Вот и я попала меж двухогней — влетит мне от отца Ерма за пособничество его противнику. Да нет, ах, нето слово — влетит, это бы еще хорошо, но наоборот — сделает он вид, словноничего такого и не произошло, а сам мне — бойкот, холод, не узнающие меня,смотрящие как бы мимо глаза, из всех слов только «да-да» или «нет-нет».Обидится на меня отец Филипп, если я теперь от него отвернусь. Да и как это —отвернусь: скованы мы уже с ним этими наручниками, а ключ все проворачивается взамке. Так что попробуй отойти — всю руку вывернешь...
Лучше мне вообщекуда-нибудь спрятаться, закатиться монеткою за диван, чтобы не растратили,орешком — за книжные полки, чтобы — не сгрызли... Лучше, чтобы песок менязавалил... Переждать, пережить зиму, весну, проспать с пледом на голове. Или —расследовать, наконец, убийство отца Александра Меня, найти убийц. Или уехать вМедон, погрузиться в католические науки, выучить всех пап и анти-пап. Дажекакая дрянь ко мне привязалась: «И отвечает сурок: Ваше Величество, всекатоличество выучил я назубок».
А вернуться, когда всеуже успокоится, лаврищевцы целиком и окончательно переберутся из монастыря вВведенский храм, Филипп обнесет свою обитель высокой белой стеной, за которойбудет подвизаться крепкая молодая братия, а игумен Ерм уже позабудет, из-зачего там был этот сыр-бор, какое-такое письмо привозили ему подписывать, незнает он никакого Гриши с его заиканием, о Лаврищеве только слышал что-то неочень лестное, но вот что именно — теперь не вспомнить никак...
И еще отец Ерм скажетстрого: «Ну и куда же вы пропали? Ни слуху от вас ни духу. Переписка мояостановилась: письма мне тут поприходили из заграницы — некому было ихперевести, так и лежат. Я думал — вы больны, а вы уехали, ничего не сказав.Разве можно так поступать?»
...Я начала срасследования убийства. Встретилась с одной духовной дочерью отца Александра,поэтессой. Она сказала:
— Когда его убили, мыбыли все в таком ужасе, что вот-вот и нас придут убивать топором. Сидели посвоим углам, даже двери никому не отпирали.
Я спросила ее:
— А как вы думаете, ктоже все-таки мог его убить?
Ну мало ли что, она ведьмогла знать какие-то подробности его жизни, хотя бы кто к нему ходил — может,духовидец какой, который слышал голоса, и они ему возвестили об отце Александречто-то вроде «бруэ, бруэ», может, безумка-поклонница. А может, у той былревнивый и грозный муж, мало ли что. Говорят, отец Александр перед смертьюполучал анонимные письма, звонки с угрозами. Я не знаю, разве из КГБ звонили,когда они хотели кого-то убить? И убивал явно не профессионал — вон отецАлександр после его удара встал и пошел на станцию — искать портфель, и всего,получается, ходил он не менее получаса. Там — полно народа на платформе,милиция — тоже, говорят, какую-то сумку искала — девушки-самоубийцы. ОтецАлександр мог им тут же и раскрыть своего палача, а он почему-то не захотел...Очевидно, он его знал, очевидно, даже остановился с ним поговорить или прочитатьнечто, протянутое ему — иначе зачем бы он надевал очки, они были забрызганыкровью... А может, здесь, у платформы, он сам еще не понял, что его не простоударили, а уже УБИЛИ. Женщины какие-то благочестивые, ехавшие в Загорск,спросили его:
— Что вы здесь ищете?
Он ответил:
— Портфель.
— Вам помочь?
— Не надо, я сам.
Почему-то они, этиблагочестивые, его, окровавленного, не проводили до дома, не вызвали скорую.
А отец Александр,истекая кровью, с проломанной головой, пришел к дому и рухнул прямо на ворота.Лежал, стонал. Почему-то жена к нему не вышла, хотя слышала его стоны ивсхлипыванья, не узнала, что ли? Думала — пьяный. В семь утра? Скорую вызвалатоже не тотчас. Он успел истечь кровью...
Всех интересовалисчезнувший портфель, прежде всего, он волновал самого отца Александра. Что таммогло быть? Деньги? Есть свидетельства, что накануне вечером у него в портфелебыло много денег — в пачках, и когда он неловко раскрыл портфель в электричке,эти пачки рассыпались по всему полу вагона, в котором он возвращался домой.
А может, и не деньги:деньги он мог вынуть вечером и оставить дома, спрятать. Может, там былакомпрометирующая кого-то исповедь? Чья? Может, тайные письма? Какие письма, откого? Может, документы? Что за документы такие? А может, что-то другое, еще...А может, там не было никаких исповедей, писем, бумаг, документов, денег, и отецАлександр хватился его, потому что там была, скажем, епитрахиль? Его иерейскийкрест с украшением?
Но поэтесса всплеснуларуками:
— Как — кто убил?Неужели вы еще не догадались? Ну они, они, — произнесла она шепотом, закатываяглаза. Я даже испугалась за ее глазные яблоки, так далеко они закатились...
— Поняли? Ну? Ну?
Наверное, у меня былочень глупый вид. Она даже фыркнула, вернув глаза в прежнее положение:
— Да князья же Церкви,вот кто!
— А, — разочарованнозатянула я. — Это я уже слышала. Только непонятно, зачем этим князьям надо былоего убивать, раз они воздавали ему какие только возможно почести и награды...
