здесь «надышался духом истинного Православия». Может быть, именно так бы оно иполучилось, да попал он сюда явно не ко времени: у игумена Платона очень ужобострился «нюх на масонов». А тут Габриэль — нос с горбинкой, глаза сприхотливым разрезом, черные кудри, южный загар. Да и сам, поди, вчерашнийкатолик, только давеча из Израиля, еврейский язык знает... Но куда ж деватьсябдительному игумену от патриаршего благословения? Надо его посланца принимать,где-то поселять, приспосабливать к монастырскому послушанию. Ну отец Платон ипоселил его — иеромонаха — в общую келью к новоначальным послушникам,крепко-накрепко им наказав «остерегаться масонского духа». А в качествепослушания поначалу дал ему допотопный ржавый трактор, у которого к тому же нехватало доброй половины деталей.
Но Габриэль что-то приладил-приспособил,подкрутил-подмазал, и трактор заработал, только уж очень неистово его трясло, ифранцузский тракторист, скачущий на нем посреди рассветного гумна, напоминалскорее какого-нибудь мачо, укрощающего необъезженного мустанга. А кроме того,что-то в этом тракторе непрестанно бурчало и плевалось, а также стреляло,взрывалось и дымилось, превращая окрестность в настоящее поле брани с незримымпротивником. И все же настоящей битвы за урожай так и не получилось, потому чтоглупая машина оказалась ни к чему более не способна, кроме как бессмысленно игромогласно заявлять о себе.
Наконец наместник,объезжавший поля и привлеченный этой батальной страстью, сложив руки рупором ипытаясь перекричать мотор, грозно вопросил своего чернеца: «А где же твой КПД?»И когда Габриэль, стараясь удержаться в седле, напрягшись и превратившись вслух, думая, что речь идет о какой-то детали, звучащей к тому же на французскийманер «капэдэ», стал беспомощно оглядываться и даже шарить вокруг, виноватопожимая плечами: мол, нету, куда-то запропастился, вроде был, но пропал, игуменПлатон решительно приказал: «Кончай балаган!» И поставил его малярить подмостиком, соединявшим наместничий корпус с главным монастырским храмом. «Этотебе не Израиль», — походя бросал он Габриэлю. Потому что наместник Платонподозревал, что Патриарх поручил ему этого пришлого монаха исключительно длятого, чтобы здесь из него выбили чужеродный дух и, как сказано в Псалтири,пасли его «жезлом железным».
Но Габриэль на него необижался — у него за спиной была уже длинная, кропотливая и искусная школамонашеского послушания: он всегда оставался ясным, спокойным иблагожелательным. Он помнил чудную историю из жития преподобного Серафима,которую ему рассказал в назидание его русский старец с Афона. Была она о том,как преподобный Серафим старательно переносил с места на место тяжелейшиекамни. И когда его спрашивали, удивляясь видимой бессмысленности этого тяжкоготруда (или, по наместнику Платону, «отсутствию капэдэ»): «Что же ты делаешь,честный отче?» — тот отвечал: «Я томлю томящего меня». Так и Габриэль понимал,что игумен Платон всего-навсего «томит томящего». И таким образом, он простостановится соработником своего чернеца и выполняет свой духовный наместничийдолг... И, честно говоря, Габриэль был счастлив, как может быть счастлив лишьнастоящий воин Христов, наконец-то выпущенный на поле битвы, видящий своеговнутреннего врага и владеющий неотразимым оружием против него.
Вот потому он и хранилполное благодушие, которое, казалось, окружало его, как облако, распространяявокруг себя почти осязательные волны умиротворения. Так что вскореновоначальные послушники — его соседи по общей келье, затаив дыхание, слушалирассказы о его суровой жизни в униатском монастыре и особенно о егопаломничествах на Святую Гору. Радость его омрачало только то, что наместник неставил его служить, словно не доверял его священству...
И вот однажды, когдаГабриэль в шапочке из газеты и в синем бумазейном халате, натянутом наподрясник, малярил под мостиком, ведущим в наместничьи покои, в монастырьприехала делегация французов. Собственно, она приехала не в монастырь, а вместную воинскую часть и представляла собой некую важную международнуюкомиссию, ни много ни мало из НАТО, а уж наши военные шишки и повели этихзнатных иностранцев в Свято-Троицкую обитель: а какие еще есть в Троицкедостопримечательности, кроме знаменитых пещер и храмов?
Принимал их самнаместник — такие большие военные начальники пожаловали. И вот угораздило ихостановиться на мостике, аккурат над тем местом, где трудился в поте лицасвоего смиренный иеромонах. Но проблема была в том, что переводчица наканунепотравилась от щедрых возлияний, которые происходили в воинской части, и теперьона вела себя не совсем адекватно, то хватаясь за поясницу, то за лоб, то заживот, и казалось, совсем плохо понимала не только по-французски, но ипо-русски.
— А что, кажется, у вассвященникам разрешается жениться? — спросил наместника один из французов.
— Да, — сама отвечалапереводчица, как в тумане, словно забыв, что ей надо переводить.
— А где же жены? —удивился француз.
— Священницы? А кто ихзнает, наверное, сидят себе по комнатам и шьют. — И она махнула рукой в сторонукорпуса.
— Шьют? — удивилсяфранцуз. — А что именно?
