mens rea в американской уголовно-правовой перспективе.
Но, сопоставляя схему виновности М.Р.С. с теорией mens rea общего права, а если говорить более точно, то с концептуальными характеристиками последней, нельзя не натолкнуться на скрытый теоретический конфликт, исходно заложенный в положения М.Р.С. его создателями.
Принципиальный момент здесь заключается в следующем. Пересматривая старую терминологию mens rea с её сущностью в виде моральной упречности, с её множественностью понятий, наполненных отчасти психологическим, а отчасти морально-оценочным содержанием, составители М.Р.С. впали, если можно так выразиться, в противоположную крайность, изъяв на уровне разработанной ими общей теории виновности представление о моральной упречности настроя ума деятеля как социально-этической сущности mens rea. Тем самым М.Р.С. порвал с многовековой традицией двойственности концептуальных характеристик mens rea, прибегнув к описанию сущности mens rea не посредством использования категории моральной упречности, а посредством её замещения психологическим содержанием созданных им четырёх элементов виновности. Не будет большим преувеличением сказать (и, вероятно, это истиннее всего), что составители М.Р.С. сочли теоретический анализ субъективной составляющей преступления исчерпанным формально-психологической констатацией того или иного элемента виновности вне его оценки с социальных, нравственных позиций.[795] Иными словами, они исключили на уровне общей теории виновности представление о сущности mens rea как её необходимой концептуальной характеристике. Именно данное обстоятельство, как видится, и даёт основание к отнесению отражённых в положениях М.Р.С. взглядов не просто к самостоятельной концепции, характеризующей покоящуюся на двух составляющих – моральной упречности и
понятийном аппарате – и освященную веками категорию mens rea, а к особому, единичному в своём роде теоретическому направлению в границах общей теории mens rea как субъективной составляющей преступления – теории виновности, в рамках которой последнее понятие исчерпывается структурой формально-психологических конструкций, поименованных элементами виновности.
Итак, теория виновности, созданная М.Р.С., стала реакцией на непоследовательность, запутанность, хаотичность и непсихологичность старой теории mens rea. Её разработкой составители кодекса попытались устранить все отмеченные пороки, что им, в принципе и в целом, удалось сделать. Но при этом они впали в иную крайность, полностью отринув на уровне общей теории виновности категорию моральной упречности как сущностную основу mens rea. Столь резкий разрыв с традиционной теорией сыграл против составителей кодекса непосредственно в М.Р.С., поставив на уровне специальных вопросов теории виновности ряд проблем, которые последняя либо не смогла адекватно разрешить, опираясь лишь на самое себя, либо, разрешив, разрушила своё единство и целостность привнесением в самое себя категории моральной упречности. Всё это будет показано в следующем параграфе.
§ 3. Практическое преломление положений о виновности Примерного уголовного кодекса
Понимание значимости новелл М.Р.С. и их оценка предполагают не только анализ общих положений § 2.02 М.Р.С., но и рассмотрение отражения заложенной в кодексе теории виновности в иных нормах проекта, затрагивающих проблемы юридической ошибки, тяжкого убийства по правилу о фелонии и материально-правовых средств доказывания mens rea.
1. Юридическая ошибка
В нормах о юридической ошибке, сформулированных М.Р.С., зеркально отобразились на практическом уровне как достоинства, так и недостатки общей теории виновности. Для уяснения данного тезиса обратимся прежде всего к трактовке релевантности error juris в тексте кодекса.
В строго легальном плане его составителями была воспринята традиционная максима ignorantia juris, оформленная на языке теории виновности в следующее положение в § 2.02(9) М.Р.С.:
«Ни знание, ни неосторожность, ни небрежность относительно того, образует ли поведение правонарушение либо относительно существования, значения или применения права, определяющего элементы правонарушения, не являются элементом такового правонарушения, если это не предусмотрено дефиницией правонарушения либо кодексом».
