— Может быть, и ничего, а может быть, и все, — загадочно пояснил Валентин. — Хочу понять, откуда все же такие счастливчики берутся: рядом с ними рвутся бомбы, гранаты, машины… А им — хоть бы хны. Ни одной царапины!
— Интересный вопрос, — согласно кивнул Дрон. — Но не юридический, а скорее философский… Вот был у меня когда-то друг, в спецназе служил. Знаешь, что он говорил? Можно блестяще владеть карате или айкидо, иметь лучшую в мире охрану, но как это влияет на скорость пули?..
— Понял. Не бывает людей, защищенных на все сто процентов.
— Да ни на сколько процентов нельзя себя защитить! Если кого-то решили убрать — уберут обязательно. Просто шлепнуть, например, бомжа — стоит копейки. А замочить президента — многие миллионы. Вот и вся разница.
— Н-да. — Панкратов внимательно посмотрел на своего собеседника, потом задумчиво поднял глаза на роскошные ветвистые рога, украшавшие стену над его головой.
— Последний вопрос позволишь?.. Рога эти… Кто их тебе наставил?
— Красиво поешь, гражданин начальник, — вздохнул Дрон. — В другое время я ушел бы в глухую несознанку, а сегодня колюсь: повесил рога знакомый егерь из Завидова. А наставил их, разумеется, совсем другой человек… Только итальянцы считают, что рогоносцем может быть исключительно женатый мужчина, но я своих рогов не стыжусь: они у меня, майор, отомщенные! Причем дважды!
— Дважды — это как?
— Сам думай…
— Понял! О персоналиях умолчим, но по сути — это когда у одного и того же человека удается соблазнить не только жену, но и любовницу.
— Бедовый ты, Валя, человек…
Дрон вздохнул и посмотрел куда-то в потолок:
— Хочешь совет?
— Ну давай…
— Не лезь ты, Валечка, в это дело… Остановись, пока не поздно.
Панкратов поднялся с необыкновенно удобного кресла, в котором сидел все это время, и молча, не спеша направился к дверям. Но прежде чем открыть их, все же повернулся к Дрону и серьезно кивнул ему головой:
— Наверное, уже поздно… Да, думаю, что точно поздно!
4
Возможно, впервые за всю ее полную событий московскую жизнь Насте не хотелось идти домой. Но что поделаешь? Рано или поздно и идти туда придется, и с матерью объясняться — тоже…
Она постаралась как можно беззвучнее повернуть в замке ключ, намереваясь проскользнуть в свою комнату незаметно: ужинать все равно не хочется. Однако Эмма была настороже! Неизвестно, сколько времени провела она в прихожей, подкарауливая Настю, но цели своей достигла: в горячие материнские объятия девушка попала прямо с порога. Точнее, не в горячие, а холодные. Можно даже сказать ледяные, как и голос, каким поприветствовала ее мать:
— Мне все известно, доча. Дальше можешь не врать.
— Ну раз известно, тем более, что тут скажешь? — закусив губу, Настя сердито пожала плечами. — Пропусти, мама, я устала и хочу спать!
— Настя! — строго одернула ее Мария Петровна, стоя в дверях кухни. — Почему ты все время грубишь матери? Она же любит тебя!
— Любит? Ну, конечно, любит… — В Настином голосе послышались близкие слезы. — Только как-то странно! Ей важно, чтобы я училась, а где — дело десятое! Ей важно, чтобы я работала, но сколько за это будут платить — неважно…
— Скажи лучше, — перебила ее Эмма, — кто тебя учил мне врать?
— Ты же сама и учила! — окончательно рассвирепела Настя. — Кто боялся новости по ящику смотреть, чтобы потом плохо не стало? Кто хватался за сердце после каждой плохой отметки, после каждого мальчика, встречавшегося на улице?.. Ты же и научила меня все скрывать!
— Боже мой, какая жестокость… — Эмма растерянно повернулась к Марии Петровне.
Но Настя не дала учительнице вмешаться.
— Это я-то жестокая? Нет, мамуля, я как раз добрая, люблю тебя и жалею. Приехала лечиться — лечись! Но скажи-ка, сколько тебе лет? Тебе же еще жить и жить, а ты себя заживо хоронишь… Перестань кривляться, мама! Брось эти дурацкие лекарства, лучше спортом займись!..
И, не слушая больше ни Эмму, ни Марию Петровну, открывшую был рот, Настя, отодвинув мать с дороги, прошла в свою комнату. Эмма, беспомощно поглядев ей вслед, побрела в гостиную и, опустившись на диван, заплакала.
Вошедшая вслед за ней Мария Петровна отметила, что вопреки крупным, по-детски прозрачным слезам Настина мама все же не схватилась за сердце и не сгребла со стола очередной пузырек… Когда учительница заговорила, голос ее был необычайно мягким:
— Эммочка Павловна, может быть, это и нехорошо так говорить, но ваша дочь почти во всем права… Вы, главное, не расстраивайтесь, все уладится. И очень скоро… А я чайку заварила, как раз и попьем. Варенья хотите?
Эмма вытерла слезы, посмотрела на Марию Петровну и поинтересовалась с интонацией пятилетней девочки, несправедливо поставленной противными взрослыми в угол:
— А какое варенье?
— Яблочное с черноплодной рябиной.
