XVII
В ночь с 7 на 8 августа того же 1689 года Петр был внезапно разбужен среди крепкого юношеского сна. Верный наперсник его, меньшой потешный Меншиков наклонился над ним с всклокоченной со сна головой и изо всех сил тряс его за плечи.
— Проснись, государь, проснися!
Петр быстро приподнялся на постели и, не придя еще хорошенько в себя, испуганно уставился на говорящего.
— Не полошайся, государь, — продолжал впопыхах Меншиков. — Стрельцы…
— Что такое, Данилыч? Что — стрельцы?
— Елизарьев Ларион, пятисотенный Стремянного Циклерова полка, прислал к тебе сейчас гонцов — товарища своего Мельнова и денщика Шакловитовско-го, Ладогина…
— Ну, ну?
— Оба они тоже преданы тебе. Шакловитый, мол, именем будто бы царевны замыслил нонешнею ночью со своими стрельцами пожаловать к нам сюда, в Преображенское, и выкрасть разом все «гнездо» твое: князя Бориса Алексеевича (Голицына), Нарышкиных всех до единого, Лопухиных, Апраксиных…
Оторопь Меншикова заразила и его царственного господина.
— Так надо упредить их, скликнуть сейчас наших потешных, — заговорил он.
— Где уж, государь! Забыл ты, видно, что вечор опять в Немецкой Слободе пировали. Ты-то сам спозаранку выбрался, а те все с Зотовым загулялись далеко за полночь и теперь, я чай, их и пушками не добудишься. Да и где их соберешь поодиночке по угодьям. А стрельцы, того гляди, нагрянут. Изготовься-ка бежать…
— Убегом бежать? Ни за что! Лучше запрусь в фортеции нашей в Пресбурге…
— Да удержим ли мы там с тобой одни, без потешных?
Тут в царскую опочивальню ворвался один из гонцов, Мельнов.
— Прости, государь, но мешкать тебе, ей-же-ей нельзя. Утекай отселе.
— Но зазор…
— Э, батюшка! Где волком нельзя быть — там зайцем прикинешься либо лисою: волка зубы кормят, зайца ноги носят, лису хвост бережет. Садись на коня моего и скачи без оглядки: он еще свеж и стоит тут у крыльца.
— Но куда я поскачу?
— Куда глаза глядят.
— Нет, государь: прямо в лавру к Сергию, — вмешался Меншиков. — Святые отцы там тебя, слава Богу, давно знают и схоронят от злодеев.
— Да как же мне оставить здесь матушку, молодую жену…
— Их, женщин, не тронут, — убежденно сказал Мельнов. — Но князя Бориса Алексеевича мы всячески упредим: доставил бы их только завтрашний день в лавру.
— Вот это так. Ну, с Богом!
Наскоро приодевшись, Петр вышел на крыльцо.
— Я с тобой, государь, — сказал Меншиков, — благо есть тут и другой конь.
Второй гонец, Ладогин, не посмел прекословить и уступил своего аргамака товарищу царскому. Так-то среди глухой ночи, без всякого конвоя, два юноши, распустив удила, помчались из Преображенского за семьдесят верст — в Троицко-Сергиевскую лавру.
Каково было изумление, каков переполох монастырской братии, когда в шесть часов утра в ворота лавры на измученных, взмыленных конях влетели молодой царь и его единственный провожатый, меньшой потешный.
— Где отец-игумен? — спросил Петр, когда его, донельзя избитого бешеной скачкой, дюжий отец-вратарь с молодым послушником приняли с седла и провели в келарню, а здесь обступили их старцы-монахи в камилавках и кафтырях, протирая глаза: не сонное ли то видение!
С трудом опираясь на свой старческий посох, ведомый под руки двумя послушниками, появился тут старец-игумен, благословил беглецов и с безмолвным ужасом выслушал повесть об опасности, грозившей юному помазаннику царского престола.
— Премудры Твои дела, о, Господи! — вздохнул он из глубины груди и вновь осенил Петра крестным знамением. — Как ты один-то, государь, бежать решился?
— Не один, вдвоем вон с Данилычем, — отвечал Петр, дружески оглядываясь на Меншикова, — да и кони попались доброе.
— Здесь, за каменой стеной, что за каменной горой, вас и пальцем не тронут! — подхватил Меншиков.
— Коли Господь не попустит, так помазанника Его не тронут, — внушительно заметил игумен… — Ты не взыщи, государь, не изготовились мы принять тебя, как подобало бы.
Того же числа, к немалому успокоению молодого царя, в Троицу прибыл форсированным маршем единственный преданный ему стрелецкий Сухарев полк; а вечером Петр имел радость обнять матушку-царицу и молодую жену, которых со всем придворным штатом сопровождали в лавру оба потешные полка — Преображенский и Семеновский.
XVIII
Под охраной святыни монастырской и трех верных ему полков Петр мог считать себя до времени в безопасности. Но прибывшие к вечеру принесли с собой весть из Москвы, что на завтра, 9 августа, в Кремль созваны для чего-то все стрельцы. Очевидно, там опять что-то готовилось.