Таким образом, кодекс предусмотрел, что осведомлённость относительно существования или тонного значения некоей нормы уголовного права либо же пренебрежение известным риском относительно последних моментов, либо же неосознание данного риска не являются требуемыми к доказыванию в силу § 2.02(1) М.Р.С. элементами виновности, и, соответственно, их наличие либо же отсутствие нерелевантно для уголовного права. Исключение из общего правила было сделано лишь для случаев прямого указания закона на юридическую значимость неосведомлённости о наличии уголовно-правового предписания либо неверного истолкования последнего.
Отражением максимы ignorantia juris в М.Р.С. также стали нормы, посвящённые такому основанию, исключающему противоправность поведения, как применение насилия. В § 3.09(1) М.Р.С. специально оговаривается, что ошибка в применении насилия, явившаяся следствием незнания либо же неправильного истолкования норм уголовного закона, исключает признание насилия правомерным.
Переходя к собственно институту юридической и фактической ошибок, составители кодекса в части, касающейся error juris, попали на более «зыбкую почву», следствием чего стал их менее строгий подход к максиме ignorantia juris.
Прежде всего, здесь необходимо отметить одно из несомненных достоинств кодекса, сводящееся к тому, что его авторы строго формально отделили юридическую ошибку в узком смысле этого слова (или, иными словами, ошибку относительно уголовного права, включающую, в свою очередь, собственно юридическую ошибку и незнание права) от ошибки относительно не-уголовного права, приравняв последнюю разновидность к релевантной фактической ошибке и устранив тем самым источник путаницы, существовавший на протяжении многих столетий.[796] Так, § 2.04(1) М.Р.С. было предусмотрено следующее:
«Незнание или ошибка относительно вопроса факта или права является основанием защиты, если:
(a) незнание или ошибка исключает цель, знание, веру, неосторожность либо небрежность, требуемые для установления материального элемента правонарушения; или
(b) закон предусматривает, что психическое состояние, образованное таковым незнанием или ошибкой, образует основание защиты».
Обосновывая данную норму в части, касающейся ошибки относительно не-уголовного права, составители кодекса в комментарии к М.Р.С. указали следующее: «Должно отметить, что общий принцип, по которому незнание или ошибка в праве не извиняет, обычно в значительной мере преувеличивается; он неприменим, когда обстоятельства, сделанные материальными дефиницией правонарушения, включают легальный элемент. Так, например, он не имеет значения в краже, когда утверждение о праве представляется в качестве основания защиты, поскольку утверждение включает легальное суждение относительно права собственности. Оно является основание защиты постольку, поскольку знание о том, что собственность принадлежит кому-то ещё, является материальным элементом преступления, и такое знание может включать как вопрос права, так и вопрос факта… Вовлечённое право не является правом, определяющим правонарушение; это есть некая другая легальная норма, характеризующая сопутствующие обстоятельства, являющиеся материальными для правонарушения».[797]
Обратившись после произведённого разграничения к юридической ошибке в узком смысле этого слова, авторы кодекса пошли в направлении создания определённых изъятий из общей максимы ignorantia juris. Сформулированы данные исключения в § 2.04(3) М.Р.С. были следующим образом:
«Мнение о том, что поведение юридически не образует правонарушения, является основанием защиты от основанного на таковом поведении обвинения за такое правонарушение, когда:
(a) статут или иное законоположение, определяющие правонарушение, не известны действующему и не были опубликованы либо сделаны разумно доступными иным способом до начала осуществления вменяемого поведения; или
(b) он действует, разумно основываясь на официальной формулировке закона, впоследствии признанной недействительной либо ошибочной, содержащейся в: (i) статуте или ином законоположении; (и) судебном решении, мнении или приговоре; (ш) административном приказе или дозволении; либо (iv) официальном истолковании публичным служащим или органом, наделённым законом ответственностью за истолкование, отправление либо применение закона, определяющего правонарушение».
