А он — что? Побыл монахом, очистился, достиг совершенства, — продолжала онавсхлипывая. — Теперь принеси жертву Богу, оставь на земле святое потомство… Непросто же так он даже называется «отец»… Я не понимаю, почему такиенеиспорченные достойные здоровые мужчины уходят в монастыри… Кому это нужно?Зачем?..
— А ты поищисебе хорошего мужа в миру, — примирительно предложил Дионисий.
— Как искать!— воскликнула она. — Надо же, чтобы были хоть какие-то рекомендации! Безрекомендации даже домработницу не берут в порядочный дом… Нет, я поняла, этоможет быть только монах!
Онавсхлипнула, достала большой носовой платок и обстоятельно высморкалась.Посмотрела пристально на Дионисия:
— А ты? Что —тоже монах? Что — тоже не можешь жениться?
Он замоталголовой…
— А еслирискнуть, — неуверенно начал он, — и без всяких рекомендаций полюбитького-нибудь — ну необязательно из монастыря, а грубо говоря — откуда угодно: сработы, с улицы, соседа, приятеля, гавайца, кубинца… Любовь покрывает все… Итемные гены, и дурное воспитание, и влияние среды…
— Это эгоизм,— покачала головой Нэнси. — Это может быть хорошо для себя, а ребенок рискует.Мало ли что ему перепадет в результате…
И тут грянулигавайские гитары. Запели пронзительно и тревожно, с переборами,переворачивающими сердце, застучали по дощатому полу каблуки: дерзай,Карменсита!
Откуда-то настоле появилось красное вино, стаканы. Нэнси демонстративно подошла и хлопнулацелый стакан. Взор сразу поплыл, поплыл, слезы высохли, на лице появиласьпобедительная улыбка. Ведь — менеджер, бизнес-woman.
— Только нездесь — испугался Дионисий. — Пойдемте лучше в сад.
Так и вышли,наигрывая на гитарах в осенний яблоневый сад, в сентябрьские влажные сумерки.
— Туда, туда— властно указывала Нэнси гавайцам в направлении Ермовой кельи.
Расположилисьпрямо перед дверями в каких-то десяти метрах, под деревьями. И пошло, и пошло:задрожали струны, соперничая с двумя тенорами, одним баритоном, будоражаокругу: эх, гавайские страсти, испанские фиоритуры, Гонолулу, гирлянды,кастаньеты, бубны, идальго, роковой океан, кипарисы, амарилисы, смоквы.Крепкая, как смерть, любовь, страшная, как преисподняя, ревность. Всегда иповсюду и здесь, на самой высокой Афонской горке. И ныне и присно.
— Я хочу, чтобыон услышал, чтобы он все понял, — сказала мне Нэнси, кивая в сторону кельи. — Ато «я — монах, я — монах». А толку что? Недаром же его называют «отец»! Я же кнему — от чистого сердца, от святой любви!
Но отец Ерм итак уже все услышал, и так все понял. Оскорбленный, он рванул дверь и вылетелна порог. Тут-то, пританцовывая и покачивая головой, подступил к нему,выкидывая вперед ноги в сапожках, тот, в папахе, запел соло, томно закатываяглаза. Такая жалобная надрывная серенада. «Кисьерра мурир де сантимэнто!» —взмывал к небесам страдальческий одинокий голос. Даже и не понимая слов, можнобыло вместе с ним умереть от чувств. Ему вторил бубен, утруждая каждыйбубенчик. Даже туман вокруг стал таять, как воск, сумерки стекали с голыхбесплодных яблонь…
Отец Ермотпрянул, захлопнул перед папахой дверь, потом через мгновение вновь распахнули, размахнувшись, швырнул к ногам Нэнси красную сумку с засунутыми туда наспехподарками…
А она в ответсорвала с себя кольца, браслеты, серьги, красные бусы и кинула в дверь егокельи — мол, нате, берите, ничего мне теперь не мило, ничего не надо!
Но гавайцыбудто не замечали этого. Будто это было в порядке вещей. Будто здесь такпринято. Запели на три голоса, наслаждаясь песней, щеголяя гитарнымипереборами, дрожащей струной… И Нэнси вдруг поняла, что ей больше не на чтоздесь надеяться, некого умолять. Властно рявкнула «хватит»:
— That’s all!It’s time!
Закуталась вбурку, поясняя: это — его подарок! Гавайцы послушно засеменили вслед за нейвниз по Афонской горке, потом дружно остановились, повернулись ипоприветствовали нас воздетыми ввысь гитарами. Так и не покрестил отец ЕрмНэнси. Так и не сделалась она Нонной…
Но — славаБогу — никто толком в монастыре не услышал этих безумных серенад: все были вхраме, а то бы не избежать скандала. Господь покрыл — и все сошло с рук.
А отец Ермнапрочь затворился в своей келье, ушел в двухнедельный затвор. Чем он тампитался, что пил?..
С этих пор,как только его слуха достигали выражения, вроде «цивилизованный мир» или«общечеловеческие ценности», он весьма даже заметно морщился и отворачивался,краснея…
Все чаще ичаще он говорил:
— Плох тотдуховник, который вместо того, чтобы приводить верующего человека ко Христу,привлекает его к себе. Если он видит, что тут начинает действовать простоечеловеческое пристрастие, он должен немедленно отойти.
