В какой-то момент я почувствовал вдруг непривычную, грозную боль в сердце, и разом все отступило. Я ушел в другую комнату, сел тихо, слыша только эту боль. «Это спазм, — сказал я себе. — Спазм. Он пройдет». И ждал, взяв две таблетки валидола под язык.
Куда-то надолго уходила Кира, потом вернулась. Я сидел в темноте. Боль постепенно отпустила, но остался страх и пустота в том месте, где была боль. И ожидание, что она вернется. Вошла Кира.
— Ты спишь? Ну так вот, я договорилась. Я звонила сейчас Маловатову, он предварительно поговорит с Шарохиным, тебя примут. Надеюсь, ты не поставишь себя в смешное положение.
У меня не было сейчас сил ни спорить, ни возмущаться.
— Я это не для себя делаю, ты знаешь. Мне вообще ничего не нужно, говорила она, как всегда в таких случаях. — Мне достаточно того, что есть. Но я не позволю, чтобы тебе плевали в лицо.
Томила тревожная пустота вокруг сердца, жгло. Как заболевшая собака ищет травку, которую она, может быть, и не видала никогда, но инстинктом чувствует — эта нужна ей, так я искал чего-то. Кира услышала, что я шуршу в аптечке, вошла со свечой.
— Что ты ищешь?
— Жжет что-то.
— Жжет? Это изжога.
С помятой щекой, которую она отлежала, в темноте, она ушла на кухню, принесла пачку соды, ложку, стакан воды.
— Безобразие, до сих пор монтер не пришел. На, прими. У тебя изжога. Тебе нельзя жирного, я много раз говорила.
— Иди спи.
— Но ты прими.
— Приму.
— И пожалуйста, без мнительности. Надо обратиться к хорошему желудочнику, исследо-вать… И черный хлеб тебе тоже, видимо, не на пользу.
Я вдруг вспомнил, что так ничего и не сделал для библиотекарши. Пообещал достать внучке лекарство и забыл, и она ждет, робко заглядывает в глаза.
Было без двадцати минут десять, никто еще не спит в это время. Просто рано темнеет теперь, да еще без света за городом, кажется, глубокая, глубокая ночь.
В проходной министерского дома отдыха, насквозь стеклянной, ярко освещенной, сидела вахтерша у телефона, одна у всех на виду. Я ее знаю, она меня знает лет сто, не меньше, но, когда я вошел и попросил разрешения позвонить, посмотрела на меня, не относящегося к министерству, как на чужого:
— Звоните…
Необъяснима для меня эта психология, не перестаю поражаться. У наших соседей, Василье-вых, есть маленький щенок. Встретишь на улице, глядит на тебя умильно, берет из рук, а подойдёшь к участку, кидается на забор, лает яростно, кажется, мог бы — загрыз.
Через коммутатор, через непрерывные «Занят город» я дозвонился к приятелю, попросил о лекарстве, потом позвонил библиотекарше домой, и было даже неловко, что она так растроганно, горячо благодарит меня. Я-то знал: я срочно сделал доброе дело, чтобы задобрить судьбу, чтобы за добро мне отдалось добром. Я бы никому никогда в этом не сознался.
Посвежело на улице. Облака во много ярусов громоздились над головой, а в просвете, в бездонном колодце — небо, свет нездешний. Опять я почувствовал боль и жжение в левой стороне груди. Но я представил, каково услышать Кире, что я заболел, когда она уже договорилась, как она опять начнет упрекать меня в недостатке мужества.
Озябший, я вернулся домой, взял таблетку валидола. А может, это инфаркт? Не обязательно обширный, микро… И само собой все решится. Я дососал таблетку. Боль явно становилась потише. И вдруг, зажмурясь, я помолился мысленно: «Господи, избави от позора! Сделай так, чтобы не было стыдно!» Я не был уверен, как правильно — «избави» или «избавь», — и на всякий случай произнес «избави».
Глава XXIII
С утра был сильный туман, в нем трудно дышалось, он шевелился перед лицом, холодил лысую голову, все время хотелось снять с нее что-то, как паутину. Наша машина под деревьями, когда я вышел протереть ее, была вся в ледяной росе и прилипших мокрых листьях: и ветровое стекло, и капот. Они падали, возникая из тумана, шуршали под ногами. Среди грифельно-серых листьев осины светились желтые листья кленов, большие, как раскрытые ладони. Есть чьи-то стихи: смотрите, мы уходим, мы ничего не взяли с собой…
Я выжал тряпку, постоял. Какое утро, какая тишина вокруг, как мы ничего этого не замечаем в вечной спешке, в суете. Дело не в этом утверждении, что в природе все прекрасно, а человек все портит и разрушает. Для зайца нет идиллии, когда его грызет волк, а с тех марсианских высот, с которых мы смотрим на закономерности природы, вырабатывавшиеся миллионы и миллионы лет, с этих высот и самые страшные трагедии человечества, возможно, покажутся проявлением некоей закономерности. Но действительно, как все это неповторимо: вот это утро, этот осенний туман.
Я все не мог вдохнуть до конца, страх и пустота остались вокруг сердца. И вялым чувствовал себя, лишний раз шевельнуть рукой стоило усилий. Наверное, не выспался, озяб ночью: дом стоял нетопленый, отсырел, все в нем отсырело. Может, не ехать? Зачем-то посмотрел на ноги. Ботинки снаружи были мокры от росы. А что, в самом деле, не ехать, и только. Но я вошел в дом, увидел жену и понял: ехать придется. Холодная, решительная, готовая к бою, Кира причесывалась, поставив зеркальце к свету, к стеклу окна, матовому от тумана.
