иеромонаху Филиппу, который все время потрясал указом Патриарха, воспринималосьлаврищевцами как религиозный долг, исповедничество и страстотерпчество. Филиппто и дело слышал от них, что он «большевистская сволочь», «апологет красноготеррора», а кроме того — «Каин» и «Иуда». Как так могло получиться?
Ну, может быть, потому,что отец Петр поддерживал некий сугубый дух в свой общине. Все время повторял:
— Наша община —элитарная, интеллектуальная. Самая интеллигентная община в Москве, а значит —во всей России. А церковным большевикам это не нравится.
Под «церковнымибольшевиками», кажется, он подразумевал всех православных, которые непринадлежали к его общине. И так получалось, что он постоянно противопоставлялсебя со своими прихожанами всей Русской Церкви. Ну, она дремучая, красно-коричневая,консервативная, а лаврищевцы — свет миру, соль земли. И его овцы ему верили.Да. Потому что это очень приятно осознавать себя таким «пупом земли». Ну икроме того — он обещал им провести церковные реформы, и потому эти его лаврищевцыощущали себя как бы некими мартинами лютерами, кальвинами и даже цвингли. Такойу них был дух избранничества, мессианства и реформаторского героизма. Такаящекочущая нутро эйфория...
А что? Этот соблазнэлитарности и реформаторства — разве по своей мощи он не может поспорить ссамим Эросом? Разве он сам — не искаженный Эрос?..
Концепция отца Петрабыла такова: историческая Церковь отяжелела от пустых ритуалов и оскверниласьот общения с государством. Ее нужно заменить системой легких и подвижных общин,по типу первохристианских. Каждая такая община, во главе которой стоит епископ,по сути уже есть Поместная церковь и потому имеет в себе всю церковную полноту.И отец Петр устроил у себя именно такую общину, а себя почитал как бы ее тайнымепископом. Какие-то у него ходили общинные — тоже тайные, не известно кемрукоположенные, скорее всего, им же самим, раз уж он возомнил себя архиереем, —доморощенные пресвитеры. Какие-то эмансипированные диаконисы... Но самоеглавное — у него, по примеру первохристианской церкви, устраивались агапы —вечери любви. В принципе, это существовало в древней Церкви, но у Лаврищева этиагапы приобретали качество какого-то нового восьмого таинства, призванноговосполнить Евхаристию.
Для соблюдения церковнойдисциплины вся община отца Петра, значившаяся у него в сугубых списках, быларазбита на «десятки», во главе которых и стояли эти его «пресвитеры». И воткаждая такая «десятка» должна была после воскресной литургии совершить на домуагапу. Поразительно, что я, не будучи никаким членом общины, ухитрилась прямонакануне роковых событий попасть на какую-то самую важную, центральную или дажегенеральную агапу. Поэтому-то я и узнала многие вещи о лаврищевцах из самыхпервых уст.
В общем, естественно,что при такой идейности, организованности, взаимосвязанности ицелеустремленности лаврищевцы ни за что не хотели пускать иеромонаха Филиппа вРождественский монастырь. А что? Они там прочно обосновались — в церквислужили, в церковном домике были у них собрания, а Введенский храм, повторяю,существовал для расширенных заседаний. Ну кому охота тесниться и переселяться?К тому же они воспринимали патриархийные притязания как открытые гонения насебя.
Но тут был еще одинмомент: никакому другому священнику, кроме отца Петра, никогда бы не позволилитак сопротивляться административной власти своего священноначалия: сказали бы«ты — чего?», вкатили бы дисциплинарный выговор и отправили бы за штат дляострастки. А тут чувствовалось, что Патриархия явно пасует перед егообщественными связями... Еще бы — как раз в это время ездил один из московскихвикарных архиереев в Америку, так ему там недвусмысленно сказали, чтоамериканский Сенат очень недоволен Русской Церковью и выражает своюобеспокоенность в связи с ее гонениями на видного миссионера отца ПетраЛаврищева и его общину. Архиерей приехал перепуганный и все повторял Патриарху:
— Не будем дразнитьгусей, Ваше Святейшество! Не будем дразнить гусей!
Итак, отец Филипп прибылна место событий в Москву с двумя симпатичными, но довольно бестолковыми монахами,которых ему пожертвовал наместник Свято-Троицкого монастыря архимандритНафанаил, поскольку хороших, дельных, духовных людей ему было жалко отдавать:«Исполнительные монахи нам и самим нужны!»
Даже поселить этих двухбедолаг было негде: лаврищевцы заперли церковный домик и наотрез отказалисьпустить туда, как они выражались, «красных наймитов», «полицейских псовМосковской Патриархии». И что? Филипп повез их к себе домой, где он когда-тожил с матерью и отчимом.
Мать умерла, а отчимздравствовал. Он был известный сценарист, запойный пьяница и земляк всехкубанских казаков, которые, особенно в последнее время, постоянно втягивали егов свои акции, вытаскивали на свои сходки, а нередко и сами сходились у него «наразговор» и «на ночлег». Филипповых монахов он принял с распростертымиобъятьями, несмотря на то, что у него гостили уже двое «станичников»: румяныйдобрый молодец и железнозубый казачий атаман — оба в казачьей униформе и прихолодном оружии.
