал отец Ерм. — Да-да. Называется она«Лоретская»…
Ну и многобыло у него таких загадочных зачинов…
— Ктоправославную «Невидимую брань» написал?
— Как кто? —отвечали ему. — Никодим Святогорец.
— А вот инет, — радовался он, как ребенок. — Никодим ее только перевел. С латинского. Анаписал ее католический монах Скуполи. А наша великопостная служба «пассия» —откуда пришла? Не знаете? Из католической церкви. А разрешительная формула в православномчине исповеди — от кого? От католиков.
Многие изприезжавших к нему и недоумевали, и соблазнялись. Таких он называл «кликушами»и «старыми бабками». Но в основном вокруг него царила атмосфера восторга ипреклонения. О нем говорили, что он — «великий православный иконописец»,«человек с безупречной репутацией», «идеальный монах» и даже «высочайшийдуховный ум». Поражались тому, что он знал наизусть Евангелие, Псалтирь ицелыми страницами мог цитировать по памяти Святых Отцов. Постоянно слышалось:«Вас здесь некому оценить», «До вас надо еще духовно расти и расти», «Вы пишетекуда глубже знаменитого архимандрита Зинона из Даниловского монастыря…».
Отец Ермтолько улыбался и опускал голову. В эту пору он был особенно щедр — раздаривалнаправо-налево свои драгоценные иконы, веря в то, что они и в заморских краяхбудут выполнять некое миссионерское служение.
Мне он с самого начала своей скитскойжизни отвел место возле себя — на маленьком хуторе, где жил тот самый бывшийначальник волжского пароходства, который когда-то помогал ему с первымискитскими постройками. Это был видный и крепкий старик, похожий на самогоНиколая Угодника, с круглыми светлыми глазами и волнистой густой седойшевелюрой до самых плеч. Да и звали его Николай. Николай Петрович.
В те временая приезжала к игумену Ерму часто — иногда дня на два, иногда — на неделю, анесколько раз в году жила у Николая Петровича и по целому месяцу. По вечерам онрассказывал мне «всю свою жизнь»: каким великим грешником был он до этой мирнойскитско-монастырской жизни. Как пьянствовал по всей Волге, заводил в прибрежныхгородах жен, одаряя их детьми. Как за каждую проходящую через шлюзы баржу бралмзду. Как гулял по Волге-матушке с самим писателем Шолоховым в окружениивакханок. Как торговал алмазами и зарывал клады. И как потом заболел. Головазадергалась-затряслась, голос хриплый стал самовластно выкрикивать всякуюпохабщину из самых нутряных недр, пена шла изо рта. Наконец он увидел сон:тонет он в мутной воде, захлебывается, а мимо проплывает прекрасный корабль,освященный солнцем. А на корабле — монахи. «Спасите!» — кричит НиколайПетрович. А монахи с корабля ему отвечают: «Плыви с нами и спасешься».
На следующийдень прямо поутру взял он котомку и приехал в Троицкий монастырь, где старецИгнатий вычитывал бесноватых. Целых три года молился о нем этот чудный старец,пока наконец не освободил старика от мучавшего его беса. Тогда Петрович купилэтот хутор, завел хозяйство, собирал на зиму ягоды и грибы, подрабатывал певчимв одном из Троицких храмов и помогал отцу Ерму восстанавливать Преображенскиймонастырь.
Жил он полным анахоретом и никого ксебе не пускал. А если кто-то, бывало, и заходил к нему за какой-тонадобностью, Петрович грозно спрашивал его на самом пороге:
— Отрицаешься ли сатаны,и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его?
И пришедший должен былотвечать, как положено:
— Отрицаюся!
Иначе перед ним бынемедленно захлопнулась дверь.
Но за меня просил самотец Ерм, и мы с ним, как положено, отреклись от сатаны, прежде чем войти кПетровичу, и тот проникся ко мне доверием, так что всякий раз, встречая меня,лез в подвал и доставал оттуда трехлитровые банки с заготовками «на случайвойны» — там были какие-то уже покрывшиеся плесенью соленые огурцы, грибы,помидоры, тушеные куры и даже кролики. Но с особенной гордостью он выставлял настол свои немыслимые и ужасные самогонные настойки, в которые он добавлял торастворимый кофе с корицей, то гвоздику с луком и чесноком, то корни лопуха, нуразве что не толченых тараканов и пауков. Плоды его фантазий действовали наорганизм столь болезненно и зловеще, что я даже порой думала, а не хочет ли онменя попросту отравить? Но нет! Там, где я делала крошечный брезгливыйглоточек, он, морщась, выпивал полстакана и тут же плескал себе еще.