Вся группа уже синтересом прислушивалась к их разговорам.
— Да кто что. Что хотят,то и шьют. А что им еще остается делать? Гулять же им здесь запрещено... Никтоих никогда здесь не видит.
— Так они что — держатсвоих жен в тайне?
— Полнейшей! — отрезалаона, поняв, что завралась и борясь с приступом тошноты.
Наместник стоял рядом сней и кивал, делая вид, что он тоже участвует в беседе, что он тоже в курсе...
И тут из-под мостикараздался голос, который на чистейшем французском языке произнес:
— Это монастырь, и здесьнет никаких жен. Эта женщина явно шутит.
Французы в изумленииперегнулись через перила и увидели какого-то мизерабельного, измазанногокраской бородача с газетой на голове.
— Кто вы? — закричалифранцузы. — У вас великолепный французский выговор, где вы научились такговорить?
Вытащили его из-подмостика, окружили, закидали вопросами и были просто потрясены. Ибо слово заслово выяснилось, что их самый главный француз, руководитель комиссии, былучеником родного брата нашего Габриэля — почтенного французского генералаГастона Делакруа.
— Я так почитаю моегоучителя! — объяснял всем самый главный француз. — Но вы, как вы сюда попали ичто здесь делаете? И почему у вас такой плачевный вид?
Габриэль, кроткоулыбаясь, сказал несколько слов. Про Иерусалим, про Афон, про русскогоПатриарха.
То и дело раздавалосьэто:
— О! О!
А наместник, которогоэти басурмане оттеснили, стремясь как можно ближе протиснуться к Габриэлю,стоял на отшибе с военными шишками и делал свирепое лицо. Словно что-топочувствовав, его смиренный чернец вдруг спохватился, сказал:
— Ну, передавайте приветмоему брату, Франции, а я пошел работать...
Но французы не хотелиего отпускать, они наперебой стали упрашивать переводчицу передать и военнымшишкам, и наместнику их просьбу, чтобы этот симпатичный их соотечественник,родной брат славного французского генерала, русский монах пообедал вместе сними. И наместник вынужден был позвать Габриэля в наместничьи покои на трапезу.
А тем же вечером, кактолько монастырь покинул последний из натовских басурман, игумен Платон вызвалк себе Габриэля, объявил ему, что раз у монастыря от него «нет капэдэ», топусть он «чешет на приход». Хотя Габриэль и уловил общий смысл — ну, что ондолжен уезжать куда-то из монастыря, но все же кое-что оставалось емусовершенно непонятным: вернувшись в келью, тщетно в отчаянии искал он этотаинственное «капэдэ» в словаре, неясным также оставался вопрос и о том, чтоименно он должен «чесать».
Получил он назначение всельцо со смешным названием Мымрики. Даже ландшафт вокруг Мымриков изменял себе— ни широкошумных дубрав, ни огромных красноватых сосен, ни озер и холмов, накоторые так щедра прекраснейшая собой епархия: повсюду угрюмые тянулись поля,медленно перетекая в тяжелые низкие небеса, и лишь кое-где шустрил мелкийнепроходимый кустарник, сам этакий мымрик. И черные унылые хаты выглядели тожекак настоящие мымрики, и — о, ужас! — даже и жители чем-то напоминали именномымриков: они смотрели на Габриэля исподлобья, угрюмо и подозрительно, иказались единой семьей, ибо сама их мрачность была похожа на какую-то родовуючерту. Почему-то они ни за что не хотели пускать к себе Габриэля. Самыерешительные вышли с дрекольем к храму, крича:
— Сколько ты заплатилнашему владыке, чтобы он назначил тебя к нам в село? Вот и уезжай в свойИзраиль.
Игумен Платон, что ли,успел их предупредить: «Будет вам иерей, только вчера с Израиля, по всему видно— масон», но тогда зачем же он сам отправлял сюда этого патриаршегоставленника, этого, по сути, «чужого раба»?.. И у отца Габриэля то и делокак-то само собой вырывалось из груди восклицание, обращенное вроде к немусамому, но такому давнему, прежнему, еще парижскому, ухоженному иблагополучному юноше, родному брату французского генерала: «Поль Делакруа, какты сюда попал?»
Но на самом делемымриковцы так враждебно встретили Габриэля, потому что, оказывается, ониждали, что им пришлют священника-земляка — владыка Варнава его только-толькорукоположил, и теперь они ожидали его к себе. Увы! — они еще не знали, чтосвященник-земляк все-таки предпочел остаться в городе и уже, не без стараний сего стороны, получил там храм.
— Забот с тобой необерешься! Видишь, сам церковный народ не хочет тебя принимать! — кричал наГабриэля отец Платон, когда тот вернулся через двое суток назад. — Ну ладно,пошлю тебя в Малую Уситву, но если и там тебя не примет церковный народ...
И послал его в село сполуразрушенным двухпредельным — зимним и летним — храмом: по всей видимости,когда-то здесь был небольшой монастырь. Называлось это все Малая Уситва. НоБольшой Уситвы нигде не было, как Габриэль ни шарил по карте, изучаяокрестность. Зато рядом располагалась деревенька, названная попросту ЛевТолстой.
Место же было красивое —не то что Мымрики: озеро, в которое с крутого холма струились источники,