Первое из приведённых изъятий, созданных кодексом, определённо являлось новым в плане доктринального признания правового значения за юридической ошибкой в данной ситуации, хотя, бесспорно, аналогичные случаи имели место в судебной практике и ранее.[798] При этом, как представляется, самоочевидность релевантности здесь error juris не требует какого-либо дополнительного теоретического анализа самого по себе.[799]
Особо следует остановиться лишь на втором исключении, представляющем в сущности релевантную юридическую ошибку, возникшую вследствие неверной интерпретации закона одним из указанных в норме источников либо вследствие недопустимого содержания закона per se. В данном положении М.Р.С., как нетрудно увидеть, нашла своё разрешение противоречивость и непоследовательность судебной практики первой половины XX в. относительно релевантности юридической ошибки в ситуациях с поведением, являющимся морально нейтральным вне аспекта его уголовной запрещённости.
Последнее, что следует отметить в формально-юридическом анализе норм М.Р.С., так это предусмотренное составителями кодекса процессуальное ограничение возможностей чрезмерного прибегания к ссылкам на релевантную error juris, выразившееся в перемещении § 2.04(4) М.Р.С. на обвиняемого бремени её доказывания в виде бремени убеждения посредством предоставления преобладающих доказательств.
Обращаясь к собственно теоретической оценке приведённых положений М.Р.С., можно сделать следующие выводы.
По своим внешним характеристикам в нормах кодекса в затронутом аспекте проявляется, бесспорно, тот самый дух компромисса, который присущ всему проекту М.Р.С. Своё выражение он нашёл, во-первых, в сохранении общей нерелевантности error juris с одновременным допущением противоположного подхода в ряде ограниченных ситуаций и, во-вторых, в перемещении на обвиняемого бремени доказывания релевантной юридической ошибки, не обоснованном, как отмечает Джордж П. Флетчер, никакими теоретическими, принципиальными соображениями, кроме практической выгоды в правовой реформе.[800] Оценивая этот компромиссный подход, допустимо сказать, что с позиций практики он сам по себе, несомненно, приемлем, представляя осторожное разрешение сложной проблемы уголовного права.
Однако практические доводы, взятые изолированно, не могут и не должны предопределять являющуюся всецело самостоятельной оценку уголовно-правовых положений с теоретической точки зрения. И в данном последнем отношении схема релевантности error juris, предложенная авторами М.Р.С. на базе теории виновности, является глубоко дефектной в своих исходных началах. Связано же это с тем, что в построении норм М.Р.С. о юридической ошибке составителями кодекса изначально был заложен внутренний конфликт между, с одной стороны, моральной упречностью как сущностью теории mens rea и основой к релевантности error juris одновременно и, с другой, психологическим подходом как сущностью теории виновности.
Раскрыть содержание данного конфликта можно, прибегнув к сопоставлению § 2.02(9) М.Р.С. с § 2.04(3) М.Р.С.
Итак, с позиций теории виновности субъективным настроем индивида, образующим требуемые элементы виновности, охватывается широкий круг объективных явлений, разделяемых на поведение, его результат и сопутствующие обстоятельства. В схеме, выработанной М.Р.С., элементы виновности соотносятся только с ними, не отражая самой по себе моральной упречности, создающейся либо исходно имеющимся внутренним пониманием порицаемости совершаемого, либо приобретённым до момента действия представлением о предполагаемом к осуществлению деянии как порицаемом в силу запрещённости такого поступка уголовным законом. Иными словами, категория моральной упречности, как показано выше, была выведена составителями М.Р.С. из содержания предложенной ими теории виновности, в рамках которой для удовлетворения требования закона относительно элемента виновности достаточно наличия субъективного состояния психики, отсечённого от его моральной оценки. Таким образом, в сущности своей, «голое» психологическое представление об элементах виновности породило норму, сформулированную § 2.02(9) М.Р.С.
