Меншиковым был получен очередной приказ: Кикина и Афанасьева велено пытать «вискою одною», а кнутом не бить. Тут же объяснение причин «милосердия» – «чтоб дорогою не занемогли».
«Дело сие зело множитца», – писал Петр Меншикову. Число лиц, причастных к «воровской компании», как называл царь сообщников царевича, увеличивалось с каждым днем. Светлейший получает указы заключить под стражу сибирского царевича Василия, сенатора Михаила Самарина, брата первой жены царя – Петра Авраамовича Лопухина, брата адмирала Апраксина Петра Матвеевича, генерал-лейтенанта князя Василия Владимировича Долгорукова и множество менее знатных персон: канцелярских чиновников, слуг царевича Алексея, родственников царевича по матери.[227]
Усердие Меншикова в следствии – выше всяких похвал. Скованных заключенных он партиями отправляет в Москву. Некоторых из них он допрашивает сам. С особенным рвением светлейший брал под стражу князя Долгорукого, который когда-то возглавлял комиссию по расследованию его собственных обвинений в казнокрадстве.
Взаимную вражду Меншикова и рода Долгоруких отметил саксонский посланник Лосс еще в 1715 году. Князя он называл «злейшим врагом» этой аристократической фамилии. Посол далее писал о возраставшем влиянии Василия Владимировича Долгорукого на Петра: «Царь берет его с собою на все маленькие увеселения и не может быть без него ни одного дня».[228] Теперь Долгорукому предстояло совершить путешествие в Москву в «ножных железах».
Напряжение в Москве, где следствием руководил сам царь, и в Петербурге, оставленном на попечение Меншикова, достигло высшего накала: никто из вельмож не знал, кто еще будет оговорен царевичем в дополнение к тем пятидесяти, уже взятым под стражу, у кого оборвется карьера, кому придется расплачиваться не только пожитками, но и «животом». Состояние неуверенности и страха, царившее в кругу вельмож, легко улавливается и в письмах тех дней.
В феврале-марте 1718 года Меншиков вел оживленную переписку с Екатериной, Толстым, Ягужинским, адмиралом Апраксиным, кабинет-секретарем Макаровым. Регулярно он получал и ответы от них. Читая письма, можно подумать, что корреспонденты либо стояли в стороне от происходивших событий, либо ни в Москве, ни в Петербурге не наблюдалось ничего такого, что заслуживало бы их внимания. Меншиков отправлял стандартные послания с извещением, что в Петербурге «при помощи Божии все благополучно», и просьбой «содержать нас в любительной своей корреспонденции».[229] Корреспонденты в «любительных» ответах, вторя Меншикову, тоже умалчивали о самом важном и волнующем.
Самые обстоятельные сведения о событиях в Москве тех дней сообщил Меншикову человек, менее всего осведомленный об их сущности, – генерал-адъютант Степан Нестеров, наблюдавший лишь со стороны. Перу Нестерова принадлежит описание сцены встречи царевича с отцом, а также всей процедуры лишения царевича наследия. Это – единственное свидетельство, оставленное русским современником, поэтому приведем его в пространных выдержках.
Царевич прибыл в Москву 3 февраля в 9 часов утра. Петр ожидал его «вверху в Ответной палате. Тут же были собраны духовные особы, также министры и сенаторы. И повещено, государь, было всяких чинов людям, кроме подлого народу, чтоб были все в вышепомянутой палате. И когда все собрались, тогда его высочество изволил прибыть в тое ж Ответную палату, – и при ево высочестве Петр Андреевич Толстой, – пришед прямо к своему родителю, всемилостивейшему государю, заплакав, повалился в ноги и просил прощения в преступлении. И того часу его величество повелел встать и изволил объявить свою родительскую милость, в каком содержании его имел и как обучал х тому, чтоб был наследником, но ево высочество то презрил и не хотел того внятно обучатца, якобы надлежало наследнику, и протчие преступления противные.
А изволил его величество говорить изустно и громко, чтоб все слышали. Но на то отповеди оправдательной никакой его высочество говорить не мог, токмо просил прощения и живот, а наследия не желает.
И потом его величество изволил еще говорить громко ж, чтоб показал самую истину, хто ево высочеству были согласники, чтоб объявил. И на те слова его высочество поползнулся было говорить, но понеже его величество от того сократил, и тем его величества разговор кончился и вскоре после сего повелел читать манифест, которой имеет господин Думашев, печатной.
И когда оной прочли громко, чтоб все слышали, тогда его величество изволил сказать, что прощаю, а наследия лишаю. И потом тотчас его величество купно с его высочеством и протчие, как духовные особы, так и министры и всех чинов люди, пошли в соборную церковь, а, пришед в церковь, пред святым Евангелием его высочество учинил присягу и, присягнув, подписался, что наследия не желает, а уступил брату своему, его высочеству, государю царевичу Петру Петровичю». Вслед за царевичем присягали духовные, министры и прочие. Под присягой они поставили подписи.