Капрал Преображенского полка Лука Хабаров был тотчас отряжен обратно в Преображенское за пушками, мортирами и порохом; а один из царедворцев — в Москву к царевне-правительнице с запросом о причине созыва стрельцов. Последний вернулся с не совсем правдоподобным ответом, что царевна-де собирается на богомолье в Донской монастырь и стрельцы идут с нею. Но вместе с тем посланец донес, что народ в Москве сильно встревожен удалением царя в лавру и что назначенный в Кремле тогда же торжественный прием малороссийского гетмана Мазепы не мог состояться за недомоганием правительницы: зело, мол, разгорячена тем, что брат, крадучись, ушел.
И было отчего серчать царевне: среди стрельцов ее началось брожение — пошел явный раскол. Особенно полагалась Софья на стрелецкого полковника Циклера, и вот он был вызван в лавру с пятьюдесятью стрельцами, да так и застрял там. Что день после того — стрелецкие начальники не досчитывались в своих полках нескольких человек.
Приходилось царевне сделать шаг навстречу непокорливому брату: отрядила она к нему посредником князя Троекурова, затем князя Прозоровского и духовника царского, наконец патриарха Московского Иоакима. Первые трое вернулись ни с чем; последний же так и остался в лавре. Между тем, к стрельцам приходили от молодого царя указы за указами — явиться «без всякого мотчанья» в лавру «по царскому делу», и несмотря на все уговоры Шакловитого, число перебежчиков к прямому царю со дня на день возрастало.
Скрепя сердце, Софья решилась сама двинуть к упрямцу в Троицу. Но за десять верст оттуда, в селе Воздвиженском, поезд ее был внезапно остановлен комнатным стольником молодого царя, стариком Бутурлиным.
— Я к тебе, государыня, с низким… — начал он.
— От брата Петра? — холодно и резко оборвала его царевна Софья.
— От пресветлейшего государя нашего Петра Алексеевича.
— А сам чего навстречу к нам не пожаловал?
— Не удосужился он, государыня… Заместо себя меня да вон Меншикова Александра Данилыча, меньшого и… набольшого потешного своего к тебе выслал.
Правительница теперь только, казалось, заметила вошедшего вместе с Бутурлиным бывшего пирожника. Что царственный брат вместо себя выслал, между прочим, этого безбородого юношу, чуть не мальчишку неведомого рода и племени, — за кровную обиду ей показалось. Скользнув лишь молниеносным взглядом по-отрочески стройной фигуре Меншикова, она царственным движением руки указала на выход.
— Поди!
Меншиков не тронулся с места, а вопросительно оглянулся на своего старшего спутника.
— Вон, говорю я! — повторила повелительно царевна.
— Осмелюсь доложить тебе, великая государыня, — почтительно, но твердо заговорил Бутурлин: государю нашему угодно было в товарищи мне назначить своего первого любимца, и ты, я так чаю, соблаговолишь выслушать нас обоих.
В Софье, видимо, происходила глубокая внутренняя борьба. Но она совладала с собою и, по-прежнему не удостаивая Меншикова взгляда довольно сдержанно отвечала:
— Тебя, боярин, я готова слушать, а этого… — она подбирала выражение и, не отыскав, только пренебрежительным жестом повела в сторону меньшого потешного, — этого я тотчас вышлю вон, ежели он при мне хоть рот раскроет!
— Я буду молчать, пожалуй… — произнес Меншиков слегка дрогнувшим голосом.
Царевна подняла руку, как бы с тем, чтобы зажать ему рот. Наступило минутное молчание. Софья остановила свои неумолимо строгие глаза на царском стольнике.
— Ну?
— Скорбно мне говорить-то… — переводя дух, начал Бутурлин. — Но я, прости, чиню лишь волю цареву…
— Так сказывай!
— Не изволь ехать далее, государыня!
Запальчивая царевна в порыве гнева готова была, кажется, огненным взором испепелить посланца.
— Не ты, старик, остановишь меня! — вскричала она.
Сановитый старик со скромным достоинством тронул рукой свои серебристые седины.
— Стар я, царевна, — точно: поседел на службе царской, но и опытом жизни тоже умудрен супротив многих иных. Брат твой, а наш великий царь Петр Алексеевич вошел ныне в возраст и, поверь мне, старику, слова поперечного себе он отнюдь не попустит. Неугодно, слышь, его царской милости видеть тебя у себя в лавре…
Какого усилия стоило надменной правительнице, чтобы не вспылить снова, можно было судить по тому, как окрасились сразу ее бледные щеки, как на висках ее налились жилы.
— Не ладны твои речи, боярин, не дело ты говоришь, — глухо пробормотала она, кусая свои тонкие губы. — Зачем ему бежать-то было? Кто его гнал? Не сам ли он, скажи, как ножом отрезал себя от родной семьи: от сестер и брата…
— Кто кого отрезал, не мне рабу, судить, — отвечал старик-стольник, — но ломоть отрезан, и к хлебу его не приставишь.
Тупо уставясь в пол, Софья крепко-накрепко стиснула руки и вдруг хрустнула пальцами.
— Владычица многомилостивая! — почти в отчаянии вырвалось у нее. — Разве я за него ответчица?
— Кому какая планида, государыня, — успокоительно заметил Бутурлин. — На роду тебе, знать, так уже написано было. От походов твоих противу хана Крымского, сама знаешь, не столько славы было матушке-России, сколько сраму и тягот великих, всю же вину в том, кого ни спроси, валят на тебя.
— Так подай же мне, старик, по чистой совести совет, что мне делать? — упавшим уже голосом промолвила царевна. — Что мне делать?