Все, что он доставал изсвоего подземного загашника и ставил на стол, он называл «деликатес»:
— Вот тебе ещеделикатес! А вот еще — тоже деликатес!
Потом мы молились передтрапезой, и он мне устраивал, как это он сам называл, — наверное, от кого-тоуслышал и ему понравилось, — «духовное обслуживание»:
— Надо бы тебя духовнообслужить.
Часто это обслуживание унего начиналось с того, что он задавал мне какой-нибудь вопрос, ну, например:«Что значит молитва "Отче наш"?». И выслушивал со снисходительным,хотя и довольно каверзным выражением на раскрасневшемся лице. Все это нужнобыло для того, чтобы тут же меня осадить своим «а вот и неправильно» и потомуже растолковывать это самому, то и дело устремляя к небесам корявыйуказательный палец. Но его толкования были такими замысловатыми исопровождались такими живыми картинами — потому что даже тело его участвовало вэтой неподражаемой экзегезе, — что когда он, закончив, строго восклицал: «Атеперь повтори», я чувствовала себя совершенно подавленной полнейшейневыполнимостью его духовных заданий.
Но и среди них, этихзаданий, был у него свой «деликатес». Он заключался в том, что мне надо былотолько про себя загадать какого-нибудь человека, а он молился и отвечал, «отБога этот человек или нет». Честное слово, я уже однажды поддалась на егоуговоры и влезла в этот эксперимент. Подумала я, конечно же, об отце Ерме. Ивот Петрович напрягся, даже затрясся от внутреннего усердия и выдохнул соблегчением: «От Бога». А потом я вообразила себе Анну Стрельбицкую, и он опятьнабычился, налился кровью, заходил ходуном и вдруг издал хриплыйнечленораздельный крик, что-то вроде «бруэ! бруэ!».
— Нет, не от Бога, —решительно определил он, замотав головой.
...На этот раз онпотчевал меня фантастическим напитком («деликатес!»), кажется, это был самогон,настоянный на сушеных грибах, и лицо его сияло от удовольствия и вдохновения.Ибо он — проповедовал!
— Ну, что ты скажешь,если опять придут большевики и отдадут приказ: отрекись от Христа, а?
И сам же отвечал:
— Я скажу: рубите мне,гады, голову, рубите, а все равно не отрекусь.
И тут он поднялся состула, согнулся в три погибели и ребром натруженной руки со всего размаханесколько раз врезал себе по шее: вот так, вот так!
Это, конечно, произвелона меня довольно сильное впечатление. Оно даже на какое-то время изгнало изменя тревожные мысли о моем духовном отце, которого я в тот день искусила испровоцировала. Да!
Потому что, наслушавшисьс утра его замысловатых речей, не отгадав не только Фому Кемпийского, но и невыдержав никаких устроенных им специально для меня проверок, срезаясь на каждомшагу и падая в его глазах все ниже, а при этом тщетно пытаясь вклиниться вразговор с вестями о столь мучительных московских делах, о которых — он сразуже это заявил — ему не хочется ничего и знать, и, наконец, просто желаяисключительно переменить тему, ее опасное направление, почудившееся мне всловах отца Ерма: «Да вы бы, что ли, почитали о католичестве! Поехали бы егоизучать, да хоть в Медон!» — я вдруг ни с того ни с сего рассказала ему, каккогда-то мы ездили с Анной Стрельбицкой в Лавру на Благовещение. Мы собиралисьночью поисповедоваться в храме, там же переночевать на раскладном стульчике ипричаститься за ранней литургией. Странно, но отец Ерм стал с интересомслушать.
После всенощной, когдасвященники вышли на исповедь, мы выбрали себе, как нам показалось, милого,интеллигентного, милостивого иеромонаха, встали в очередь. Он, кажется, ссамого начала заприметил двух столичных дамочек в белых шубках — локон из-подплаточка, узенький сапожок. Подумал, наверное, ну сейчас я этих штучек смирю!Сейчас я им врежу за их грехи! А мы — ах, ну не то что бы были совсем не так ужобременены грехами, как ему казалось, нет, нет, но просто эти грехи наши былинедавно уже поисповеданы и нам отпущены: Великим постом мы из церкви почти и невыходили. А те беззакония, что остались еще на нас и которые мы тщательноприпоминали для него, успели накопиться за каких-нибудь три-четыре дня — послепоследней воскресной литургии. Нет, конечно, и их было предостаточно, какговорится, «паче песка морскаго» и «выше главы моея», к тому же и эти