Базис же основания защиты вследствие юридической ошибки неразрывно спаян с моральной оценочностью: ею предопределялась общая нерелевантность error juris в более ранние времена, когда осознание характера совершаемого было неотделимо от осознания его аморальности и, как следствие, уголовной наказуемости; ею же предопределялась и в более поздние времена частичная релевантность error juris, основанная на допущении как достаточного обстоятельства для оправдания за отсутствием mens rea морально невиновного состояния ума, перевешивающего намеренность, неосторожность или небрежность в их строго психологическом понимании, не связанном с моральной упречностью.
Подходя, таким образом, к принципиальному моменту, можно сказать, что если теория желает быть истинной и воспринятой, то она должна быть прежде всего внутренне непротиворечивой и последовательной. Однако именно последнего и не достаёт теории виновности М.Р.С.: прибегнув к общему постулированию нерелевантности error juris ввиду несоотносимости лежащей в основе понятия юридической ошибки идеи моральной упречности с самим по себе совершением неправомерного поступка с требуемым элементом виновности в его строго психологическом понимании, составители кодекса одновременно подразумеваемо признали значение моральной упречности как одной из концептуальных характеристик субъективной составляющей преступления, допустив в ряде ситуаций релевантность error juris именно ввиду отсутствия моральной порицаемости настроя ума деятеля.[801] Теоретический конфликт очевиден: quod erat demonstrandum.
Изложенное не следует ни в коей мере рассматривать как отвержение положений о релевантных юридических ошибках в М.Р.С. в пользу более старых норм, поскольку это было бы, по меньшей мере, неразумно в свете противоречивости, неопределённости и теоретической спорности последних. Всё сказанное должно расценивать лишь как попытку доказать, что, будучи практически неуязвимой в психологическом аспекте, теория виновности, отказавшись от моральной упречности, едва ли не потеряла большего в теоретическом плане на уровне и своих специальных вопросов, и своей структуры в целом.
2. Тяжкое убийство по правилу о фелонии
Обращаясь в предлагаемом практическом анализе теоретических положений М.Р.С. к тяжкому убийству по правилу о фелонии, следует отметить, что составители кодекса изначально столкнулись с двумя противоположными направлениями в науке и на практике.
Первое из них, представленное в своём подавляющем большинстве деятелями теории, настаивало при подготовке кодекса на необходимости упразднить в целом рассматриваемый институт уголовного права в силу неприемлемости его существа, обусловленной отсутствием у этой разновидности тяжкого убийства необходимого соотношения между «причинением смерти и психическим состоянием правонарушителя» как основы для назначения соразмерного и справедливого наказания за содеянное.[802] В рамках данного течения резко критиковались и практика применения нормы в аспектах теории непосредственной причины и агентской теории, и достижимость целей, для претворения в жизнь которых она предназначена, и её теоретическое обоснование во всех вариантах последнего.
Наряду с этим направлением не менее широко к 1960-м гг. было представлено и второе, состоявшее, в отличие от первого, преимущественно из практиков с определённо меньшим корпусом теоретиков. Его взгляды наиболее образно могли бы быть выражены следующими словами, сказанными в то время относительно ограничения сферы действия рассматриваемой нормы:
«Отвратительный вал преступности, который проносится по нашей стране и устрашает её, может быть остановлен, только если суды прекратят баловать и прекратят освобождать убийц, коммунистов и преступников на базе сомнительно выработанных техничностей. Суды, кажется, забыли, что правосудие не есть улица с односторонним движением: правопослушные граждане и правопослушные сообщества имеют право, равное, по крайней мере, с преступниками, на защиту закона»[803].
В столкновении этих двух позиций и родился подход, отражённый в § 210.2(1) М.Р.С.:
«За исключением, предусмотренным в § 210.3(1)(b),[804] преступное причинение смерти образует тяжкое убийство, когда:
(a) оно совершается с целью или со знанием; либо
(b) оно совершается неосторожно при обстоятельствах, свидетельствующих об исключительном безразличии к ценности человеческой жизни. Такая неосторожность и безразличие презюмируются, если действующий совершает или является соучастником в совершении либо покушении на совершение, либо побеге после совершения или покушения на совершение грабежа, изнасилования либо извращённого полового сношения с применением насилия или с угрозой насшием, поджога, бёрглэри, похищения человека или являющегося фелонией бегства из-под стражи (курсив мой. – Г.Е.)».
