заплакать, и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там».
Но я уже и не пыталасьпереводить — так вдохновенно он говорил, да и текст был сложен, я просто сиделаи слушала.
— И вот, лишь когда людивкушают этой братской любви, Господь начинает им говорить о любви к Богу. Нобратская любовь появляется у человека раньше — любящий Господа прежде возлюбилсвоего брата, и эта — вторая — любовь, любовь к Богу — служит доказательствомпервой. Только тогда и звучит это: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцемтвоим». И тут же — неразрывно: «Возлюби ближнего своего как самого себя».
Он посмотрел восторженнои отчужденно — словно заглядывал к себе внутрь.
— И далее — заповедьновую даю вам: «Да любите друг друга. Как Я возлюбил вас, так и вы да любитедруг друга».
Вздохнул, переводя дух:
— И вот я хочу сказатьим, именно это переведи, это очень важно: это все одна и та же любовь,заповеданная еще Моисею на горе Синай. Это — АХАВА. Это — любовь к Богу иближним. Да, это одна и та же любовь! И тот, кто любит Бога, тот любит и тебя,моя дорогая маленькая бабулья на кривых ногах.
И тут он взглянул наменя и даже сделал жест в мою сторону, но, видимо, нечто промелькнуло в этотмомент в моих глазах. И он засмеялся:
— Да не ты, не ты! Тоесть и ты, конечно, и ты... Но это одна и та же любовь! Одно и то же! C'est la même chose!
На этом проповедькончилась, и мы выпили еще по стаканчику.
— Но разве это одна и таже любовь? — спросила я. — То — Бог, а то — человек.
Но он замотал головой:
— Это — одна и та желюбовь. Это — не отношение, это совсем другое. Это — иная субстанция, иноеполе, это — новая жизнь. Ведь сказано же: пребывающий в любви пребывает в Боге,и Бог в нем. То есть любящий уже обожен. Он сам становится Богом по благодати.
Я попыталась остановитьего, мол, что значит любящий, в каком это смысле? Может, в мирском: «Make lovenot war» или в католическом — начиталась же я всяких латинских житий, в которыхсвятые испытывают к Богу какое-то почти эротическое чувство. Одна святая Анжелачего стоит! Все время тает в сладкой истоме, не может найти себе места отлюбовного томления, да что там — сам Крест Христов представляется ей брачнымложем. «Я же от сладости Его и от скорби об отшествии Его хотела умереть! Моглая всю себя ввести внутрь Иисуса Христа», — кричит она и при этом в ярости бьетсебя так, что монахиням приходится силой выводить ее из костела...
Я взглянула на Габриэля,но лицо его было столь чисто и целомудренно, что я устыдилась своему уточнению.
— А кстати, почему тыоставил католичество? — вдруг спросила я.
Он поморщился, ответилнехотя, произнес по-русски:
— Ну это совсем другоймистик, другой аскез.
Замолчал, подыскиваяслова, снова перешел на родной язык:
— Все очень по-мирски:небо приспособлено к земле и начинает жить по ее законам. Папа становитсянаместником Христа. Церковь превращается в государство. Дух подменяетсявоображением. Человеческий ум претендует на статус Божественного. Подвижники,думая, что умерщвляют плоть, лишь распаляют в себе чувственность... Ты знаешь,что они потеряли уже Европу?
— Кто потерял? —испугалась я.
— Католики. Европауплыла из-под них, и они остались кучкой стоять на маленьком островке. Европабольше не желает их слушать, не желает их знать. Она говорит: вы — такие же,как я, — так почему я должна слушать вас? Что знаете вы, чего бы не знала я?Что есть такого у вас, чего бы не было с избытком и у меня? И если я сейчасначну вас гнать, кто из вас прольет за Своего Бога кровь? Так где же вашалюбовь? Где же ваша жертва? Кто из вас положит душу свою за ближнего? А какаялюбовь без жертвы? Так говорит Европа.
А католики разводятруками: но мы ведь так хотели понравиться тебе, слиться с тобой, тебе угодить,заслужить твою похвалу... А в Православии все не так.
— А как?
— В Православии землядолжна преобразиться в небо, моя Уситва должна вознестись, как Илья-пророк...Мымрики, посыпав голову пеплом, — просиять, как Небесное Царство. А Троицк —предстать как собрание херувимов.
Он вдруг замолчал,почувствовав, что говорит со страстью. Потом прибавил, уже совсем спокойно,совсем тихо:
— Конечно, и средикатоликов есть прекрасные, самоотверженные люди. Но я говорю о самом принципе,о самом устроении... Поэтому — это я уже продолжаю свою проповедь, предупредилГабриэль, — главный вопрос Бога к человеку: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли тыМеня больше, нежели они, другие?» Потому что — если любишь, ты уже со Мною. Уженичто не отлучит тебя от любви Моей: мы с тобой едины и потому ты тоже сталБогом.
Снова замолчал,сдерживая волнение. И снова заговорил:
— Да, ничто не отлучит —ни скорбь, ни теснота, ни комфорт, ни гонение, ни благоденствие, ни голод, нипир, ни нагота, ни убранство. Потому что ты пребываешь во Мне, и Я — в тебе.Это, собственно, и есть жизнь, и нет никакой подлинной жизни, кроме этой, кромелюбви... Все прочее — ад, смерть, тление, позор, вонь, деревенский сортир.