— Подумать, этот алкоголик так и не пришел исправить свет. Но ничего, я вернусь, я поговорю с ним как следует.
Повернув голову, Кира закалывала волосы, худая шея собралась морщинами. Сколько нам осталось, если подумать? И много ли нам нужно? А если даже добьюсь, стоит ли того? Книга не закончена, часть рукописи дома, часть у Лели.
«Нет, ты трус, ты просто трус», — скажет Кира. Я даже эти ее интонации слышу, как она скажет.
Мы выпили по стакану чая перед дорогой. У меня все время сохло во рту.
— Ты опять набрал вес. — Кира неодобрительно оглядывала меня глазами того должност-ного лица, к которому предстояло являться. — В Крыму, пока ты ходил по горам, ты все же держал форму.
Я открыл ворота. Стоя рядом с машиной, Кира натягивала перчатки, светлые, замшевые, для одних пальцев и ладоней. Такие перчатки водителя, с вырезом с тыльной стороны, она видела на ком-то, давно хотела и вот купила наконец.
— За рулем буду я, а ты продумай еще раз весь разговор. Важно не только сказать, важно, как сказать.
И я опять услышал, как бы она сказала на моем месте. Я пропустил машину, закрыл ворота, закрыл калитку на ключ. Сидя за рулем, Кира прогревала мотор, из-под машины с треском, со стрельбой вырывались выхлопные газы.
Мы пристегнулись ремнями, будто предстояло взлетать. За два участка впереди нас выплыла в туман «Волга» Кузьмищевых, растаяла, помигав красными стоп-сигналами. Дома, сады — все казалось сгустками тумана. И пока мы медленно ехали по поселку, с участков — с правой, с левой стороны улицы выезжали машины, такие же смутно различимые, за ними закрывали ворота.
С утра пристали ко мне слова «аутогемотерапия» и «вазомоторная ремиссия». Даже в словарь хотел заглянуть: что за такая ремиссия вазомоторная? И отвязаться не мог.
Допустим, все так сойдется, что Шарохин на месте, сразу примет меня, я же знаю, это пустые хлопоты. Все будет очень доброжелательно — чем необязательней, тем любезней, — «извините» всякий раз, когда на маленьком столике звонят телефоны: психотерапия своего рода. И в трубку: «У меня тут небольшое совещание с товарищами… Минуток через пятнадцать…» Это те пятнадцать минут, которые отведены мне, которые прилично и еще можно сидеть. И конечно, ничего не сделает, потому что вопрос решен, и решен, должно быть, не на его уровне.
У выезда на шоссе мы чуть не столкнулись с автобусом. Кира посмотрела влево, путь был свободен, посмотрела вправо, оттуда мощно шел грузовик с прицепом, разрежая за собой туман. Мы пережидали, носком туфли она придерживала газ. И тут автофургон, с ходу делая левый поворот, закрыл нам видимость. Инстинктивно мы устремились следом, в этот момент близко возник рейсовый автобус, сверкнул на нас фарами.
— Кира!
Она успела затормозить, сидела бледная.
— Что ты кричишь? Что ты кричал, я видела!
Мы выехали на шоссе, стали на обочину справа. Она вышла протереть стекло — ей надо было успокоиться. Конечно, не следовало кричать так, надо было скомандовать «стоп!», но у меня, как это бывает, слово зацепилось на языке и сорвалось в последний момент то, что сорвалось.
Чья-то машина из поселка прошла мимо, что-то показали нам сквозь стекло или спросили, я не понял. Плохо, когда вот так начинают путь. Людей несуеверных нет, и все-таки я могу сказать, что практически я не суеверен. Дело не в плохой примете, дело в том, что нервы у обоих напряже-ны, внимание ослаблено, именно при таких обстоятельствах и попадают в аварию. А тут еще туман.
— Успокойся, — сказал я Кире максимально мягко. — Дорога скользкая, видимость плохая.
Она молча пристегнулась ремнем.
Встречные машины все шли с ближним светом. Но самый густой туман будет впереди, в районе кольцевой дороги. Однажды мы тоже вот так ехали на такси осенью, сын наш был еще грудной, он оставался на даче с моей мамой, Кира спешила кормить. Ничего не было видно впереди, она держала дверцу открытой, высовывалась то и дело. «Не выпади!» — говорил я. «Представляю, как он там сейчас орет!» — и оборачивалась ко мне, веселая и гордая. С ней так бывает в моменты риска.
По вздрагиванию, появившемуся в моторе, я чувствую, как в ней опять накипает, как она проговаривает в себе вновь и вновь.
— Спокойно, Кира.
— Он должен понять, это не твой личный вопрос! Тут не о тебе речь. Ты идешь говорить не за себя.
— Зачем ты обгоняешь?
— Ты должен объяснить, чтоб это было понятно: это вопрос всего уровня преподавания на факультете одной из главных дисциплин. Центральной дисциплины!
Инстинктивно я уперся ногами — мы обгоняли автобус, навстречу из тумана, светя фарами, шел МАЗ с прицепом, его мотало из стороны в сторону. И наша крошечная машина между прицепом и автобусом. Мы нырнули в ряд. Я только покачал головой. Теперь впереди нас шел трейлер. Какой-то остроумец написал мелом на заднем его борту: «Не гони 100, живи 100».