Поначалу он носился с этим французом, а как его мне отдали — шарахнулся всторону. А может — это для маневра, а француз — его шпион? Впрочем, кажется, они вправду почти ничего по-нашему не понимает. Тогда, может, лазутчик.Внедрится, выучит русский... Впрочем, это я так, на всякий случай. Глаза у негохорошие. Пусть приходит ко мне на службы помогать, на кухне что-нибудьприготовить, снег во дворе убрать, а так — сидит у тебя, русским занимается.Зовут его отец Гавриил. Он, между прочим, иеромонах.
Остался у нас этот отецГавриил. Действительно, по-русски почти и не говорил, а если и говорил, то такзабавно у него получалось — во-первых, все у него выходило на мужской лад:существительные, глаголы... «Католики — это другой культур, совсем другойатмосфер». Я даже в шутку заметила ему, что, наверное, ему как монаху вообщесвойственно отметать все женское... А кроме того — при хорошем музыкальномслухе у него был очень сильный французский акцент, и потому его русская речьказалась даже более французской, чем сама французская. Дети мои облепили его —он помогал им делать французские уроки. Они и звали его на французский манер —пер Габриэль. Так это имя к нему и прижилось. Через несколько лет я слышала,как деревенские бабки о нем говорили:
— А отец Габриель-то наш— просто Ангел Небесный! Спаси его Господи!
В юности он ушел вбенедиктинский монастырь, потом, полюбив и прочувствовав православноебогослужение, перешел к греко-католикам, отправился в Иерусалим и тампятнадцать лет подвизался в суровой обители. Очень строгий там был устав.Богослужение длилось по восемь-десять часов. Великим постом расходилась братияпо пустыне и питалась со всякой скудостью чем Бог пошлет.
Встретил он у ГробаГосподня русского православного старца (кажется, архимандрита) с Афона. Тотговорил по-французски, пригласил его в свой монастырь. Поехали они вместе наАфон. Помолились вволю и в Пантелеимоновом монастыре, и в Андреевском скиту.Побывали и у греческих подвижников — слава Богу, были тогда еще живы поистинесвятые мужи, о которых мы сейчас можем только читать с сердечным трепетом, — истарец Паисий, и Иосиф Исихаст, и Арсений Пещерник, и Ефрем Катунакский. ОтецГавриил был потрясен красотой Православия и понял, что наконец нашел то, чтоискал. Он попросил русского архимандрита стать его духовным отцом, выражаяполную готовность быть послушным ему «даже до смерти». Тот благословил егоехать в Россию и, приняв Православие, там и оставаться. Но из-за того, что самбыл приписан к Афонскому монастырю и считался греческим подданным, он не могего официально пригласить. И тогда священник из числа русских паломников наАфоне предложил отцу Гавриилу помощь:
— Я, — сказал, — вполнедаже мог бы вас пригласить. Наша община очень заинтересована в том, чтобы к намприезжали представители других конфессий, потому что мы на все смотрим оченьшироко.
И вот так получилось,что отец Гавриил прибыл в Москву по приглашению отца Петра Лаврищева. Ноприехал он не вовремя: как раз начались сражения за Рождественский монастырь, иотец Петр, как только узнал, что тот хотел бы перейти в Православие, пересталего опекать и просто отослал к Патриарху. По-видимому, отец Гавриил упомянул вразговоре со Святейшим Рождественский монастырь, тот одобрительно закивал и направилего прямехонько к отцу Филиппу.
Поначалу Филипп отнессяк нему с некоторым подозрением. Все ему виделся здесь какой-то подвох — зачемему в этой ситуации священник-униат, приятель Лаврищева? А мы его полюбили. Онбыл кроткий, добрый и умный. Все понимал — по взгляду, интонации, жесту.Иногда, закатав рукава подрясника, хозяйничал у нас на кухне — пек блины, делализ скисшего молока творог и варил суп. Готовил он превосходно. При всей своейяркой — какой-то южно-французской, гасконской, даже, может быть, испанскойвнешности — он умел оставаться незаметным. Если к нам приходили друзья, онисразу чувствовали эту его прозрачность, открытость: казалось, в нем не былоничего мутного, тяжелого, чуждого. Помимо родного французского, он зналанглийский, греческий, латынь и иврит, поэтому русский давался ему легко. Черезкакую-нибудь неделю он уже вовсю болтал с моим мужем о «церковний политик ицерковний реформ»:
— Церковь всегда новий,потому что в нем дышит живой благодать, он — живой организм, которий растет, ноэто не то, что у него вдруг прибавляется новий — третий — ног или ух.
Когда он уходил вРождественский монастырь и надолго там оставался, мы по нему скучали.
По-видимому, он там тожеоказывался меж двух огней: как же, приехал по приглашению отца Петра, апомогает отцу Филиппу, но, кажется, не ощущал по этому поводу никакого смущенияи, когда он заговаривал об этой странной ситуации, лицо его оставалось ясным ипростодушным, и только изредка по губам пробегала улыбка, словно кое-что всвоем двусмысленном положении он находил забавным. Может быть, он не все понимал,что творилось между двумя его русскими наставниками, не ощущал всей остротыконфликта и всего накала страстей. Но, скорее всего, он был просто смиренныйчеловек, пытавшийся принять благодушно все испытания, которые встречались наего монашеском пути, и благословить Того, Кто его по этому пути вел, всецелодоверяя Его милосердию...