Такой словесный гибрид унего получился — «сортир villageois». К тому же по-французски его мысль звучалаочень легковесно: «Dieu est Amour». Это в сочетании с гранеными стаканами,початой бутылкой, кривой лавкой и ржавым ножом тянуло на обычный русскийзастольный разговор.
— И что, ты здесь, вУситве, — полюбил всех? Они хорошо приняли тебя?
Он махнул рукой:
— Это все равно, как ониприняли, это все не то, не о том... Но я — да, полюбил. Иначе зачем я здесь?Зачем Бог меня сюда посылал? Зачем доверил мне их? Или так — доверил, а я их нелюблю... Он любит, а я говорю — фи, я не люблю. Кто я? Разбойник и вор. Но я —полюбил! Каждую большую и маленькую бабулья, каждый дедок (это звучало совсемпо-французски: dedoc) здесь полюбил, Бобыля, Мымрики, Лев Толстой, всюнародность, которая называет себя mordva. Потому что понял, как всех любит Бог.Как же я могу не любить того, кого любит Он?
Меж тем — там, за окнамиизбы, начинало что-то твориться, происходить, послышался рев безумной машины соторванным глушителем, визг тормозов, мельканье огней, крики людей... Яплеснула нам еще по глоточку, но он сказал:
— А как же проповедь? Тылучше переводи и записывай. Давай сначала. Бог нас любит, как никогда никогоникто. Да, именно так! Потому что именно нам Он благоволил дать Царство,украсить венцом, заколоть тельца упитанного...
Ну это уж было слишком!
— Не замай! —послышалось с улицы.
— Стоп, стоп, стоп, —сказала я, — так не пойдет. Так проповеди не пишут. Во-первых, ни твой дедок,ни твоя бабулья ничего не поймут. А во-вторых, если и поймут, как ты говоришь,душой, то сами испугаются — венец, телец... «Эх, куда загнул!» — подумает бабулья,не поверит. Нет, ты убеди ее чем-нибудь из ее жизни, из ее обихода. Ну вот,например, любит она своего драчливого петуха, гогочущего гуся...
Хотела еще сказать —грязного порося...
Но мне не дали довестидо конца эту наглядную, но сомнительную аналогию, — в избу ворвался низенькийлохматый мужик с небольшим горбом. «Бобыль, хозяин», — шепнул мне Габриэль.
— Наполеон, — закричалтот — посмотри, что там твои христиане творят!
— Что случиль? — вскочилиспуганный Габриэль.
— Да Лexa, сторож твойцерковный, дерябнул самогонки с шофером нашим и давай бузить. Влез в самосвал,завел его и теперь носится, как оглашенный. Никто не может его остановить.Собаку уже какую-то придавил. Глушитель, видать, сорвал: носится и ревет,носится и ревет. Тебя, Гаврила, зовут, чтобы ты их остановил.
Мы выскочили на улицу. Былоуже темно. Габриэль погнался было за самосвалом, помчался в черную даль. Потомпонял, что это бесполезно — гнаться. Лexe же самый интерес был носиться подеревне и потому он, выезжая из нее на шоссе, тут же круто и разворачивался,стремясь обратно. И Габриэль стал ждать. Караулить пришлось недолго: раздалсярев, и самосвал с включенным дальним светом ворвался в село, подпрыгивая наколдобинах. Габриэль встал посреди дороги, поднял руки, требуя остановиться.Ночной пыльный ветер играл его подрясником, на котором серебрился большойиерейский крест. И вот Габриэль осенил себя крестным знамением, взялся одноюрукой за крест, а другую, которой имел он власть благословлять и разрешать отгрехов, выставил перед собой, и его ладонь приказывала: именем Господним говорютебе — стой! Но безумец мчался, не сбавляя скорости, прямо на него.
— Габриэль, назад! —заорала я.
Но ему и самому вдругпоказалось: вот оно, все, конец! Славно попутешествовал ты по святой Руси, ПольДелакруа, пер Габриэль, отец Гавриил, убогий француз, православный иеромонах,раб Господа своего! Славно попировал ты на Божественной Трапезе Господней!Много ты видел святых чудес и всяких земных диковин... Жаль только, не всеуспел сказать здесь о любви... Но всякому странствию на земле положен предел...Ибо сказано: «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли славастоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единыммгновением, и сия вся смерть приемлет...»
Чем-то таким на неговдруг повеяло — из иного мира, жаркой волной...
Но Господь сохранил. Всамый последний момент выхватил его из-под колес, вдохнул силу и легкостьотскочить в сторону, но так, что самосвал задел край развевающегося подрясникаи обдал монаха своими парами, ветрами, гулом, безумием, грязью.
Габриэль, испуганноулыбаясь, вытер со лба испарину: «Слава Тебе, Господи!», сказал:
— Буду опять ждатьздесь. Каждый раз буду так его останавливать, пока не придет в себя.
И он вновьперекрестился.
Действительно, минутчерез пять вновь послышался рев, и скрежет, и визг. И Габриэль вышел на дорогу,преграждая путь. Я кинулась к нему:
— Надо прямо на дорогеразвести костер! Не поедет же он в огонь.
Но было поздно. Грузовикуже шарахнул по нам дальним светом, и Габриэль пихнул меня в сторону, самсделал в канаву сальто, а самосвал как ни в чем ни бывало лихо понесся дальше.
В сторонке сбились вкучу притихшие мужички и с интересом наблюдали картину.