Но беда была не в том,что монахи претерпевали какое-то стеснение, живя вместо монастыря на квартире,и не в том, что они не могли найти общий язык с казаками, а в том, что онислишком даже поспешно его отыскали, и пока Филипп мотался по городу — от отцаПетра к епископу, от епископа — к благочинному, в доме лилась горилка, абудущие насельники Рождественского монастыря, все более увлекаясь застольнымблаговествованием среди станичных неофитов и представителя упертой московскойинтеллигенции, каковым являлся Филиппов отчим, как-то почти незаметно приобщилиськ общей трапезе. Напрасно Филипп разводил их по разным комнатам и вкладывал вруки своих монахов Псалтирь, напрасно посылал их молиться по московским храмам,— к вечеру он заставал всю честную компанию за столом, да и еще и ряженой: надобром молодце был подрясник, на одном из монахов — казачий мундир, другойсидел и вовсе с голым торсом, перехваченным крест-накрест монашеским параманом,отчим красовался в бухарском халате и тюбетейке, и только железнозубый атаманпировал в несвежей тельняшке. Привозная горилка у них закончилась, и они пилипростую «Смирновскую» из киоска.
Филипп ужасно страдал.Он чувствовал, что его наместнический авторитет рассыпается в прах: мало того,что он завез монахов к этому безумцу в бухарском халате с его землячками, малотого, что он целую неделю не мог попасть в свой монастырь, его теперь при всех— при казаках и его собственных послушниках — называют «мальцом», «охламоном» и«Федькой»!
— Бывай, малец, —приветствовал его отчим, сгребая в охапку и целуя пьяными родительскими губами.— Ишь, в монахи пошел, охламонище Федька!
— Полно тебе, ВасилийВасильевич, — отстранялся от него Филипп. — Смотри, и сам напился, и казаковсвоих, и монахов напоил! Змей ты искуситель! А сам все о спасении Россиикричишь.
— Врешь, Федька! —кричал на него с пьяным пафосом отчим. — Ты только Россию не трожь, сынок.Думаешь, рясу-то черную на себя надел, от мира отгородился и теперь вроде судиина нас покрикивать право имеешь?
Казаки загалдели.
— От мира отрекся,теперь уж нам не мешай! — гневно зарычал атаман.
— Все спасение России —от казаков, — важно заявил добрый молодец. — Старец один сказал.
— Какое от вас спасение!— возопил Филипп, — Пьете — не просыхаете да словно ряженые митингуете, вместотого, чтоб...
— Ты казаков моих нетрожь, — взъярился Василий Васильевич, — твое дело — молитва, наше дело —битва, вот как. Гусь свинье — не товарищ.
— Ну это как понимать, —встрял вдруг один из монахов, — вы воюете, мы молимся, так? Но молясь, мывоюем, а вы воюя молитесь. Вот ведь как. Воинство Христово.
— На кого ты похож? —напустился на него Филипп. — Не монах, а чучело. Ну-ка, надеть подрясник! Онмолитвами преподобных освящен, он мученической кровью залит, а ты его кому нипопадя отдаешь! А тебе, Василий Васильевич, — он вдруг понизил голос и сказалэто почти шепотом, но очень твердо, — я тебе не Федька, а иеромонах Филипп,отец Филипп, понял? — А вам, олухи, убрать со стола, — скомандовал он казакам.— Один моет, другой чистит, один вытирает, другой подметает. И чтоб в доме былочисто через пятнадцать минут. Потому что через двадцать мы все будем молиться.
И действительно.Поставил их на молитву, а Василий Васильевич так даже опустился на колени,уперся лбом в пол да так и не поднимался до последнего «аминь».
Но так не могло большепродолжаться. Стремительно приближалось Рождество, монастырский храмовыйпраздник. На Рождественский сочельник собирался нагрянуть наместникСвято-Троицкого монастыря архимандрит Нафанаил, да еще и предупреждал, что сним может пожаловать и его епархиальный архиерей Варнава, а у отца Филиппа небыло ни доступа к своему храму, ни ключа от церковного домика. Напрасно онпытался связаться с отцом Петром, — тот отвечал презрительным молчанием.Напрасно апеллировал к его ближайшему помощнику господину Векселеву, котороготак и хотелось назвать за мрачное сходство Урфином Джюсом, тот вздыхал и,закатив к небу глаза, заявлял:
— Сами мы храм Божий непокинем, вы нас можете только расстрелять на месте.
Около него всегдаоказывалась кучка лаврищевцев, которые скорбно вторили:
— Только жандармамиможете нас разогнать, только сгноить по тюрьмам.
Напрасно он уговаривал,стыдил, едва не подкупал церковного сторожа — он наталкивался на гремучуюядовитую презрительную немоту. Напрасно теребил канцелярию МосковскойПатриархии. Напрасно пробивался к Святейшему, его викарный епископ толькоруками разводил:
— Ну что я могу сделать?Я собственноручно отдал указ отцу Петру, так что действуйте самостоятельно.
Напрасно Филиппбудоражил благочинного, пожилого маститого протоиерея, тот все советовал емувсе «спустить на тормозах», но Филипп не мог понять, каким образом ему можнотормозить, если дело вообще не движется? В конце концов, отчаявшись и услышавот него очередное «спустить на тормозах», он даже фактически выкрал сановитого