Предваряя теоретический анализ данной нормы, рассмотрим её с формально-юридических позиций.
Прежде всего, необходимо сказать, что приведённым впервые за всё время существования специального положения об ответственности за причинение смерти другому человеку в ходе совершения фелонии юридически в него привносится субъективная составляющая, выраженная в неосторожности на стороне действующего, имевшей место «при обстоятельствах, свидетельствующих об исключительном безразличии к ценности человеческой жизни». И теоретически сформулированное психологическое обоснование тяжкого убийства по правилу о фелонии с его post hoc рационализирующим характером, и, далее, понятие конструктивного злого умысла, и, тем более, идея строгой ответственности всецело элиминировали элемент mens rea из структуры убийства в данной ситуации. Таким образом, можно отметить первое немаловажное обстоятельство: de jure норма § 210.2(l)(b) М.Р.С. согласована с принципом mens rea, установленным § 2.02(1) М.Р.С., что является немаловажным моментом в оценке внешней систематичности и единообразия трактовки вопросов виновности в М.Р.С.[805]
Однако, согласовав § 210.2(1)(Ь) М.Р.С. с § 2.02(1) М.Р.С., составители кодекса далее пошли по пути не доказательственного обоснования наличия mens rea в таком случае, а её презумпционного вменения, основанного на факте совершения лицом очевидно опасных для жизни человека фелоний.
При этом юридический характер созданной составителями кодекса презумпции остался отчасти непрояснённым. Посвящённый презумпциям § 1.12(5) М.Р.С. гласит следующее:
«Когда кодекс устанавливает презумпцию относительно любого факта, являющегося элементом правонарушения, она влечёт следующие последствия:
(a) когда наличествуют доказательства фактов, дающие основание презумпции, вопрос о существовании презюмируемого факта должен быть представлен присяжным, если суд не убедится, что доказательства в целом явно опровергают презюмируемый факт; и
(b) когда вопрос о существовании презюмируемого факта представлен присяжным, суд должен проинструктировать [их], что хотя презюмируемый факт должен быть доказан, исходя из всех доказательств, вне разумных сомнении, закон признает[806], что присяжные могут рассматривать факты, дающие основание презумпции, как достаточное доказательство презюмируемого факта».
Исходя из трёхвидовой классификации презумпций, необходимо определиться с разновидностью презумпции, использованной создателями кодекса в данном случае.
Как отчасти справедливо отмечается в литературе, фраза «закон признаёт» из данной дефиниции обозначает в буквальном внеконтекстном истолковании неопровержимую презумпцию mens rea, возникающую из факта совершения лицом фелонии,[807] т. е., иными словами, отображает один из ранее существовавших подходов к mens rea в тяжком убийстве по правилу о фелонии. И всё же такой вариант взаимоувязанной трактовки §§ 1.12(5), 210.2(l)(b) М.Р.С. видится маловероятной крайностью в понимании презумпции неосторожности, не поддерживаемой, к тому же, подавляющим большинством специалистов.
Весьма недвусмысленно в литературе выражено мнение авторов кодекса, предлагающих презумпцию, заложенную в указанных нормах, рассматривать как обязательную опровержимую с бременем опровергающего доказывания, возложенным на обвиняемого.[808]
Однако и это истолкование представляется спорным, поскольку совершенно иное предлагается комментарием к М.Р.С., где, в сущности, утверждается, что презумпция, созданная §§ 1.12(5), 210.2(l)(b) М.Р.С., является фактической презумпцией (или допустимым выводом), и у обвиняемого сохраняется право её полного опровержения либо представления доказательств, ставящих её под сомнение, хотя в отсутствие таковых действий присяжные не обязаны осудить за тяжкое убийство, а свободны вынести иной, более мягкий вердикт либо оправдать его.[809]
Суммируя сказанное, эффектом видоизменения нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии стало создание весьма «мягкой» в процессуальном плане презумпции неосторожности и безразличия, возникающей из факта совершения лицом насильственной фелонии и могущей быть либо опровергнутой обвиняемым, либо не принятой присяжными.
