дерзновенные наши повадки, и эти эмансипированные взоры, но все же, все же...
Анна подошла первой идолго-долго что-то говорила ему. Когда она закончила, он спросил:
— Как, и все?
— Все, — растерянновыдохнула она.
— Ну так пойди подумай,может, еще что-то вспомнишь.
Я оказаласьсообразительнее. Сообщила ему сразу, что исповедовалась три дня назад. И он нестал меня особенно пытать.
Я нашла Анну на галерее,которая тянулась вдоль храма. Она ходила туда-сюда и что-то старательноприпоминала, засунув руку в карман. Наконец она извлекла оттуда нечто и сталамашинально покусывать... Часы на монастырской звоннице пробили полночь. И тутона воскликнула: ах!
— Ах! — вскричала она. —Ведь уже полночь. А после полуночи есть нельзя. Все пропало! Я только чтосемечку проглотила — болталась она у меня в кармане, а я ее вытащила и началагрызть.
И она отправилась назад,в храм.
— Ах, так вы семечкусгрызли после двенадцати? Теперь вам причащаться нельзя! — сказал иеромонах.
Так она на этоБлаговещение и не причастилась.
Такая вот история.Только я закончила, как ясно почувствовала: это же известно кто вложил мне вголову помысел рассказывать ее отцу Ерму здесь и сейчас! При этом этот «известнокто» наверняка заглянул мне в лицо, в глаза — как, приняла? Подтолкнул — давай!
Отец Ерм был поражен,крикнул:
— На что же это похоже!Человека за семечку от Святого Причастия отлучать! Какое идолопоклонство!
Созвал своихпослушников, сказал:
— Все! Отныне мы кпричастию не готовимся, поняли? Отныне мы перед причастием чай пьем, можно дажес булкою, вот так! А что — католики, между прочим, и после обеда мессу служат,и вечером, и когда хотят! Или вы думаете, великая Церковь понимает что-нибудьхуже, чем мы?
Итак, я сидела и глоталасамогонную бурду Петровича, пахнувшую то ли гнилыми зубами, то ли мужскимноском, и пока он бил себя с размаха по шее, давешняя история о семечке вродеуже и не казалась мне такой уж соблазнительной, роковой... Да и сама Анна вовсеи не была ею смущена. «Знаешь, — сказала она тогда же, после литургии, — я нежалею, что он мне не разрешил причаститься. Такой опыт наверняка тоженеобходим...»
А впрочем, — вдругподумала я, — очень даже может быть, что отец Ерм сказал про чай с булочкойпросто так, от возмущения, сгоряча... Вот остынет, и все пойдет своимчередом...
И все же мне было не посебе. Какое-то было чувство, словно я солгала. Ни слова не сказала неправды, асолгала. Да, бывает и так... А что — разве я с этим ехала к отцу Ерму,разве это смущало меня?
Петрович, так наглядно,так образцово принявший добровольное мученичество и как бы даже склонившийсядолу, вдруг вскинулся:
— Ну, теперь давай ятебе скажу, кто от Бога, кто нет.
— Да вы уже все мнесказали — в прошлый раз.
— Все равно — давай,задумывай!
Я подумала об АннеСтрельбицкой.
Он раскинул руки, возделих горé и — просиял, закивал:
— От Бога, от Бога! Атеперь — еще...
Я подумала об отце Ерме.И тут он затрясся, заходил ходуном, руки его неестественно вывернулись, и онзаорал:
— Бруэ! Бруэ!
Я разозлилась:
— Тоже мне — духовидец!Нечестно! Только недавно было же все ровно наоборот!
Но он все кричал этосвое «бруэ, бруэ!», как настоящий безумец, я даже испугалась — не вернулся ли внего старый бес, изгнанный старцем Игнатием. Но тут лицо его прояснилось, онопустился на стул и вздохнул:
— Даже не знаю, кто этомне все подсказывает? А хочешь, себя теперь загадай...
— А что, отец Ерм знаетпро эти ваши загадыванья?
— А как же, — онсмиренно опустил глаза, — сразу, как услышал от меня про осенение, проПапу спросил.
— А вы что же?
Он замялся:
— Ну я и сказал: от Богаон. А отец Ерм кивнул с довольным видом: вот-вот. Но только, — и тут Петровичподнял глаза и неожиданно мне подмигнул... Такое заговорщицкое, лукавоесделалось у него лицо.
— Что? Что такое?
— Только дух мне тогданичего про него не открыл. А это я сам, на свой страх и риск.
— Как это — сам?
— Ну, сам. А то бы малоли что этот дух прорек... А отец Ерм бы разгневался. — Петрович тяжко вздохнул.— Иногда я и сам не понимаю его.
Было непонятно, кого —духа или же отца Ерма, но я предпочла больше ни о чем не спрашивать. Петровичснял с гвоздя ватник и куда-то ушел — в ночь, в снега. Я выплеснула остатки егодружественного, но нечеловеческого напитка в ведро, однако сумасшедший запах отэтого лишь окреп. Теперь это была какая-то вонь.
Я вспомнила, как вкаком-то житии разбойник, убегавший от преследователей, спрятался вразлагавшуюся тушу коня и возопил к Богу: «Спаси меня, Господи, ведь они жеменя убьют!» И он услышал в ответ вроде бы даже Божий глас: «Ну и как тебе там,в этом гнилье?» И разбойник зарыдал: «Так мне здесь плохо, Господи, ибоневыносимо смердит». И вроде бы Господь ответил ему: «Хорошо, Я тебя спасу, нознай, что вот так невыносимо и мне, когда ты грешишь!» И после этогоизбавленный от преследователей и удостоенный вразумления Божьего разбойникбольше никогда не грешил, а затворился в монастыре и стал святым.