Меж тем начался Великийпост, и Габриэль не выходил из монастыря с раннего утра до глубокой ночи. Но наТоржество Православия он попросил отца Филиппа отпустить его на литургию вБогоявленский собор: там собирался служить сам Патриарх.
Да и мне хотелосьпопасть туда — именно там, раз в год, на Торжество Православия, на патриаршембогослужении возвышенно и властно возглашалась анафема всем еретикам. Душа,трепеща, обмирала, когда хор приглушенно и протяжно трижды повторял заархиереем: «Анафема, анафема, анафема».
— Пусть пойдет, — сказалмне отец Филипп, — ему это будет полезно, а кроме того — пусть постараетсяпоказаться на глаза Святейшему. Переведи ему — если Патриарх вдруг спросит, какему в нашем монастыре, пусть не стесняется, отвечает, что Лаврищев все ещездесь и, кажется, не собирается никуда перебираться. Впрочем, я и забыл, что онпо-русски почти и не говорит. Когда он мне помогает, я этого порой и нечувствую — есть у нас какое-то внутреннее понимание, взаимный отклик, диалог...
Патриаршее богослужениеначиналось на полчаса часа раньше воскресной литургии у отца Филиппа. И,проезжая мимо Рождественского монастыря, мы наблюдали там тишь да безлюдье.
Служба на ТоржествоПравославия действительно была торжеством, утверждающим великую власть Церкви.Когда она подошла к концу, Габриэль вздохнул:
— Как я хотит получитьмой причастий!
Наконец, Святейший вышелс крестом, и Габриэль радостно устремился к нему. Тот узнал его, заулыбался,закивал, благословил, даже о чем-то спросил, и Габриэль, как я слышала,ответил, сильно грассируя:
— Рождественскиймонастырь.
Патриарх сноваодобрительно кивнул и сказал уже громко:
— Скоро будемприсоединять вас к Православию. Готовьтесь!
Габриэль это понял иблагодарно поклонился.
— Я чувствует в себерождений новий человек! — сказал он мне, блеснув слезой.
На радостях мы по дорогезаехали во французское кафе и выпили по большой чашке настоящего кофе.Блаженные, отправились домой.
— Православие имеетогромний благодать! — сказал Габриэль, когда вдали показался куполРождественского храма. — Нигде больше нет такой. Ни католик, ни униат...
И тут, поравнявшись сРождественским монастырем, мы вдруг увидели, что весь его двор, всепространство перед храмом было заполонено клубящейся взбудораженной толпой. Онаходила ходуном, жестикулировала, а из самой ее гущи выглядывала огромная каретаскорой помощи. Я резко затормозила и остановилась возле самого въезда вмонастырский двор.
Честно говоря, у менямелькнула смутная шальная мысль насчет казачков — вдруг они пришли наводитьпорядок и наподдали кому-нибудь по первое число...
— Посиди здесь, —попросила я Габриэля, — а я пойду узнаю, что случилось. Может, там какой-нибудьприхожанке стало плохо, и тогда ее сейчас увезут на скорой, а мы поедемзаниматься русским. Во всяком случае, надо узнать. Даже мотор глушить не буду!
Первое, что я услышала,смешавшись с толпой, было:
— Душегубы! Убийцы!
Внутри все екнуло, и я,работая локтями, смогла протиснуться на несколько человеческих корпусов вперед.Далее до меня донеслось:
— Так он больной же!Невменяемый! Бился об стены, по полу катался, кусался, все в окно норовилвыскочить! Госпитализация же для него — благо!
И опять:
— Злодеи!Христопродавцы!
— Что случилось? —спросила я у двух женщин интеллигентного вида, в дубленках.
— Поднявший меч от мечаи погибнет! — с расстановкой произнесла одна.
— Поднявший меч на нашсоюз, — многозначительно подтвердила другая.
Я протиснулась междуними и распахнула дверь скорой: седой водитель курил и слушал Элвиса Пресли:«You are looking for trouble? You came to the right place...»
— Вы за кем приехали? Что за повод — драка илиболезнь?
Он лениво посмотрел наменя:
— Да попик какой-торехнулся. Повезем сейчас мозги вправлять... Опиум для народа.
И он захлопнул дверь.
— Что происходит? —закричала я, схватив за лацкан пальто какого-то коренастого дядьку.
— Еще одна психическая!— пробовал отбиваться он. — Каков поп — таков и приход!
— Они отца Филиппазаперли в алтаре и бьют, — заплакала рядом девушка в цветастом платке. — А мы валтарь-то не можем! Психовозку вот подогнали. Масоны!
Я кинулась в храм, новсе было забито народом, все толкались, пихались, но это были какие-то местныемелкие стычки, казаков не было, я ввинчивалась между телами и делалаопределенные успехи — до двери оставалось уже несколько шагов, как вдруг толпаухнула, повалилась в одну сторону, и поверх голов я увидела, как несколькоалтарников в церковных облачениях волокут, по-видимому, из боковых дверей,моего друга. Двое держали его под руки, третий толкал в спину. Следом двигалсяУрфин Джюс. Лицо Филиппа было изуродовано кровоподтеком — на скуле багровела