ней, не подготовившись? Явно какая-то провокация.
Потом Зою Олеговну я изалтаря шуганул. Но я с самого начала запретил ей туда входить, и при мне она,кроме прошлого воскресенья, и носа не казала. А тут вошла как ни в чем нибывало прямо перед самой «Херувимской». Я ей — пошла вон... Ну что это — баба валтаре, а? Тоже мне, Екатерина Великая отыскалась! А она только фыркнула.Лаврищев за нее вступился: «Перестаньте гнать наших прихожан, отец Филипп!Помните свое место. Не вы здесь хозяин, а Господь наш Иисус Христос».
Ну и, наконец, Векселев— этот твой Урфин Джюс. Когда отец Петр отобрал у меня Чашу, якобы потому что яотказывался причащать его прихожан, и потом, внеся ее в алтарь, поставил нажертвенник, ее тут же схватил Векселев и, жадно припав, стал потреблять. Этогоуж я не мог позволить! С какой стати? Мирянин, а делает то, что положено лишьсвященнослужителю. Отнял я у него Чашу, так на меня сзади алтарники накинулись,заломили руки, повалили на пол, стали срывать с меня священнические облачения.Только поручи не удалось им с меня содрать. Так я лежал и кричал: «Помогите!»Один из моих монахов стоял в храме — разливал теплоту, раздавал просфоры, такон прибежал на крик: его тут же скрутили, запихали куда-то, наверное, в бывшуюлаврищевскую уборную, куда еще, заперли там. Он оттуда тоже орал во все горло,но помочь не мог. Другой — отравился еще вечером, все ночь его тошнило, я егоот службы освободил, температура под сорок. А Габриэль с Патриархом молился.Торжество Православия. Так что я оказался совсем один. Там, ты знаешь, алтаряпрактически нет — тонкая такая условная перегородка — так все было слышно. Шумв храме стоял ужасный. Потом Лаврищев вышел на амвон и призвал всех молиться заменя, потому что я, видишь, взбесился. В Евангелии было много бесноватых,пояснил он, и некоторых из них приходилось даже цепями связывать, чтобы они несокрушили все вокруг. Через полчаса приехал этот врач из психушки.
На мою расцарапаннуюфизиономию глянул, на мои связанные руки, но они никакого впечатления непроизвели. Зоя Олеговна что-то ему пошептала, сунула тетрадку, которую он,одобрительно кивая, полистал, потом подошел ко мне, зачем-то потрогал лоб исказал: срочно госпитализировать. А я ему закричал: «Здесь совершается страшноенасилие и ложь. Здесь священника бьют, оскорбляют и унижают!» Но он мнеспокойно ответил: «Это у тебя бред преследования. Обострение!» Ты знаешь,Господа благодарю, что Он не позволил мне в какой-то момент схватить подсвечникда как звездануть кому-нибудь из них между глаз! А так, честно говоря,хотелось!
— Еще бы! — подхватилМиша-псих. — Так и звезданул бы! Особенно этой психиатрической бабенке. Поройэто бывает очень полезно, поверь мне. Не хуже, чем душ Шарко.
— Мне нельзя! — вздохнулФилипп, — я — священномонах!
Подозвал Габриэля, обнялего:
— Прости, брат! Неочень-то я тебе доверял. Подозревал, что есть у тебя какой-то постороннийумысел — высматриваешь ты что-то, притворяешься, словно совсем ничего непонимаешь, а сам... Особенно один помысел против тебя мучил, когда меня валтаре заушали, — а не специально ли ты удалился в другой храм? Может, знал отом, что здесь готовится? А сейчас понимаю — если бы не ты, валялся бы ясейчас, весь заширянный, в этой психушке. Вышел бы оттуда через месяц-другой с остановившимсявзглядом и струйкой слюны. Присоединяйся поскорее к Православию, вместе будемпраздновать его торжество, вместе молиться, служить, братию собирать, Господаславить!
И Габриэль, просияв,ответил ему так, как принято на Афоне, и почти без акцента:
— Буди благословенно!
Все это так тронулоМишу, что, уходя, он дал нам торжественное обещание немедленно перечитатьЕвангелие и постараться найти там себя в толпе людей, окружавших Христа.
В среду утром Лаврищевбыл вызван в Патриархию, куда он отправился, думая, что его попросят датьобъяснения о произошедшем в воскресенье в Рождественском монастыре. Он былуверен, что выиграл эту битву. Филипп — в психушке и, по уверению Зои Олеговны,будет пребывать там еще немалый срок для прохождения курса лечения, Габриэль —не в счет, темная лошадка, Рождественские монахи — побоку: одного вообще наместе происшествия не было, другой — буянил в алтаре, пришлось его временноизолировать, тоже припадочный, вырвался, стал под колеса машины ложиться,суицидные какие-то мотивы...
Но, к его удивлению,старик-благочинный даже не стал его ни о чем спрашивать. Он просто молчапротянул ему указ, подписанный Патриархом, из которого следовало, что онзапрещается в служении до выяснения печальных обстоятельств специальной патриаршейкомиссией, а его алтарники вместе с Векселевым и Зоей Олеговной отлучаются допоры от причастия. Кроме того, ему предписывается немедленно сложить с себянастоятельские полномочия и освободить церковные помещения как Рождественскогомонастыря, так и Введенского храма.