...Наутро и чай ибулочка после причастия фигурировали в разговорах послушников уже в прошедшемвремени: мол, попили, поели, причастились и — «ничего». Да и не только ничего,но очень даже «чего», потому что тем самым выразили символический протестпротив магии и обрядоверия.
— Церковь — это никакаяне магия, — сказал Валера.
— И не обряд, как думаютнекоторые, — многозначительно прибавил Славик. — Мы теперь всегда будем так.Хотя нам булки этой совсем не хотелось — не привыкли мы так рано питаться. Но —послушание! К тому же с суевериями надо же хоть как-то бороться!
А отец Ерм сразу послелитургии закрылся в своей мастерской — стоял перед большой, лежащей навзничьиконой, ее золотил.
Когда я вошла, он, необорачиваясь, сказал:
— А Великого Расколаникогда не существовало — вы знаете об этом? То есть он, конечно, был, ноде-юре, а не де-факто. Потому что евхаристическое общение Церквей никогда непрекращалось...
Я сказала ему:
— Простите меня за этусемечку. Это все ложь.
Он ответил:
— Какая еще ложь! Ятаких историй — знаете, сколько наслушался! И потом — это все модернизм. Я имеюв виду, ничего не вкушать перед причастием — это позднейшие придумки. Когдабыло установлено Христом таинство Евхаристии? Не помните? Во время последнейпасхальной трапезы — прямо как продолжение ее. Поели и причастились. Так было ив первых христианских общинах — почитайте апостола Павла: все вместе поужинализа агапой и потом приступили к Христовым Тайнам. А у нас все перевернулось. Нонадо же иметь мужество, чтобы вернуться назад!
Я спросила:
— Скажите, а искушениеможет пахнуть, ну, издавать какой-нибудь запах, смрад?
Он ответил:
— Это скорее всегометафора. Знаете, говорят, что деньги плохо пахнут... Простите, видите — яработаю...
И я ушла.
А Николай Петровичсовсем куда-то запропастился, совсем пропал. Как вышел во тьму, так и канул внее. Одну ночь не возвращался, потом другую... Ну не за ягодами же, не загрибами же отправился метельным вечерком! Запер дверь в свою комнату — и былтаков. Может, потравился он своей холодящей жилы грибной настойкой, упал вобморок и замерз? А может, этот сомнительный дух куда-то его увлек за собой?Ходила, искала его по ледяной округе, видела вдалеке каких-то собак, а может,волков... И все-таки поначалу я себя успокаивала — допустим, он ушел в Троицкпеть на ранней литургии, там остался до вечерней службы, а потом и заночевал вхраме: все-таки семь километров по лесной дороге. Но вдруг приходит из этогоТроицкого храма священник, спрашивает:
— А где Петрович? Кудаподевался? Мы на него рассчитывали — такие праздники, а его нет как нет.
Ушел недовольный.
Я кинулась вопрошатьотца Ерма:
— Что делать? Петровичпропал! Может, в лесу замерз?
А отец Ерм махнул рукой:
— Найдется, кудаденется? У него полный Троицк знакомых. Сидит где-нибудь и празднует. А вызнаете, что можно было быть православным, оставаясь католиком? И наоборот. Вот,например, Максим Грек — православный святой, но он же и католический монах. Да,об этом есть запись в книге Флорентийского монастыря, коим постриженником онявлялся. А то, что он писал «Против латинян», — так это полемика. Вам что, не очем со своими православными пополемизировать? Ну хотя бы вот об этомевхаристическом посте?
Я говорю:
— У меня очень нехорошееподозрение. В доме припахивает чем-то, грибами, что ли, а может быть, даже газом,сладковатый такой запах, дурной... А дверь в комнату Петровича заперта. Такможет, это не газ никакой? Благословите, я подставлю лестницу и загляну к немув окно, вдруг там что увижу?
А отец Ерм отвечает:
— Или АлександрНевский... Да, он был православный, но в то же время и католик. А то, что онсражался на Чудском озере с крестоносцами, этими «псами-рыцарями», — так этополитика. А в окно это, конечно, загляните. Так что Великий Раскол — сцерковной точки зрения — фикция. Позднейшие модернистские выдумки.
В большом волнении явернулась на хутор, а в доме еще пуще воняет. Теперь казалось, что это точноникакой не газ. Тлетворный такой дух, нехороший. Ну, честное слово, будтоПетрович там, за стеной, в комнате, уже совсем того: разложился — Царство емуНебесное!.. А на дворе темно и страшно. И вокруг — ни души. Перекрестилась я,подставила лестницу и заглянула в черное окно. А оно — плотно так занавешено,ничего не видать. Тут ветер налетел, береза заскрипела, ворона каркнула — жуть.
Я не выдержала, побежаланазад, к людям, в монастырь, к игумену.
Он сказал:
— Дело серьезное. Еслизавтра утром Петрович не появится, идите в милицию. Пусть они сами дверь ломаюти ищут его. Мало ли что с ним может быть. В лесу у нас волки водятся, кабаны.Да и сам — болящий. Кто знает, что ему в голову могло взбрести. А между прочим,Флорентийская уния с католиками ведь была подписана восточными иерархами,