И испытующепосматривал на своих духовных чад. И все мы начинали делать такое безразличноелицо, словно лично отец Ерм нас вовсе не интересует, словно мы вовсе к нему ине привязаны сердечной любовью, а просто слушаем его из вежливости, изпослушания — нелицеприятно, с полным бесстрастием. И поэтому вовсе не надо емуникуда от нас отходить.
А потом,когда мы усвоили этот урок, он стал говорить:
— Плохо точадо, которое подлавливает своего отца в минуту немощи, говорит: «А-а, он такойже грешный человек, как и я. Зачем мне слушать его?» Запомните, только плебей,счищающий грязь с обуви своего господина, может вообразить, что его хозяинтолько и делает, что ходит по жидкой глине, по мокрому заплеванному песку…
— Да-да, —говорили мы, — только плебей, плебей по душе, такой презренный лакей…
Ах, мычувствовали, что нашему духовному отцу что-то не по себе. Будто бы эта Оклахомавыставила его посмешищем, и он страдает. Часто он брал большой черный зонт ишел по Афонской горке гулять под дождем туда-сюда, туда-сюда. Какая-то важнаядума, что ли, зрела у него в груди. Ему нужна была какая-то новая большая идея,большая любовь…
Вот тогда-тои нагрянуло к нему католичество, привезли даже портрет Папы.
Приехали кнему какие-то эмиссары-иезуиты, надарили всяких книг — «Розарий» ИгнатияЛойолы, «Житие Терезы из Лизье», всякие там энциклики. И отец Ерм после ихотъезда с жаром восклицал в своей мастерской:
— Я уверен —без Папы мы не проживем! — И повесил у себя в келье его портрет.
Но Дионисий,несмотря на такой новый поворот, так и остался козлом отпущения за тунеудавшуюся Фамарь из Оклахомы, — именно он ведь растолковывал наивному игуменуистинную цель ее приезда. Ну и отец Ерм как-то демонстративно перестал с нимобщаться. То есть он сидит в мастерской работает, а отец Ерм делает вид, чтоего и вовсе не существует. И Дионисий восскорбел. Стал утешаться краснымвинцом. Даже к старцу Кукше ездил за сто километров, как отец Ерм язвительнозаметил, «погадать». Но тот старец ему сказал: «Слово серебро, а молчание — золото».И он понял это так, что не надо пускаться с отцом Ермом в объяснения. Бродил повечерам по Афонской горке с несчастным лицом. Наблюдал, как иезуиты эти, оченьдаже довольные, вылезают из кельи игумена, раскланиваются с ним, вид у нихсамый заговорщицкий и даже победоносный: заловили чистого доверчивого человекав свои басурманские сети!
И вот как-тораз, весьма утешенный винным утешением, потихоньку накурившийся паршивыхсигарет под прикрытием огромной елки, увидел — вдалеке, внизу, по тропинке отецЕрм идет. Идет отец Ерм, и идет первый настоящий снег. Спрятался Дионисий засвоей елкой, а соблазн велик. Стал лепить снежки — ладные такие, крепкиеполучились, приятно в руке их держать. Глянул опять, как отец Ерм идет внизу,приближается, раздетый, в одной легкой ряске, и только вокруг шеи длинный поветру шарф. И вдруг как кинет в него снежок. Потом другой, третий. Тотвскинулся, остановился, оглядывается: кто это? Что? Как? А снежки ему в плечо,в грудь…
— Я незамечаю грязи на ваших ботинках, отец Ерм! — стал кричать Дионисий.
Тот началпятиться, уворачиваться, закрываться рукой, а Дионисий все лепит новые икидает, кидает в него. Весело. Дух захватывает. Как в детстве. Кидает и кидает.Вышел из-за елки, стоит во весь рост. Словно вызывает отца Ерма на снежный бой.Будто вот-вот — прямо сейчас отец Ерм тоже скатает кругленький снежок и пальнетв Дионисия. Но — нет: отец Ерм кричит что-то, грозит, а Дионисий хохочет. Всегоотца Ерма снегом закидал, и тот, в конце концов, убежал, сдался.
Тогда Дионисийсел прямо в снег, посидел-посидел и заплакал. Так сидел и повторял себе:
— Дюдя! Дюдяи есть! «Древо, коренящееся в аду»!
А мне вся этаистория с Нэнси, можно сказать, придала весу. Вышла я абсолютно сухонькой изэтой мутной воды. Даже на фоне Дионисия выросла в глазах отца Ерма. Онпредпочел забыть, что видел меня с гавайцами — тогда, в сумерках, в яблоневомсаду. Как-то раз он сказал мне по большому секрету:
— Я собираюсьотделиться от монастыря и построить свой собственный скит. Там будет все строгопо канонам. Это будет настоящий образцовый миссионерский скит. Мы будем,наконец, объединять Церкви. И вам там будет уготовано место! Сидите, пишите,сочиняйте!
А через двамесяца в Москве мне позвонил какой-то американец и сказал, что привез изАмерики посылку. Мы встретились, и он протянул мне сверток. Там было платье иззмеиной кожи и черная бархатная накидка, — дар Нэнси. Я все хотела ихкуда-нибудь надеть, но получалось что-то слишком уж экстравагантно, не для моейжизни. Ну а кроме того — казалось, что на мне этот наряд слишком уж вызывающе инадрывно кричал на все четыре стороны о грехопадении первых людей.
ЖЕНСКОЕ СВЯЩЕНСТВО
Когда-то мыездили с этим Стрельбицким в большой писательской компании ко Гробу Господню.Он отстал где-то на виа Долороса, потому что купил халву. Ел и нахваливал: