и сидела там на подоконнике второго этажа, откуда и вывалилась на улицу — прямона проходящего Мишу. Так что их знакомство, перешедшее в многолетний счастливыйбрак, началось с членовредительства, потому что она сломала ему руку, а себевывихнула ногу. Несмотря на то, что Миша честно пытался поймать этухорошенькую, но весьма увесистую женщину, когда она падала из окна, и даже отэтого сильно пострадал, мать его будущей жены относилась к нему с большимнедоверием и скептицизмом, что его очень расстраивало. Он всячески пыталсярасположить к себе ее холодное сердце и придумывал для нее сюрпризы.
Например, однажды онспрятался за дверь комнаты и, когда она вошла, вылетел на нее с веселым «гав!»,заливаясь детским смехом: «Ну что — испугал?» Бедная женщина горько зарыдала, ипришлось ее отпаивать валерианкой и корвалолом.
В другой раз он, сильнорасстроенный ее ледяным приемом, вышел на балкон и вдруг увидел там — о, чудо!— цветочки, растущие в ящиках — и анютины глазки, и колокольчики, и левкои, ильвиный зев. Залюбовался он такой красотой — дай, думает, подарю их будущейтеще, пусть радуется. С удовольствием нарвал букетик, влетел к ней на кухню:«Елена Иванна! Это — вам!» Она сначала обрадовалась, заулыбалась, потом теньсомнения пробежала по ее лицу, она тревожно заметалась по квартире, выскочилана балкон и, увидев свой разоренный садик, залилась горючими слезами. Новсе-таки он ее победил. Поехал за границу на конференцию, привез ей шикарнуюшубу — от души, самого большого размера, чтобы — побольше меха. Жаль только,что Елена Ивановна была такая худенькая и в этой шубе просто утонула — и рукавасвисали ниже кистей, и полы волочились по полу. «Ничего, — радостно воскликнулМиша, — будете укрываться ею, как одеялом!» Кроме того, поскольку она оченьподдерживала Горбачева с его реформами, он купил ей на рынке, а может, испециально заказал — за дикие деньги — какого-то огромного, в натуральный рост— лакированного картонного Горбачева и поставил посреди ее комнаты. И онакак-то смягчилась по отношению к нему. Поняла, что нельзя предъявлять ему тот жесчет, что и прочим людям. Миша — человек особенный, необыкновенный. Ученый,светило. Наша национальная гордость.
Ему-то я и позвонила:
— Выручай, запихнулииеромонаха в психушку.
Назвала номер, фамилию,гражданское имя. Он очень удивился:
— Но это — насильственнаягоспитализация! Ты понимаешь, что сейчас она практически неосуществима! Нужно,чтобы человек выкинул что-то криминальное — носился с ножом, с розочкой, билстекла, резал себе вены... А если, предположим, он просто сидит, пуская слюни,и ест свое дерьмо, ты его никакими силами не уложишь без его согласия. Мымеждународную конвенцию подписывали. У нас это очень строго теперь. Да и вообще— необходимо письменное согласие родственников!
Я вспомнила, как мыгонялись с отцом Борисом по ночному поселку за его босой Любой...
— Не было никакихродственников, никакого согласия! С ним сводили счеты!
— Но это невозможно! Ниодин психиатр не может взять это на себя! Должна приехать милиция, забрать его,если он социально опасен, и только потом она уже может вызвать психушку!
Мы договорились, что онзаедет за мной и мы вместе поедем в больницу.
В это время Габриэльувидел через стекло будки, как из дверей ближнего корпуса вдруг выходитвальяжная Зоя Олеговна, подъезжает психовозка, и в нее опять начинают запихиватьбедного отца Филиппа. Габриэль положил трубку, кинулся к машине и включилмотор. Психовозка выкатилась на улицу, и он погнался за ней. Однако теперьводитель не особенно торопился. Он ехал с ленцой, будто нехотя, без сирены.Прошло полчаса, сорок минут, час — они все пересекали Москву, колесили поокраинам. Габриэль даже испугался, не собираются ли они увезти Филиппакуда-нибудь в частный загородный дом. Наконец остановились у ворот, и онпрочитал, что это — тоже больница. В ворота его снова не пустили. На этот разохранник наотрез отказался, чтобы Габриэль от него звонил, других наручныхчасов, даже и вообще чего-то ценного у монаха не было, он отправился искатьавтомат. Тут ему повезло — какая-то девушка дала ему монетку, объяснила, кудаопускать... Он сообщил, что Филипп теперь в другом месте, в другой больнице.
Меж тем Миша так ничеготолком не разузнал, кроме того, что, естественно, в той первой психушке нашФилипп не числился. Тем не менее, он уже позвонил домой главному психиатруМосквы и доложил об этом вопиющем случае. Тот обещал оказать содействие исамолично выяснить обстоятельства и местонахождение нашего друга. Но я все женастояла на том, чтобы и мы не плошали, — Миша заехал за мной, и мы помчалисьпо новому адресу вызволять уже не только Филиппа, но и самого Габриэля.
По-видимому, с легкойруки московского главврача, в этой психушке был поднят полнейший переполох. Кнашему приезду врачи уже были извещены о каком-то злостном нарушении и развечто не стелили перед нами ковры-дорожки, пока мы входили в отделение. Дежурныйпсихиатр, который принял отца Филиппа из рук Зои Олеговны, глядел как побитаясобака и все время оправдывался за какой-то укол, который успел ему вкатить.Филипп безмятежно спал, растянувшись на больничной койке. Миша потребовал,чтобы санитары перенесли его в его просторную «Вольво», мы же с Габриэлемпоехали следом, как телохранители.
