Я убежден, что для большинства людей в нашем обществе крупных организаций то, что я называю механистическими бюрократиями, – не просто один из способов организации, это единственно возможный способ; это не одна из форм структуры, а единственно возможная структура. Такое отношение доминирует не только в государственных органах и крупных бизнес-компаниях, не только в области большого консалтинга по менеджменту, но и в сфере больших социальных служб, больших профсоюзов, большого финансирования… больших маринованных огурцов и большого попкорна.
В связи с этим встает вопрос: почему нам так нравится именно механистическая бюрократия? И объяснений тут существует сразу несколько.
Самое очевидное – и самое, так сказать, «функциональное» – объяснение заключается в том, что если операционные задачи простые и повторяющиеся (как, например, в индустрии массового производства автомобилей или доставки почты), механистическая бюрократия становится наиболее естественным способом организации. Иными словами, такие условия порождают потребность формализовать, стандартизировать и рационализировать действия персонала. Однако если бы это было единственной причиной, то наши автомобильные компании и почтовые службы действительно были бы организованы как механистические бюрократии, но многие другие бизнес-фирмы, органы государственного управления и социальные службы все же имели бы иную конфигурацию. Следовательно, должны существовать и другие факторы, вынуждающие организации выбирать эту структуру.
Один из таких факторов – идея встречного права, о котором Джон Кеннет Гэлбрейт писал еще несколько десятилетий назад[232]. Поскольку некоторые организации имеют большие размеры, то другие, реагируя на это обстоятельство, тоже вынуждены становиться большими. А большие размеры, как правило, означают обезличенность, которая характерна для механистической бюрократии. Крупный бизнес порождает большие объемы труда, крупный бизнес и большие объемы труда приводят к созданию крупных органов госуправления, крупные органы госуправления порождают еще более крупный бизнес и еще большие объемы труда, а также стимулируют появление больших систем среднего образования, огромных служб социального обеспечения и, возможно, больших институтов попкорна. И вся ситуация выливается в одну большую игру власти.
У индейцев племени кри из Северного Квебека не существовало традиции создания централизованной структуры; каждое поселение, исторически изолированное от других, имело свою независимую организацию. Но когда государственные бюрократы с «Юга» пришли на «Север», построили свои дамбы для производства электроэнергии и в результате затопили земли коренных жителей, индейцам пришлось «организовываться», чтобы иметь возможность выразить свой протест. Дело в том, что правительство, будучи «либеральным», конечно же, выразило полную готовность к переговорам… но в своих судах и используя свою систему правосудия. «Отведите нас к вашему вождю», – было сказано индейцам. И индейцы кри были просто вынуждены централизовать и усилить руководство своих сильно разрозненных и практически не связанных друг с другом поселений. А их вождям система сказала следующее: «Представьте нам свое дело. Изложите факты. Соберите данные, обработайте их и представьте так, чтобы они произвели впечатление на судей, на наших судей». Индейцам пришлось заняться и формализацией – вырабатывать процедуры, создавать базы данных (например, подсчитывать количество погибших животных[233]) и т. д. А централизация в совокупности с формализацией – это уже, вне всякого сомнения, не что иное, как механистическая бюрократия. Следовательно, чтобы сохранить свой традиционный образ жизни, индейцам кри пришлось от него отказаться. Они вынуждены были организовать свою жизнь точно так, как организована наша. Никто не ставил себе целью бюрократизировать культуру кри, но в результате действий нашей системы соответствующее ее изменение стало неизбежным.
Встречное право, по всей вероятности, легло в основу еще одного фактора, вынуждающего многие организации выбирать такую конфигурацию, как механистическая бюрократия, – одержимости идеей контроля. Контроль представляет собой основополагающую движущую силу этой структуры: контроль со стороны работников, со стороны рынков, по стороны будущего; контроль со стороны всего, что только может их контролировать, включая при необходимости контроль со стороны владельцев и избранного правительства. Именно для этого и предназначены системы планирования таких организаций – чтобы контролировать всех и вся. Они четко указывают, чего хотят и ожидают, а затем программируют все, что только можно, чтобы добиться максимального выполнения намеченного. (По сути, речь в данном случае идет об одержимости планированием как одной из форм контроля, чем объясняется постоянное недовольство нашего общества «крайне неспокойными» условиями, так называемым «веком нарушения целостности» и тому подобными явлениями. И дело вовсе не в том, что наш мир в последнее время стал более нестабильным – в сущности, совсем наоборот, если сравнить нашу жизнь с жизнью людей в 1930-е и 1940-е гг. Просто любая пертурбация, любое неожиданное событие, например появление нового конкурента или новой технологии, нарушает тщательно разработанные процедуры систем планирования и в результате приводит механистические бюрократии в состояние невероятного волнения и даже паники. И когда наши плановики, подобно цыпленку Литтлу из известного мультфильма, мечутся с криками «Среда крайне неспокойна! Среда турбулентна!», то на самом деле они имеют в виду, что произошло нечто, что не было заранее предусмотрено их абсолютно негибкими системами планирования.)
