Свято-Троицкий монастырь иеромонах уже вовсю напитался духом Православия и,восходя от силы в силу, удостоен игуменского сана и теперь исправно несетпослушание духовника Марфо-Мариинской женской обители в селе Уситва. ИСвятейший не стал возражать.
А раз так, то и новыйнаместник Иустин, у которого единственным существенным аргументом в борьбе заГабриэля было благословение Святейшего, направившего француза именно вСвято-Троицкий монастырь, не стал больше спорить с владыкой Варнавой. Что жспорить, если такова, видно, воля Божия. Хотя Иустин и чувствовал себя в своеммонастыре как рачительный хозяин, ревнитель, собиратель духовных сил, радеющийо том, чтобы не расточить из них ни крупицы.
Ведь и мордовскую братиюне обидел новый наместник: и эконом был из нее, и келарь. Отца же Платона онпоставил над всем сельским хозяйством монастыря — «поближе к природе, подальшеот надрывающих ум идеологий». Но и архимандрита Нафанаила не забыл игуменИустин. Пришел к нему на курятник и видит — держит бывший наместник, этот «безпяти, нет, без двух минут архиерей» в руках яйцо и смотрит на него с умилением:
— Вот чудо-то Божие, а?
А наместник Иустин емуговорит:
— Хорошо потрудился тыздесь, отец Нафанаил, пора тебе встать над всем монастырским архивом. Будешьзаведовать монастырской библиотекой и все документы хранить. Это все же более подобаетсану архимандрита.
Но отец Нафанаил сказал:
— А нам и здесьподобает, нам и здесь хорошо. Чудо Божие у нас в руках.
Так и остался он накурятнике, потому что, как поясняют монахи, смирился он «до зела».Единственное, на что сподвиг его новый наместник, так это чтобы он повоскресеньям преподавал в монастырской воскресной школе. Как-то раз я встретилаего, когда он шел на занятия. Увидел меня, благословил, потом говорит:
— А мы здесь детей учимЗакону Божиему, учим их, как благочестиво жить, как скромно одеваться...
И окинул меня взором. Ана мне была замшевая курточка, и вообще вид у меня всегда не смиренный.
И вот я в соответствиисо своим видом и спрашиваю у него:
— Ну, наверное, вы учитеих не только скромно одеваться, но и не осуждать тех, кто одевается нескромно?
Он удивился:
— Не поняли...
— Ну как же — скромноодеться ведь не фокус, — пояснила я. — А вот как не осудить того, кто щеголяети борзится?
— Это очень трудно, —согласился он. — Порой невозможно...
И пошел себе на занятия.Аккуратный, подтянутый, скромно одетый. Достойно переносящий свое унижение. Зряя его подколола. Тут же и поплатилась за это: мы разговаривали с ним возленового строящегося братского корпуса, и только-только архимандрит покинул этоместо, так прямо на меня со второго этажа упало ведерко с краской: слава Богу —не зашибло, но всю обрызгало белой густой липкой жижей. Вот как — а нечегоучить духовенство духовности... Хорошая, видно, была краска, крепкая, ничем неоттиралась — строился новый корпус для братии на века.
И вот в этот моментполного монастырского благополучия, мира и всеобщего духовного воодушевленияДионисий вдруг затосковал. А что, так очень даже часто бывает — отходят внешниескорби, и душа расслабляется, раскисает, а тут на нее внутренний набрасываетсявраг. И бывает это второе для человека горше первого, потому как от внешних бедты еще как-то можешь убежать в себя, укрыться на небесах, а куда денешься, еслиу тебя внутри лютует страшнейший зверь о семи головах?
Вот и у Дионисия душастала томиться и унывать. Ничто ей не в радость. Лики на иконах выходятбезжизненные, руки, воздетые в молитве, — мертвые. На устах горечь, на сердцекамень. Затвердела обида, свернулась, застыв, печаль... И все — ранит. СтарецИгнатий болен и никого не принимает, а Дионисию кажется, что это как быспециально направлено против него: Иустин, вхожий к старцу, уехал с владыкойВарнавой по епархии, а келейница у старца вредная, никого к нему не пускает,Дионисия недолюбливает, сама норовит советы монахам давать, старица этакая нашлась:
— Это все, — говоритДионисию, — у тебя от гордыни, вопросы-то твои. А ты смирись, и вопросов небудет. Что старца-то беспокоить! А если уныние у тебя — попробуй лечитьсямочой. Не пробовал? Даже врачи советуют.
Ну мало ли, что она,глупая баба, наболтает, а у Дионисия шип в сердце против самого старца Игнатия.
А то подкараулилаДионисия эта келейница, вломилась к нему в мастерскую:
— Напиши мне, — говорит,— икону старца Григория.
Дионисий поначалу и непонял, что за Григорий такой. Так она пояснила:
— Распутина мне напиши.На золоте. Отец Игнатий благословил.
Не поверил Дионисий, чтоотец Игнатий ее послал. А проверить не может. Набрался духу, отрезал:
— Может, тебе еще иВасилия Ивановича написать?
— Какого еще ВасилияИвановича? Неужто Чапаева? — вскинулась она подозрительно. — Его что, тожеканонизируют?
Оговорился от досады —имел в виду, конечно, Грозного — Ивана Васильевича. Но оговорка показалась емузнаменательной.
Вспомнил он, как отецЕрм пожелал ему когда-то «нахлебаться монастырской дури». И вот из-за этойглупой келейницы началась у него брань на весь монастырь.