«И по ученении вышепомянутого, его величество и государь царевич изволили итти кушать в Преображенское. Також после полудня в 5-ом часу все министры съехались в дом царского величества в Преображенское и веселились довольно…»
Не лишено интереса и последнее письмо Нестерова, отправленное из Москвы 15 марта 1718 года, то есть после завершения Суздальского розыска по делу бывшей царицы Евдокии: «Сего, государь, числа час пополудни били в барабан на Красной площади збор, чтоб, государь, всенародно збирались, понеже будет экзекуция. А хто осуждены, о том вашей высококняжеской светлости донесет сей вручитель.
А оставшие, государь, по сим делам колодники повезутца отсель при баталионе Преображенском в Санкт-Питербурх, который також отсель пойдет на четвертой недели сего поста, а имянно во вторник…»[230]
Впрочем, изредка в письмах все же проскальзывала кое-какая информация, если не прямо, то косвенно отражавшая происходившее. Так, Екатерина в письме от 4 февраля извещала Меншикова, что царевич Алексей «прибыл сюда (в Москву. – Н.П.) вчерашнего числа». Но зато в следующем послании, отправленном в разгар розыска – 11 марта, о следствии ни слова. Царица сочла возможным лишь предупредить князя о намерении Петра вскоре вернуться в Петербург, «ежели еще что не задержит».
В письмах к Екатерине Меншиков тоже уклонялся затрагивать существо дела. Лишь однажды он, полагая, что измена царского сына и кровавое следствие могут вызвать у Петра болезнь, «слезно» умолял Екатерину отвращать супруга «от приключившейся печали», которая может вызвать тяжелые последствия «его величеству здравию». Но крайняя необходимость вынуждала пренебрегать осторожностью. В одном из писем к Толстому Меншиков не ограничился сакраментальной фразой, что «здесь при помощи Божии все благополучно», и решил выяснить у корреспондента волновавший его вопрос: «Послал я к царскому величеству Ивана Кикина допрос. А что по оному его величество изволил учинить – известия не имею. Того для прошу ваше превосходительство о том меня уведомить». Толстой предпочел отмолчаться.
Читая письмо Толстого от 5 февраля – «ныне здесь новин никаких нет», можно подумать, что этому дню не предшествовало ни отречение царевича от престола, ни начало розыска по его делу. В таком же ключе написано и письмо от 13 февраля: «О здешних делах не хочю вашю светлость утруждать, понеже от его царского величества о всем вам известно».
Исключение составляют письма братьев Апраксиных. Петру Матвеевичу удалось отвести предъявленные обвинения, и он, оказавшись на свободе, с разрешения царя отправил к Меншикову курьера с посланием, описывавшим свои злоключения: он был доставлен в Москву и «во узах» в 6 часов утра оказался в застенках Тайной канцелярии в Преображенском. Там, продолжал Апраксин, и была установлена «моя правда и невинность». История, однако, имела продолжение, о котором Петр Матвеевич рассказывает в цидуле, приложенной к письму: «Брата моего Федора Матвеевича от такой о мне печали застал еле жива». Сам Федор Матвеевич тоже известил Меншикова о своей болезни, причем сделал это весьма эмоционально. Кстати, письмо адмирала дает ключ к объяснению причин, вынуждавших корреспондентов избегать острой темы: «О здешних обстоятельствах вашей светлости верно донесть оставляю, ибо в том перу верить не могу и себя нахожу в немалых печалях, о чем вашей светлости уже известно».[231]
Розыск в Москве был завершен к середине марта. Главного подстрекателя бегства царевича, Александра Кикина, некогда любимца царя, а затем попавшего в немилость из-за казнокрадства, министры приговорили к смерти. После колесования его отрубленную голову воздели на кол. Ивана Афанасьевича Большого тоже казнили. Самой мучительной казни были подвергнут Степан Глебов, признавшийся в блудном сожительстве с первой супругой царя, – его посадили на кол. Закончили жизнь на эшафоте еще несколько человек. Часть обвиняемых была оправдана, среди них сенатор Самарин. Основная же масса привлеченных к розыску подверглась суровым наказаниям: ссылке на каторгу и на галеры, отрезанию языка, пострижению в монастырь, отправке в отдаленные деревни.
Сравнительно легкое наказание понес и князь Василий Владимирович Долгорукий. Поначалу он отклонил все обвинения, и в частности самое главное. Во время розыска у него спросили, советовал ли он царевичу давать «хоть тысячу» письменных обещаний об отречении от престола. «Улита едет, коли то (когда-то. – Н.П.) будет», – будто бы утешал он царевича. Долгорукий ответил отрицательно. Позже он принес повинную: «Как взят я из С.-Петербурга нечаянно и повезен в Москву окован, от чего был в великой дисперации (страхе. – Н.П.) и безпамятстве, и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий арест, и потом приведен на Генеральный двор пред царское величество, и был в том же страхе; и в то время, как спрашиван я против письма царевича пред царским величеством, ответствовал в страхе; видя слова, написанные на меня царевичем, приняты за великую противность, и в то время, боясь розыску, о тех словах не сказал».