— Сволочи! — только исказал Миша-псих, когда мы перетащили Филиппа ко мне домой. — Вкатили емукакой-то сильный психотропик без корректора, а потом еще и лошадиную дозуснотворного. Будет его теперь корежить и ломать, когда проснется. Оказывается,эта бабенка, что его привезла, назвалась его матерью, сказала, что самапсихиатр, сунув в нос свою ксиву, что «с моим Феденькой такое часто бывает, дажелицо, случается, он сам себе расцарапывает» и что «ему в таких случаяхвкатывают вот это», — и протянула ампулу. Этот дежурный козел был, по-видимому,с бодуна, ничего не проверил... Только ширнул его — сразу ему от главногозвонят насчет Филиппа. Так и так, насильственная госпитализация. На какомосновании? Тут мы нагрянули... Влетит ему теперь — костей не соберет. Ишь, а втой, первой-то больнице его не приняли. Знают правила. Побоялись.
К ночи Филипп проснулся,и его действительно начало корчить и тошнить. Миша вколол ему какое-толекарство, тот затих и забылся.
На следующий день онзаехал проведать больного, а заодно сказал:
— Я узнал, почему егопоначалу повезли в другую больницу. Потому что именно там когда-то работала этаЗоя Олеговна. И именно там подвизался вместе с ней врач, который припилил напсиховозке. Очень просто. Они кореши. Договорились. Может, она еще и ручку емупозолотила — для верности, утверждать не берусь: «Слушай, Петя, тут надо одногов психушке подержать». Он: «Будет сделано, Зойка, какие вопросы». Свои дела. —Миша покачал головой. — Ну, у вас, у церковников, я тебе скажу, все как улюдей. И испанские интриги, и мордобой, и объявление Чацкого сумасшедшим. Жизньбьет ключом. Мне это даже нравится. А то все — пост да молитва, молитва дапост.
Филипп, который слушалего со страдальческой миной, вдруг оживился:
— Еще бы! — в Евангелииведь тоже вон какие страсти кипят! Какие дива творятся! Люди гибнут за металл;избивают младенцев; в награду за танец требуют голову пророка на золотом блюде;чародеи находят новорожденного Царя, следуя за звездой; четверодневныйсмердящий Лазарь по слову Христа выходит живехонький из гробницы; бесы умоляютГоспода вселить их в свиней, а бесноватые свиньи низвергаются в бездну; Петридет по водам; слепорожденные прозревают; паралитики бегают; прокаженныеочищаются от проказы; а Христос бичом изгоняет торгующих из храма и, ужевоскресший, проходит к Своим ученикам сквозь стены!
— И еще Он исцеляетлежащую в горячке Петрову тещу, — вклинилась я, вспомнив, как в свое время Мишапытался угодить будущей теще.
— Крутая, великая книга!— с воодушевлением заключил отец Филипп, сияя глазами. — Так что все происходиттак, как и быть должно, как Христос и предупреждал.
— Что же все-таки тампроизошло? — спросила я его наконец. — Они же не могли тебя так — ни с того нис сего...
— Только отчиму неговори, — умоляюще произнес он. — Отчим им кровавую баню устроит, а зачем? Яже, знаешь, сам хотел пострадать. Даже немного роптал, что Господь мне всекакие-то коммунальные, канцелярские, ключнические скорби дает. Вот он и послал,по Своей великой милости. Так что схватили меня и прибили. Физиономиюрасцарапали. Чуть сумасшедшим не заделали... Ну, конечно, не просто так, не скондачка... Нет, они долго готовились, — вздохнул Филипп. — Все равно,говорили, Филя, не сносить тебе головы! Куда ты полез! Да мы тебя за твоиделишки посадим...
— Не может быть! —поразилась я. — Они же вежливые, политически корректные...
— Нет, — говорили, — мы— за демократическую законность, мы тебя не как Сталин, мы тебя по законунашему посадим, по уголовке! Только сунь нос на нашу территорию в церковномдоме, только тронь наше имущество! Мы тебя как вора и грабителя схватим! Авообще, повторяли, тебе лечиться надо. Зоя Олеговна все три месяца, оказывается,писала мою историю болезни. На видео меня постоянно снимали, как киногероя.Каждое слово мое записывали. А в воскресенье перешли к действиям — все было уних подготовлено. Ничего я такого против обыкновения не совершил, чтоб они такна меня набросились. Просто некоторые лаврищевцы, подходя к Чаше, когда надоназывать свои имена, говорили про себя: «Пресвитер Олег. Пресвитер Игорь». Или— «диакониса Лариса, диакониса Ирина». Ты понимаешь, все у них там если непресвитеры, то диаконисы! Просто какая-то церковь в Церкви. Я взмолился и —заметь — кротко им сказал: «Прошу вас, братья и сестры, только имена — без"пресвитеров" и "диаконис"». Ну, еще спрашивал — были лиони на всенощной, исповедовались ли, допустил ли их духовник к причастию — хотяэто было бесполезно, я понимаю, Лаврищев всех своих заочно допускал. Но еслиони признавались, что на всенощной не были, я говорил: «Тогда вам нужноподготовиться, как положено, и причаститься в другой раз». Но это я имсоветовал всегда, когда стоял с Чашей... Они это знали — зачем же подходили к