Таким образом, как и в теории юридической ошибки, движущей силой положений кодекса здесь стал дух компромисса, к которому добавились практические соображения, призванные заместить сформировавшуюся в течение столетий теоретическую основу тяжкого убийства по правилу о фелонии.
Обращаясь к первому из этих моментов, следует сказать, что идея компромисса с несомненностью проявилась в самом по себе сохранении специальной нормы о причинении смерти другому человеку в ходе совершения насильственной фелонии. Как нетрудно заметить, § 210.1(b) М.Р.С. стал уступкой теоретиков, составлявших кодекс и не желавших в подавляющем большинстве своём включать в последний тяжкое убийство по правилу о фелонии, практикам, стремившимся удержать столь удобное средство осуждения лиц, совершающих насильственные преступления, опасные для жизни человека. Как прямо признаётся Гербертом Уэкслером, «мы должны были бы предпочесть… последовать британскому примеру и обойтись полностью без конструктивного тяжкого убийства, но такой ход был сочтён неполитичным, принимая во внимание значимость оппозиции обвинителей».[810] Иными словами, теоретики согласились сохранить в данном случае особую разновидность тяжкого убийства, элиминировав вместе с тем созданием презумпции mens rea прежний «автоматизм» нормы или, говоря собственно языком англоамериканского уголовного права, «конструктивность» преступления. Однако при этом составители кодекса не сочли для себя возможным прибегнуть к исключительно внешней идее компромисса как к единственному базису принятого ими подхода, а попытались придать формально-юридической конструкции § 210.1(b) М.Р.С. своеобразную теоретическую рационализацию.
Вырабатывая её, они избрали в качестве основы практические соображения, сформулированные ранее психологическим подходом к тяжкому убийству по правилу о фелонии, и изложили их на языке теории виновности. Иными словами, базируясь на составляющем суть психологического подхода представлении об обычно имеющем место безразличии к ценности человеческой жизни, проявляемом действующим в ходе совершения насильственной фелонии, авторы кодекса сочли возможным создать презумпцию требуемого элемента виновности тяжкого убийства (презумпцию неосторожности и безразличия), предоставив обвиняемому возможность её опровергнуть, а присяжным – свободу не последовать ей.[811] Тем самым изначальный фундамент доктрины тяжкого убийства по правилу о фелонии в виде моральной упречности настроя ума деятеля, оправдывающий вменение ему тяжкого убийства в любой ситуации безотносительно к mens rea, сопутствовавшей причинению смерти, был замещён психологическим обоснованием, отражающем в себе теорию виновности и позволяющим только в ряде случаев осудить действующего за тяжкое убийство, совершённое с предположительно наличествующим элементом виновности.
В конечном счёте, избранный составителями кодекса подход означал не что иное, как отмену нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии в её классическом коуковско-фостеровско-блэкстоуновском виде, поскольку в своём ключевом моменте она опирается, в отличие от идеи, заложенной в § 210.1(b) М.Р.С., на априорную нерелевантностm реальной субъективной составляющей по отношению к причинению смерти, замещаемой исходной моральной упречностью, связанной с совершением фелонии и оправдывающей вменение лицу тяжкого убийства.[812]
Но завершить констатацией отказа М.Р.С. от тяжкого убийства по правилу о фелонии исследование настоящего вопроса было бы ошибкой, поскольку, если предпринять дальнейший анализ, то он выявит глубинную теоретическую несостоятельность конструкции, предложенной кодексом взамен. В обоснование последнего тезиса можно предложить следующие доводы.
