объявилась какая-то его близкая родственница-старушка в Израиле, котораяподманила его наследством, и он уехал в Иерусалим, потерял гражданство, а потоми повесился… А книга его осталась у отца Ерма.
Первый псаломначинался так: «Я — древо, коренящееся в аду!»
Дионисию этоочень понравилось.
— Как этоточно! — восхищался он. — Вроде и крона роскошная, и плоды при нем. И все-все!А корень отравлен грехом.
Как-то затрапезой Ерм и спросил у своих послушников про Кафку, Оруэлла и про ДревнийКитай с Лоркой. Иеромонахи очень даже толково пересказали суть. А Валера весьнапрягся. Даже казус некий вышел.
— Пробрало, —прошептал он. — Поэзия Древнего Китая глубока и прозрачна. Особенно один куплетмне понравился. Духовный.
И вздохнул соблегченьем.
— Лорка тоже,— выпалил Славик. — И духовна, и глубока.
Больше отецЕрм ничего у них не спрашивал, а сам их просвещал. Но Дионисий, который, междупрочим, был из московской академической семьи, не удержался и подсунул-такизаписку под дверь кельи Славика и Валеры: «Лорка — не баба, а мужик!» И отецЕрм очень этой запиской был возмущен. Он вообще это воспринял так, словнозаписка сия укоряла в чем-то его самого. Ну что это такое, в самом деле, «Лорка— не баба»! А если ты из академической среды, так чего же ты тогда из нее вмонастырь бежал, а, Дионисий, коль и в монастыре через нее самоутверждаешься?
А кроме того,я лично прекрасно помню его рассказ о том, как его бабушка — урожденнаягрузинская княжна, вдова академика, пятидесяти шести лет от роду, решила вновьвыйти замуж. И нашла себе подходящую кандидатуру — художника, сказочника, вбелом костюме-тройка: «У него такой породистый подбородок, высокийаристократический лоб». И он приехал на смотрины к ней на дачу, подарил ейбелые розы и свою картину с подписью, и она разглядела, что там было написано:«Хавронич».
— Это чтотакое? — строго спросила бабушка-невеста. — Что за неуместная шутка!
— Это… мояфамилия, — развел руками жених-художник-сказочник в белом костюме-тройка, всепри нем — подбородок, лоб... И бабушка его прогнала. За что? За то, что он —«дюдя».
— Как-как? —переспросила я Дионисия.
— Дюдя, —повторил он. — То есть не Волконский, не Голицин, не Юсупов, даже некакой-нибудь там Ртищев. Хавронич! Посмел к моей бабушке, грузинской княжне,присвататься! Сравняться с нею хотел! Дюдя и есть.
Ну вотДионисий тогда тоже засвидетельствовал Валере со Славиком, кто они есть насамом деле, дюди такие.
Меж тем нашотец Ерм становился в некотором роде даже и знаменитостью. Конечно не такой,как иконописец архимандрит Зинон, между прочим, лауреат Госпремии: но тоттрудился у всех на виду — в Даниловском монастыре, в самой Москве, да еще когдатам праздновали тысячелетие Крещения Руси, к нему даже сам американский президентРейган туда приезжал. А наш смиренный игумен незаметно сидел себе в медвежьемуглу, в северной провинции, в нищем монастыре и незримо подвизался день и ночь.Труженик. Раб Божий. Мастер. Вот и прославил его Господь. Молва о нем пошла. Вжурнале заграничном напечатали о нем статью, всю в глянцевых фотографиях: вотон за работой с кистью в руке, вот он за клавикордами, вот он в саду средимонастырских роз, а вот — во время богослужения.
Иностранцы кнему поперли — и праздношатающиеся туристы, и деловые солидные люди — он ихвсех, кстати, очень уважительно принимал. Очаровывал. Поил чаем в своеймастерской. Иногда меня даже ревность сжигала к каким-нибудь тамнемцам-туристам, пахнущим баварскими колбасками и пивом. Порой он сидит с ними,разговаривая по три часа, они уже на ужин к себе торопятся, норовят подняться,уйти, а он еще их удерживает да еще и иконами своими драгоценными одаривает,мне же говорит: «Вы видите, я так занят, у меня совсем нет времени!»
И вот в одинпрекрасный день появилась она, эта Нэнси. Право, не знаю, может, искуситель ееподсунул, а Господь попустил ее появление не без тайного вразумления моемудуховнику? Итак, Нэнси. Штат Оклахома. Бизнес-woman. Менеджер группы гавайскихгитаристов. Привезла их на гастроли в Россию, а сама — к отцу Ерму в монастырь.Прямо в келью вошла — безо всякого пропуска. Крепкая такая, рослая, цветущая,улыбается во весь рот, зубы по-американски отменные, ноги самоуверенные, всянавитаминизированная, ухоженная, зрелая, энергичная. Только платье на ней непо-американски романтическое, шикарное. Платье из тончайшей серой змеиной кожи.А поверх платья — черная бархатная накидка до пола, капюшон, широкие рукава…Да, минуя послушника у подножья Афонской горки, проникла к отцу Ерму ибыстро-быстро заговорила еще с порога. Но он по-английски совсем почти непонимал. А она по-русски едва-едва: только здравствуйте, спасибо и до свиданья.Хотя и специально полгода занималась русским с эмигранткой из Киева, чтобы иметьконтакт (to have a contact) с отцом Ермом. Вот он меня и позвал: «Послужите нампереводчицей!» Она критически окинула меня взглядом и скороговоркой объяснила,что видела его в американском журнале и хотела с ним познакомиться, для чего ипроделала этот путь через океан да в русскую глухомань. Вынула подарки. Это былнабор самых невероятных вещей:
крутящаяся вруках терка для сыра,
кофейник,
электронныйбудильник,
электрическийфонарик,
лупа икалькулятор,
блокнот-ежедневник с ручкой,
ароматизированные салфетки,
четыре рулонатуалетной бумаги в цветочек,
подсвечник скрасной стеариновой свечкой,
дезодорант скрутящимся шариком,
зубная пастаАквафреш,
белыеспортивные носки,
чернаяшапочка с олимпийской символикой,
темно-зеленыйкупальный халат,
четыребаночки витаминов
и финскийсервелат в придачу…
— Все это —вам, — сказала она, раскладывая подарки на столе и присовокупляя к ним еще икрасную спортивную сумку, из которой она все это извлекла.
Он спросил,крещена ли она. Она сказала, что не очень религиозна, но что у нее Бог в сердце(God in the heart) и что она хочет иметь с ним сугубый разговор «confidentialtalk».
Он решил, чтоэто, должно быть, что-то насчет ее крещенья. И даже сказал, что дал бы ейхристианское имя — Нонна.
— Нонна, —объяснил он, — была благочестивой матерью святителя Григория Богослова.
Ей это оченьпонравилось, и она приняла это за знак свыше, потому что вдруг воздела руки кнебу и потом провела ими по лицу, словно умываясь небесными токами. Может быть,это соответствовало ее тайным замыслам.
Меж тем прямонад окнами кельи стали бить колокола, возвещая час дневной трапезы, и отец Ерм,вопреки своему обыкновению (ибо он не любил чего-то просить у монастырскогоначальства), пригласил нас обеих на монашеский обед.
— Американка,— пояснил он наместнику. — Желает в нашем монастыре принять святое крещение.
Наместникблагосклонно кивнул и даже процитировал из Священного Писания: «Приходящего комне не иждену вон». И Нэнси, поняв, что речь шла о ней, сделала ему нечто вродеграциозного реверанса.
— А ты емукто? — спросила она меня, как только были прочитаны молитвы и мы уселись застол.
Я хотелаответить скромно: никто. Но вдруг вспомнила, что мой друг писатель Снегиревчасто повторял: кем назовешь себя, тем и пребудешь, запомни это. И потомусказала:
— Сестра.Разве не заметно, как мы похожи?»
Онасогласилась. Потом спросила:
— Что тыздесь делаешь? Ты тоже монашка?
Я ответила:
— Нет, я немонашка, я здесь молюсь, веду переписку, а живу в Москве. — И, на всякийслучай, прибавила: — Скоро мой муж сюда приедет. Я жду его.
Нэнси этопришлось по душе. Она заулыбалась, закивала:
— Good.
Даже дала мнесвою визитку. В ответ я написала ей на салфетке мой московский телефон.
Но трапезойщедрость отца Ерма не исчерпалась. Он повел Нэнси в храм, показывая свой новыйиконостас, и наконец, в мастерскую. Там уже вовсю трудились и Валера соСлавиком, которые что-то прилаживали, и Дионисий, который высунув от старательностикончик языка, расписывал на иконе ризы, и даже украинец-садовник своодушевлением топил огромную русскую печь, приговаривая:
— Зараз здечи Егыпет буде, чи Афрыка.
Он собирался травить крыс, которые ввеликих множествах завелись в монастырских закромах, и готовил им на печи«кушанье смачне», отчего в мастерской, где всегда курился запах доброго ладана,теперь головокружительно пахло, как в больнице, кипячеными тряпками, прокисшимищами, валерьянкой, карболкой, хлоркой и грязным бельем.
Отец Ермдобросовестно рассказал Нэнси о всех этапах работы над иконами, покритиковалсовременных иконописцев, пишущих по прорисям, и провел ее вдоль длинного рядастоявших на полке небольших икон, старательно объясняя сюжет каждой: Рождество,Преображение, Успение…
Она такэмоционально выражала свой восторг, что, казалось, не только душа, но и все еетело участвовало в этой беседе: так заламывала она и простирала руки, такприседала и вздымалась на цыпочки, так качала и крутила головой, такприщелкивала пальцами и стучала каблучком по дощатому полу.
Наконец, онавсе-таки вспомнила про «confidential talk», и поскольку Валера начал усерднонаяривать молотком, отец Ерм вернул нас в свою келью.
— Кстати, вотвам подарок, — сказал он Нэнси, стягивая со скамьи, на которой он спал, белуюбурку, и приглашая нас жестом присесть. Нэнси одобрительно ощупала ее со всехсторон и сразу накинула на бархатный балахон. Отец Ерм царственно опустился вглубокое старинное кресло, которое смотрелось, как трон.