Далее, теоретически любая организация, будучи независимой от внешних сил, может контролировать свое будущее. Но в обществе механистических бюрократий, в котором буквально все охвачено навязчивой идеей контроля, практически негде спрятаться. Чтобы контролировать кого-то, нужно заниматься систематическим контролем самого себя. Чтобы не позволить другим господствовать над собой, организация просто вынуждена разрастаться все больше и стараться доминировать над другими организациями.
Вспомните о мощных волнах слияний, прокатившихся по всем Соединенным Штатам Америки в прошлом столетии: сначала чтобы объединить в гигантские тресты одной отрасли; затем – чтобы расширить производственные цепочки этих фирм в разных направлениях в рамках так называемой вертикальной интеграции; а в последнее время – чтобы объединить в корпорации совершенно разные виды бизнеса. Несомненно, некоторые факторы, вызвавшие эти слияния, имели сугубо экономический характер. Но многие факторы были политическими; и в тех случаях, когда они не были явным проявлением жажды власти, они как минимум отражали реальный факт: чтобы не быть захваченной другой организацией, следует нанести удар первой. Сколько небольших и вполне жизнеспособных организаций канули в Лету за последние годы, жадно поглощенные крупными бюрократиями (которые тут же бюрократизировали их: «Как это – нет организационной схемы?!» – возмущались технократы). Следует, однако, признать, что иногда они сознательно и вполне добровольно жертвовали своими небольшими размерами, чтобы самим стать крупными прожорливыми бюрократиями.
Но существует и другой набор факторов, способствующих возникновению механистической бюрократии, которые, с моей точки зрения, следует считать еще более важными и влиятельными.
Четвертая идея заключается в том, что в основе нашего повального увлечения механистической бюрократией лежит иррациональная форма «рациональности». Существуют области деятельности, которые стараются контролировать слова, управлять ими. Например, статистики всегда стремились «присвоить» себе слово «значимый» и в результате полностью изменили его значение (сколько раз мы убеждались в том, что «статистически значимые» данные на деле оказывались совершенно незначительными и, в общем, никому не нужными!). Экономисты также всегда старались «присвоить» слово «рациональный» – с примерно такими же последствиями. Мы, будучи существами разумными, всегда и во всем должны быть «рациональными», т. е. делать акцент на логическом, эксплицитном и аналитическом образе мышления, в основном линейном. Все наши действия должны быть продуманы и проработаны заранее и в идеале основаны на числовых расчетах.
Данное понятие рациональности по сути сводится к умственному контролю – разум превыше всего; а для «рационального» разума ментальный контроль является самой важной формой контроля. В итоге организации, охваченные навязчивой идеей контроля, становятся одержимыми именно этой формой рациональности.
Держать что-то под контролем в механистической организации прежде всего означает, что все должно быть зафиксировано на бумаге, задокументировано. Рынок считается контролируемым, если в графе «доля рынка» стоит высокий процент; качество считается контролируемым, если в графе «брак» указана небольшая цифра; работа считается контролируемой, если все ее этапы и достижения должным образом запротоколированы; персонал считается контролируемым, если каждый член организации на органиграмме соединен стрелкой с непосредственным начальником; и вся система в целом считается контролируемой, если все, что в ней должно произойти, зафиксировано в документе под названием «План». И не имеет никакого значения, что вокруг существует восхитительно живой и подвижный реальный мир, ведь рациональный ум контролирует только зафиксированные на бумаге данные об этом мире. А со всеми возникающими между ними расхождениями мы справляемся благодаря процессу, известному под названием «манипуляции с бухгалтерской отчетностью»!
Насколько же рациональна такая форма «рациональности»? Если исходить из того, что другой, менее бессистемной и случайной, формы мышления никогда не существовало или если любая из реально существующих форм была явно хуже, то, судя по всему, она вполне рациональна.