К тому же и спонсорыДионисиевы — обещали на Синай послать, иконы древние въяве ему показать, а туту них проблемы какие-то, попримолкли они с Синаем, поскрывались, даже к телефонуне подходят... Хоть бы сказали ему — не можем, денег нет и вообще ты намнадоел. А то — молчат, а он ждет и томится.
И молитва не идет.Встанет Дионисий перед иконами и чувствует — пустота. Черная такая,бездонная... В душе все мрачно, беззвездно. Ничего не шелохнется навстречуГосподу. Сушь. Пустыня.
Решил пройтись помонастырю — вспомнить, с каким чувством он начинал здесь свой путь. Вышел ночью— постоял у монастырской звонницы.
Именно здесь егокогда-то пугали бесы: было у него послушание сторожа, и он должен был ночьюходить по монастырю... Тишина. Братия уже намолилась и крепко спит, а кто-товсе еще подвизается — кое-где в мутных окнах келий мерцает свет, потом —посреди ночи вдруг вспыхивает огонь в окне наместника, погорит, погорит сполчаса и опять погаснет. И вот ходит юный чернец-сторож по ночному монастырютуда-сюда, туда-сюда. И вдруг слышит он оглушительный грохот, словно кто бьетжелезом о железо — крыши дрожат. Заунывный отзвук вдали. Землетрясение. Ужас.Кровь стынет в жилах, волосы становятся дыбом на голове. Хочется кричать отстраха, забиться в закуток, закрыть глаза... Старец Игнатий успокаивал его:
— Это бесы тебя пугают,а ты не бойся. Гонят тебя, а ты стой на месте. Читай «Живый в помощи Вышнего» —и они пропадут.
Пошел Дионисий и на хоздвор:здесь он когда-то нес послушание на курятнике и в коровнике — убирал навоз. Этотак отец Нафанаил его поначалу смирял: ишь, столичная штучка, профессорскийсынок, белые ручки, тонкая кишка... Наведывался к нему:
— Ну как? Не имеешь личего против нас?
А Дионисий ему в ответ:
— Спаси вас Господи,отец наместник! Что же я могу против вас иметь? Здесь благодать, свежий воздух,коровки, целебный навоз!
Отправился Дионисий и наАфонскую горку. Забрался в беседку, сел на перила. Когда-то здесь, возле этойбеседки, он изготавливал угольные таблетки для кадила. Угольная пыль оседала нанем, и он был черен, как мавр. Мать, когда она приехала в монастырь и еепровели к нему, не узнала его:
— Не знаете ли, —спросила она у черномазенького послушника, — где здесь можно найти инокаАлександра? Это мой сын.
Много чего радостноговспомнил теперь Дионисий, обходя монастырь, но оживить не смог — это все уже внем затвердело, поросло быльем, словно умер в нем этот молоденький послушник,этот Сашенька, этот Александр.
Стал жития святыхчитать. В первом же — святой Ирины — лошадь человеческим голосом разговаривает.И вот раньше Дионисия бы это ничуть не смутило: Господи, да ведь Тебе всевозможно! Ты и через ослицу Валаамову, и через облако кочующее, и через чревокитово можешь изречь Свою Истину! А тут Дионисий что-то заколебался. Смущениена него нашло — как так — лошадь заговорила, сказки какие-то, что за образтакой? Совсем худо ему стало. Даже слег он. Лежал на своей лавке в келье,заложив руки за голову, и смотрел в потолок.
Жизнь свою вспоминал,детство, художественную школу, папу, маму, бабушку... Вспомнил и учителя. Какон впервые увидел отца Ерма: сердце его сразу празднично так забилось, взыграло— узнало! Радость такая, блаженство, сплошная «аллилуйя». Как это называется?Называется это очень просто — любовь. Вот остался он около него. «Куда мнеидти? — у тебя глаголы жизни вечной».
Вспомнил постриг вполутемном храме, как полз он по ковру, и монахи покрывали его своими мантиями,и братия с возженными свечами пела: «Объятия Отча отверзти ми потщися...», покане встретил его у Царских врат пресветлый игумен торжественным вопрошанием:
— Что пришел еси, брате,припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?
И он ответил:
— Желая житияпостнического, честный отче.
— Желаеши сподобитисяангельского образа и вчинену быти лику монашествующих? — спрашивал игумен.
— Ей, Богу содействующу,честный отче, — смиренно отвечал он. И произнес монашеские обеты.
Игумен же, указав ему наЕвангелие, сказал:
— Се, Христос невидимоздесь предстоит, виждь, яко никтоже ти принуждает к сему образу, виждь, яко отсвоего произволения хощеши обручения великого ангельского образа.
И трижды бросил наземьпостригальные ножницы.
Трижды постриженикподнимал их от святого Евангелия, трижды целовал руку наставника. И, приняв втретий раз постригальные ножницы из его рук, игумен Ерм произнес:
— Се, от руки Христовыприемлеши я, виждь, Кому сочетаваешися и кого отрицаешися.
И целовал монах Дионисийподрясник, надевая его... Блаженное это было время: все возможно верующему,каждая лошадь по-человечески говорит...
Вспомнил их общую сучителем жизнь — и в Лавре, и на Афонской горке. Сокола вспомнил — пригрел отецЕрм у себя в келье раненого молодого сокола. У того была повреждена нога иподбито крыло. И был этот сокол, как ни странно, похож на Дионисия — смотрел