— Для отвода глаз. Вотименно, чтобы вы не подумали, что это они убили. А мы, меневцы, сразу поняли. Ядаже дверь железную вставила, а туда — три замка. Потому что следующими будеммы.
И она несколько раз соскрежетом повернула свои замки. Я представила себе, как она сидит, запертая,прислушиваясь к звукам лифта, ждет крадущихся по ее душу князей с топором, имне стало не по себе. Я почувствовала — ну как это обычно говорится? — чтоследствие мое зашло в тупик, вот как.
Поэтому на следующийдень я решила кардинально поменять направление деятельности и встретилась сотцом Борисом Башкирцевым — известным латинофилом, преподавателем католичествав Московской Духовной Академии: он был настоятелем московского храма, куда яходила с детьми. Он сказал:
— Хорошо, молодежь, явам все расскажу и про католичество, и про Медон. Но только сделайте одолжение,отвезите меня на дачу к больной жене.
И вот мы приехали, ажена его была блаженная и светлая женщина — все время читала акафисты, заложивуши ватой, чтобы ничто ее не отвлекло. И поэтому она не слышала, когда мы вошли.А отец Борис понес сумки с едой на кухню, и она увидела только меня. И решила,наверное, что я ворвалась сюда, чтобы ограбить дом, а ее убить. Поэтому онаиздала страшный вопль и как была — в халате и шлепанцах — убежала в ночь. И мыс отцом Борисом за ней погнались. Вернее, сначала погнался он, но бежалмедленно, потому что ему мешали одышка и не терпящая никакой спешки и суетывальяжная солидность тела. Он кричал ей: «Люба, Люба, это же я!» Но ее уши всееще были заложены ватой, и она не слышала вообще ничего. И тогда он попросилменя выказать прыть. Но бедная женщина, потеряв шлепанцы и оказавшись на снегув одних носках, оглянулась и, увидев, что я преследую ее по пятам, закричалаеще громче, прибавила шагу и скрылась во тьме.
— Плохо бегаем,молодежь, — сказал он мне, на ходу задыхаясь. — Теперь ее отыщешь разве что смилицией... Но все равно — будем искать! Но скорее всего она забежала к своим.Есть у нее здесь, в поселке, какие-то свои. Сектанты, кажется. Бабки такиесуровые, в платках до бровей. А благословения у меня не берут, наоборот, увидятменя и сразу губы презрительные поджимают. Она иногда и убегает к ним. А они ееотогреют чаем, утешат, оденут и приведут. Вообще, она тихая, кроткая. Но когдау нее обострение, всегда из дома бежит, стоит только входную дверь отпереть. Ивот так — раздетая, босиком. И, что страшно, совсем не чувствует холода, немерзнет.
Мы шли по черномувымершему поселку. Вдалеке шумел лес, направо, за вереницей глухих сараев,открывалось поле.
— А в больницу не хочет,— отец Борис тяжко вздохнул. — «Не пойду, говорит, и все! Мне Матерь Божия невелит». А я без ее согласия теперь уложить ее туда не могу. Потому как если онане социально опасная, ни один врач ее туда не возьмет. Так и мыкаюсь. А выговорите — католичество, Медон, соединение Церквей... Нет, сейчас этоневозможно, и никто к этому не готов. Да и какой смысл? Ну, предположим,соединятся десять энтузиастов, которые здесь, и десять активистов, которые там.Так это вызовет новый раскол... Потому что как-то так получается, что этиактивисты с энтузиастами всеобщего единения больно уж непримиримы к собственнымортодоксам, прямо до ненависти, до открытой войны...
Он остановился и перевелдух.
— Но самое главное,молодежь, запомните, это очень важно, это я вам говорю, а я много чего знаю,Россия всегда была полигоном для столкновения католических и масонских интересов.И масоны побеждали всегда! Почитайте историю — чуть где обосновывались у насбратья-иезуиты, там тут же начинали интриговать масоны, чтобы их изгнать. Ивсегда у них получалось!
Он поднял воротник, и мыповернули к полю.
— Поэтому масоны постаралисьсделать так, чтобы мы видели католичество в их интерпретации. Да, говорясовременным языком, когда-то они вели против иезуитов очень искуснуюинформационную войну. А потом...
И тут мы ее нашли — онастояла, вжавшись в забор, словно надеясь слиться с ним. Отец Борис бросился кней, закричал: «Люба! Люба! Пойдем!» Вдруг что-то понял, вытащил вату из ееушей. Кивнул ей на меня:
— Вот, католичествоминтересуется. Спрашивает, можно ли Церкви соединить.
Она стеснительнозаулыбалась, захихикала, сказала заплетающимся, может быть, от холода, языком:
— Католики там пишутнолики.
Засмеялась и я. Скореевсего, это был подхалимский смех. Я ужасно замерзла. И мне хотелось, чтобы онанаконец вернулась домой.
— А католички поют, какптички, — все так же, вжимаясь в забор, сказала она, явно приободренная моимсмехом.
— Пойдем, Люба, пойдем,— уже с некоторым раздражением сказал отец Борис.
Она закрыла лицо руками,словно стесняясь. Потом отняла от него ладони:
— А можно еще — воруютспички.
— Так ты хозяйка илинет? Видишь, у нас гостья. А ты чем угощать ее собираешься? — пошел он нахитрость.
Тогда она медленнодвинулась, опираясь на его руку:
— А можно еще — яички.