Психологическое обоснование тяжкого убийства по правилу о фелонии было сформулировано post hoc и в дополнение к исходному постулату о моральной упречности настроя ума деятеля как ведущему базису рассматриваемой нормы. Созданием презумпции неосторожности и безразличия составители кодекса «бросили вызов» указанной моральной упречности, заместив её избранным ими психологическим подходом. Но, выработав данную презумпцию, они не учли, что ею в предложенном кодексом виде внутренне разрушается внешне остающийся непоколебимым сам по себе принцип mens rea в плане требования для осуждения лица реальной доказанности субъективной составляющей содеянного. Говоря иначе, прибегнув к презумпции, авторы кодекса впали в скрытое противоречие: если учинение насильственной фелонии предположительно свидетельствует о требуемом дефиницией тяжкого убийства элементе виновности, то почему то же самое не имеет места в случаях с бёрглэри (§ 221.1(1) М.Р.С.), использованием автомобиля без разрешения (§ 223.9 М.Р.С.) и так далее, т. е. почему их совершение не свидетельствует само по себе о цели учинить преступление внутри здания,[813] знании или неосторожности относительно отсутствия согласия собственника на использование транспортного средства[814] соответственно, или, формулируя изложенное в общих выражениях, почему совершение любого из перечисленных деяний со стороны его объективных элементов не свидетельствует о наличии требуемых элементов виновности? Почему, говоря ещё более общо, из объективных элементов нельзя презюмировать элементы виновности применительно ко всем преступлениям, а можно делать это только применительно к тяжкому убийству? В конечном счёте, элемент виновности в его целостности не менее предположительно имеет место в последнем преступлении, чем в иных.
Тем самым, сделав уступку обвинению и попытавшись обосновать её предположительностью реального наличия требуемого элемента виновности, составители кодекса не только противопоставили тяжкое убийство всем прочим преступлениям, но и подорвали общий принцип mens rea в аспекте доказывания последней, создав необоснованную презумпцию, которая была бы не менее справедлива (или несправедлива) в приложении к другим преступлениям.
Дух компромисса, таким образом, привёл к выдвижению практических доводов в поддержку видоизменённой (а в сущности, отменённой в своём классическом виде) нормы о тяжком убийстве по правилу о фелонии. Однако они не настолько удовлетворительны с точки зрения положений общей теории виновности, созданной М.Р.С., чтобы подход, выстроенный на их основе, можно было приветствовать. Иными словами, психологический базис, призванный заместить собой в данном случае моральную упречность, оказался необоснован как с позиций общих принципов М.Р.С., так и с позиций практических соображений.
Итак, теория виновности М.Р.С. не смогла разрешить проблему тяжкого убийства по правилу о фелонии, будучи, в сущности своей, принесена в жертву идеям компромисса.
3. Материально-правовые средства доказывания mens rea
Анализируя презумпцию mens rea в аспекте положений М.Р.С., следует прежде всего отметить, что она не была прямо включена в текст кодекса. Тем самым его составители санкционировали существование рассматриваемой презумпции в силу § 1.12(6) М.Р.С., в соответствии с которым презумпции, установленные не кодексом, а иным законом, сохраняют своё действие в пределах, очерченных данным законом. Иными словами, общая презумпция намеренности в отношении естественных и возможных последствий действий должна была, по мысли авторов кодекса, сохраниться в качестве действующей нормы права в полном объёме и в том виде, в каком она к 1960-м гг. была выработана судебной практикой и закреплена в уголовном законодательстве.