На следующий деньФилиппов отчим прислал к церковному дому рабочих, которые поменяли входнуюдверь на железную, после чего у входа остался дежурить Габриэль, имевшийуказание Филиппа лишь выпускать лаврищевцев из дома, но не впускать обратно.
Они, конечно, стучались,ломились, называли его предателем и другими, еще более обидными словами, ноиностранное звучание их не оскорбляло француза. Вещи лаврищевцам разрешиливывезти в присутствии милиции, и они, призывая на Рождественский монастырькарающую Десницу Всевышнего, оставили обитель навсегда. Кое-кто из них, правда,все еще ходил сюда на литургию, приступал к Чаше, сложив на груди руки, ноФилипп остался непреклонен — не допускал никого из тех, кто не был на всенощнойи не исповедовался. Кто-то из них все же отвечал утвердительно, что да,дескать, он и на всенощной был, и исповедовался, и разрешение от священникаполучил, и тогда Филипп его причащал. Но поразительно — этот, вкушающий Тело иКровь, тут же из уст в уста передавал причастие собрату, только что недопущенному Филиппом к Святым Дарам.
Все это напоминалоФилиппу какую-то пародию на катакомбы, гонения христиан приимператорах-нечестивцах, что-то этакое... Но поделать с этим он ничего не мог.Вскоре, впрочем, лаврищевцы выбрали для себя другой храм, и никого из них неосталось.
В Патриархии было вдеталях рассмотрено «дело Лаврищева», особенно ценные сведения предоставилМиша-псих. Он документально доказал, что имел место преступный сговор,повлекший за собой грубые нарушения медицинской этики, приложил справку изтравмопункта о нанесении Филиппу телесных повреждений, которую успел взять,пока вез пострадавшего домой из психушки, и проч., и проч. Отец Петр Лаврищевугодил под запрещение в священнослужении — теперь уже до покаяния. Также былоподтверждено отлучение от Святого Причастия и для его ближайших сподвижников.Они все ушли в подполье и затаились, потому что не желали ни в чем каяться.Напротив, они объявляли на весь свет о своей правоте, продолжая настаивать натом, что наместник Рождественского монастыря сошел с ума. А кроме того, онираспустили по Москве слух, будто бы отца Петра Лаврищева ортодоксы довели додиабетической комы, и врачи отрезали ему ногу. Конечно же, всех это потрясло.Старик благочинный даже и прослезился: «Да, вот как бывает-то! Не слишком лижестко мы с ним обошлись?» Однако через весьма малое время отец Петр появился вкаком-то присутственном людном месте как ни в чем не бывало — на двух ногах.
Габриэль — иеромонахГавриил — был присоединен к Православию еще до Пасхи — на Вербное воскресенье.Однако Святейший решил отправить его в далекий Свято-Троицкий монастырь, чтобыон там «вкусил истинного Православия». И он отбыл туда на Светлой неделе.
Рачковский эмигрировал вАмерику — что ж, последние годы он практически там и жил. Однако поразительно,что он получил в США статус беженца. От кого и от чего же он бежал? Он бежал,как выяснилось, от гонений на Церковь. В Сенате ведь уже имелись данные огонениях на общину отца Петра, ну вот логически из этого и вытекало, что отэтого гонения должны были появиться и беженцы.
Грушин написал гневнуюстатью, которую напечатал в «Общей газете». Там он клеймил какие-то махровыечерные силы и, наоборот, восхвалял силы светлые. Призывал этим черным силамдать по рукам. Много и с пафосом говорил о духовности. И вообще было понятно,что он представлял себе внутрицерковные конфликты исключительно по аналогии сборьбой каких-то политических партий, и, честно говоря, даже сами лаврищевцыморщили носы, читая его.
Написал небольшую заметкуи Рачковский. Она сводилась к тому, что о драматических событиях в алтареРождественского монастыря может рассуждать только тот, кто непосредственно тамприсутствовал. И я подумала: ну да, а если бы ему самому в темном переулке далибы в нос, то что — об этом никто бы и говорить не смел? Да вся общественностьбы кричала многие годы, как «фашисты избили нашу интеллектуальную гордость».
Зато Сундуковы сделали«на деле Лаврищева» журналистскую карьеру. До сих пор то тут, то там появляютсяих написанные в соавторстве статьи, где пережевываются все те же события,честно говоря, уже поросшие быльем.
А отец Ерм не взыскал сменя за дружбу с Филиппом. Так, подулся немного, это выражалось в том, что онменя совсем ни о чем не расспрашивал. А если я начинала что-то рассказывать омосковской жизни, особенно об отце Габриэле, он сразу переводил разговор надругую тему. Впрочем, лишь однажды спросил: «А чего он из католичества перешел?Зачем? Может, он просто не разбирается?» Но лично мне никаких обид он не предъявлял.
Может быть, потому, чтолаврищевцы сразу после отлучения рванули к нему как подписанту. Уже в мае ониразбили возле его обители палатки, рвались на хутор к Николаю Петровичу, да оних к себе не пустил. Спросил их, как водится у него, через порог:
— Отрицаешься ли сатаны,и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его?
А они, вместо того,чтобы ответить ему в простоте: «Отрицаюся!», начали умничать о фундаментализме,о полных членах... И он захлопнул перед ними дверь.
Они и расположилисьтабором прямо у Преображенского скита, варили на кострах еду в котелках, ходили