— Люблю такое… — она прерывисто вздохнула. — Давайте и правда попьем чаю…
— Ну вот и славно! — Мария Петровна повернула голову в сторону прихожей и окликнула Настю. — Настюш, чай пить! И не делай вид, что меня не слышишь!
Конечно, Настя не только слышала учительницу, но и с большим вниманием выслушала весь ее разговор с Эммой. Потому и не стала сопротивляться совместному чаепитию и даже сама отправилась на кухню за чашками. Хотя действительно чувствовала сегодня необычную усталость по непонятной ей причине. Всего-то четыре клиентки за день — разве это нагрузка? А вместе с тем единственным желанием было лечь и уснуть. Потому-то и ужин прошел в основном в тишине, хотя и не такой напряженной, как можно было ожидать.
Эмма допила свой чай первая, вслед за ней отодвинула чашку Настя и вопросительно посмотрела на Марию Петровну:
— Спасибо. Можно, я сегодня пораньше лягу? Устала почему-то… Я лучше почитаю перед сном.
— Конечно, ложись! Будете пока с мамой в одной комнате спать, я ей на второй кровати постелила…
Настя грустно кивнула и поднялась из-за стола: нет больше у нее своей отдельной комнаты, а значит, и возможности остаться наедине с собой и спокойно обдумать все, что произошло хотя бы за день… Настя как в воду глядела!
Войдя к себе, первое, что она обнаружила, — то, что Эмма и не думала укладываться. Сидя на постели, она держала в руках Настин портрет — тот самый, подаренный девушке найденным ею отцом! Губы Эммы были сжаты в узкую ниточку: естественно, его витиеватую роспись на портрете мать не могла не узнать… Настя, едва взглянув в напряженное лицо матери, поняла что уснуть вот так сразу и сейчас вряд ли удастся. И не ошиблась.
— Ты встречалась с эти моральным уродом?! — несмотря на то что Эмма произнесла эту фразу тихо, девушке показалось, что она выкрикнула ее.
— Он мой отец, — едва сдержалась она. — И я нашла его сама.
— Какой же он отец, если сбежал из дома раньше, чем ты родилась? Мерзавец он, а не отец! Бросить и меня, и тебя ради своей дурацкой мазни!..
— Зачем ты так? — Настя покачала головой. — Столько лет прошло, нельзя быть такой злопамятной… Мне так хотелось его повидать! И вообще… Он умный и талантливый, это от него мне досталось умение рисовать! Скажешь — нет?
— Ух ты, ах ты, все мы космонавты! — Эмма почти что шипела. — Художник от слова «худо»! И предал нас, бросил… Да как ты смела, не спросив меня, встретиться с этим идиотом?! Что ты можешь знать про талант? Умный… Ты не должна иметь с ним ничего общего, поняла?
— Нет, мама. — Настя сердито посмотрела на мать, и ее губы тоже сжались в тонкую ниточку: верный признак того, что Настю «понесло», что начался один из тех ее приступов, как выражалась Эмма, «упертости», во время которых никто и ничто не могло переубедить или хотя бы остановить девушку.
— Ах так? Тогда нам с тобой не о чем разговаривать! — Уже пунцовая от злости, Эмма отшвырнула от себя портрет и пулей вылетела из комнаты. Спустя несколько секунд из гостиной послышался звук включившегося телевизора. Немного постояв посреди комнаты, Настя вздохнула, пожала плечами и потащилась вслед за матерью в гостиную.
Демонстративно усевшись перед телевизором, Эмма всей своей позой, даже спиной, настолько прямой, словно она проглотила палку, выражала крайнюю степень возмущения. И Настя совсем было открыла рот, чтобы выразить вслух все, что она об этом думает, как вдруг комната качнулась и поплыла перед ее глазами.
— Что это… кто?.. — Не веря ни собственным глазам, ни огромному голубому экрану, сделавшемуся вдруг и вправду непомерно огромным, она шагнула вперед и упала в кресло рядом с матерью: на телеэкране возникло лицо Павла… Павла!.. Или это у нее бред, галлюцинации?! Вцепившись в руку ничего не понимающей Эммы, Настя неотрывно смотрела на экран. Это действительно был он! Это его голос заполнил сейчас всю комнату!
— …И поскольку привезли нас сюда так внезапно, мы даже не успели ни с кем попрощаться. Поэтому, пользуясь случаем, я передаю привет всем близким и главное — моей Насте… Ты слышишь?! Со мной все в порядке! Я напишу тебе!
Пашино лицо исчезло с экрана, и спокойный голос диктора зажурчал так умиротворяюще-спокойно, словно передаваемое им сообщение было самым что ни на есть заурядным:
— Специальной бригаде московских хирургов, владеющих самыми современными методами лечения, предстоит очень большая и сложная работа. Сегодня в Чечне тысячи раненых, и этим уникальным специалистам доверено, что называется, вытаскивать людей с того света, иногда прямо на поле боя. В этом и заключается их благородная миссия…
На экране замелькали последние кадры репортажа, и уже звучали фамилии его авторов, мельтешили какие-то незнакомые лица… Настя с невероятным усилием отвела от них глаза и повернулась к матери.
— Павел… Это, мамочка, мой Павел… — прошептала Настя в ответ на испуганный и непонимающий взгляд матери.
Мария Петровна, завершив кухонные хлопоты, вернулась в гостиную. Но, едва переступив порог, замерла, а потом тихонечко развернулась и, стараясь ступать бесшумно, вернулась на кухню. Она не считала возможным м