Кроме того, в нескольких положениях М.Р.С. были закреплены частные случаи презумпции mens rea. Так, в § 2.08(1) М.Р.С. допускается ссылка на опьянение как на основание защиты, исключающее элемент правонарушения; при этом § 2.08(2) М.Р.С. ограничивает потенциальную сферу действия данного основания защиты применительно к элементам виновности только целью и знанием, указывая, что опьянение не имеет юридического значения для установления неосторожности.[815] Тем самым § 2.08(2) М.Р.С. создаётся обязательная окончательная презумпция неосторожности в случаях с опьянением, позволяющая от неосторожности трезвого человека в некоей ситуации неопровержимо заключить о неосторожности пьяного, оказывающегося в точно таких же фактических обстоятельствах.[816] Далее, в § 5.06(2) М.Р.С. (касающемся орудий преступления) сформулирована презумпция цели совершения преступления, требуемая для осуждения лица за мисдиминор владения орудиями преступления, возникающая из ряда объективных факторов. В § 223.6(2) М.Р.С. (посвящённом приобретению похищенного имущества) отражена презумпция знания относительно такого объективного элемента сопутствующего обстоятельства, как правовой статус приобретаемых вещей, могущая быть применённой всякий раз при наличии обстоятельств, указанных в данной норме. Частным случаем презумпции mens rea, кроме того, являются разобранные ранее положения § 210.2(1)(Ь) М.Р.С. о причинении смерти в ходе совершения насильственной фелонии.
С теоретической точки зрения обозревая подход М.Р.С. к презумпции mens rea, можно отметить следующее.
Молчание кодекса относительно общей презумпции mens rea – презумпции намеренности естественных и возможных последствий деяния– и поощрение законодателя к созданию иных, частных презумпций, нельзя расценить иначе, чем как всё тот же дух компромисса, которым проникнут весь М.Р.С. Во всяком случае, компромиссность очевидна из сопоставления, с одной стороны, требования доказать элементы виновности (§§ 1.12(1), 2.02(1) М.Р.С.) и теоретической критики старого презумпционного подхода к mens rea[817] и, с другой, одновременного подразумеваемого допущения таковой презумпции из объективных обстоятельств содеянного.[818]
Однако более глубокий момент в понимании подхода М.Р.С. к рассматриваемой проблеме заключается в том, что в данном случае составители кодекса так и не решились порвать с идеей, лежащей в основе любой презумпции mens rea: идеей исходно подразумеваемой с позиций сообщества моральной упречности в осознанном и добровольном совершении запрещённого уголовным законом поступка. Тем самым ив презумпции mens rea с очевидностью проявился уже неоднократно отмечавшийся внутренний теоретический конфликт в М.Р.С. между моральной упречностью и психологичностью.
Завершая исследование практического преломления теории виновности М.Р.С. в ряде его частных положений, хотелось бы отметить следующее.
С точки зрения общих постулатов кодекс, несмотря на все неточности и промахи в отдельных деталях, теоретически безупречен в своём психологическом потенциале.
Однако с позиций специальных вопросов теории mens rea резкий разрыв М.Р.С. с категорией моральной упречности не мог пройти безболезненно и не только породил ряд оставшихся неразрешёнными его составителями дилемм, но и, в сущности, подорвал применительно к частным положениям всю теорию виновности в целом. Это очевидно на примере error juris, где теория виновности на уровне общих постулатов в психологическом ключе отрицает релевантность такой ошибки, а в своих специальных нормах допускает, основываясь, в конечном счёте, на категории моральной упречности. Не менее очевидна теоретическая рассогласованность и в тяжком убийстве по правилу о фелонии, заменённом, строго говоря, тяжким убийством с презюмированными из совершения насильственной фелонии неосторожностью и безразличием к ценности человеческой жизни: попытка заместить здесь моральную упречность как базис исходной нормы создала неразрешённый конфликт между данным преступлением, с одной стороны, и всеми другими преступлениями, а также общими положениями кодекса, с другой. И, наконец, очевидна противоречивость теории виновности М.Р.С. и на примере презумпции mens rea, где её подразумеваемое сохранение и поощрение правоприменителя к её использованию опять-таки привнесло в психологическую теорию виновности идею моральной упречности.
Итак, проект М.Р.С., бесспорно, явился знаковым событием в теории mens rea. Вместе с тем, его психологически проработанные положения как на уровне общей части, так и в особенности в приложении к специальным институтам уголовного права неизбежно потребовали дальнейшего доктринального осмысления и, в итоге, конвергенции с категорией моральной упречности.